Облаков не бывает без неба

      Глаза её всегда были закрыты. Всегда были пусты. Всегда были слепы. Вопреки вечным пространным размышлениям Урсуса, мир её не был темнотой. Он скорее был пустотой. Как это — видеть пустоту? Дея не знала. Дея вообще не знала, что это такое — видеть. Знала только, что другие люди это могут. Все, кроме неё.       Знала, что мир их полнится образами, ей недоступными. Недосягаемыми. Непонятными. И — при этом — такими желанными. Их мир полнился красотой; красота ведь всегда крылась в глазах смотрящего. В мире Деи совсем не было красоты.       — Расскажи мне, — робко попросила она, по привычке гладя ладонь Гринпейна. — расскажи мне… обо мне.       — Что? — смутился он. — Ты и так про себя всё знаешь.       — Но я не знаю, как я выгляжу.       Дея уловила его тяжёлый вздох. Она понимала поведение Гринпейна — и его самого — очень хорошо; даже, казалось, лучше, чем саму себя. Этот вздох, короткий, сдавленный, но при этом глубоко печальный, переводился на человечий язык лишь двумя предложениями. «Я бессилен». И «мне так жаль». Последнее повисло в воздухе вздохом; Гринпейн тоже знал Дею слишком хорошо. И понимал, как легко её задеть набившей здоровую оскомину жалостью.       — Просто… опиши меня. Пожалуйста, — сердце её рвалось к той неизвестной красоте. Зная, что никогда её не поймёт. Но и мучительно, хватаясь за все возможные последние соломинки, не осознавая этого. — Словами.       — Хорошо, — согласился Гринпейн.       Осторожно разорвав их тонкую близость, он с чуткой нежностью провёл ладонью по её волосам и заправил за ухо выбившуюся из причёски прядь. Дея благоговейно улыбнулась; она чувствовала, что и он — тоже.       — У тебя светлые волосы…       — Как это — «светлые»?       — Это, ну… как тебе сказать?..       Гринпейн в задумчивости умолк. Дея едва не успела обеспокоиться, как он продолжил:       — Знаешь, «светло» — это когда солнце выходит. Когда тучи разгоняет. Когда тепло становится, и на душе так радостно, приятно так. Когда спокойно. Вот что такое «светлый».       — Значит, это хорошо?       — Да, это очень хорошо, — щёки Деи подёрнулись нежной краснотой, но она этого, конечно, не знала.       — А у тебя, у тебя какие волосы?       — Тёмные.       — А как это — «тёмные»?       Гринпейн ничего не ответил. Дея не стала продолжать свой допрос; только мягко упёрлась виском в его грудь, чутко прислушиваясь к сердцебиению. Ей не нужны были глаза, чтобы видеть его. Ему не нужны были слова, чтобы с ней говорить.       — А твои глаза… — продолжил он снова, обнимая её с хрупкой бережностью. Так, будто, стоит приложить хоть немного силы, и она сломается, упорхнёт. Исчезнет. — Твои глаза, они белые. Как тёплое молоко или… как облака. Такие лёгкие, пушистые, такие… прекрасные.       — А твои глаза — какие?       — Голубые.       — Как небо? — оно так часто воспевалось в стихах и пьесах Урсуса, что не запомнить это Дея просто не могла.       — Как небо.       Сердце её полнилось звонким теплом, от которого хотелось смеяться. Душа её полнилась гулкой тьмой, от которой хотелось рыдать. Она подняла руку и коснулась его лица, как всегда — наедине — не перевязанного грубой тканью.       — Облаков не бывает без неба, — едва слышно произнесла Дея.       — И не бывает неба без облаков, — отозвался Гринпейн.       Лишённая глаз, Дея никогда не была частью людского мира, воспевавшего красоту. Вопреки этому, она знала красоту гораздо лучше, чем любой зрячий; её красота рождалась огнём на кончиках пальцев. Её красота была в каждом небрежном шраме. Её ангельски чистая красота складывалась в чудовищно уродливую улыбку.