Сто дней господина де Вильфора

На пороге кабинета стояли двое. Первого, пожилого полицейского пристава Марана из ближайшего участка, Вильфор знал очень хорошо и даже относился к нему с уважением. Цепкий, въедливый, проницательный, Маран давно бы мог занять должность начальника своего участка, а то и сыскной полиции всего Марселя, — если бы не чурался политических дел. Вильфор, человек, по всеобщему мнению, невероятно честолюбивый, прекрасно знал, что в эти дни никакой выслеженный и пойманный убийца, даже если на его совести человек двадцать-тридцать, не перевесит арестованного бонапартиста, даже если тот был всего-навсего курьером, знать не знавшим, что содержится в доставленных им по условленному адресу письмах. Впрочем, теперь, после возвращения императора, вероятно, следовало бы говорить «роялиста», но эти ярлыки-названия не имели никакого значения. Правительства сменяют друг друга — и при этом похожи друг на друга, как две капли воды. Так говорил отец, побывавший и жирондистом, и сенатором*, и всегда преклонявшийся перед его умом Вильфор в юности просто верил его словам, будто строкам Священного Писания, но с течением времени и сам убедился в его правоте. Стойкая аполитичность Марана, впрочем, спасла ему должность — и как бы ни жизнь. Если не во время революции (тогда он был еще достаточно молод, чтобы не привлекать внимания), то сейчас — точно. Собственно, вся марсельская полиция, еще месяц назад полагавшая Марана дураком, нынче нарекла его человеком предусмотрительным и дальновидным, но Вильфор достаточно часто с ним работал, а кроме того, умел распознавать идейный фанатизм — ведь среди именно таких фанатиков он вырос. Пусть идеи их и были иными, но это ведь тоже не имеет значения. Эту мудрость ему тоже преподал в свое время отец — пусть и сам того не желая. Второму посетителю, молодому секретарю, назначенному всего неделю назад, в настоящий момент в кабинете делать было нечего: Маран не арестант и не проситель, конвоировать его не надо, а дорогу он прекрасно знает. Но секретарь пользовался любым предлогом, чтобы сюда заглянуть и обжечь начальника восхищенным взглядом. Вильфор с напускным раздражением махнул рукой, приказывая мальчишке выйти вон — его восхищение все же было лестно, — и головой указал Марану на кресло для посетителей. — Помните убийство ювелира в середине февраля? — начал тот с места в карьер. — Лавку обчистили, не вовремя спустившегося хозяина убили, один из приказчиков бесследно скрылся. — Нашли? — Можно и так сказать, — хмыкнул Маран в седые усы. — В виде трупа. Проследили за дочкой покойного ювелира. — Вы еще тогда не сомневались, что она причастна к ограблению, — вспомнил Вильфор. — А вы мне не верили, как, впрочем, и королевский прокурор. Как можно? С таким-то ангельским личиком. — Не в этом дело, — отмахнулся Вильфор, поморщившись. Ошибаться он не любил. — Просто наличие сговора между ней и приказчиком предполагало некоторые… скажем так, взаимоотношения между ними, но он для такой девушки был мелковат. Сложно поверить, чтобы она польстилась… — он запнулся, глухо выругался и замолчал. А потом, сделав над собой усилие, признал: — Что ж, значит, я ошибся. — Отчего же? — снова хмыкнул Маран. — В этом — нет. Она просто водила подельника за нос. А теперь и убила. — И чего же вы хотите? — Не мне вам объяснять, господин де Вильфор. Все… «ваши», — Маран выразительно мотнул головой, словно обводя кабинет, — сейчас заняты сохранностью собственных задниц. Им не до обычных преступников, которые, вот ведь странные люди, продолжают грабить и резать, когда страна в очередной раз встала на дыбы. Да и опасно голову высовывать, мало ли что. Но вы с начала марта уже успели упечь в тюрьму пару подонков. Все это было правдой, Вильфор по-прежнему, будто ничего и не произошло, занимался рутинной работой. И не только потому, что благодаря отцу мог при императоре не волноваться за, как выразился Маран, «сохранность собственной задницы». Но и потому, что ему нужно было чем-то занять голову. Разоблаченные преступники, разгаданные загадки, распутанные криминальные интриги — все это и раньше дарило ему пьянящие, острые, ни с чем не сравнимые чувства. А теперь — помогало не думать о Рене. И о том, на что пришлось пойти ради нее. — Вы пришли по адресу, господин Маран. Я сейчас же займусь подготовкой документов. На какое число выписывать ордер на арест? — спросил Вильфор будничным тоном, словно в этом вопросе не было ничего странного. Подождав несколько секунд и так и не получив ответа, он добавил: — Ладно вам, господин Маран. Я прекрасно понимаю, что вы задержали преступницу с нарушением некоторых формальностей. Не в первый раз. Наше управление и раньше закрывало глаза на подобные вольности с вашей стороны. Не думаете же вы, что тот наш договор утратил силу из-за такой ерунды, как смена правительства? — Маран громко и удивленно крякнул, и Вильфор с трудом сдержал удовлетворенную улыбку. — Люди, в конце концов, остались прежними, так же как и интересы правосудия. Тот согласно и многозначительно кивнул, и все мелкие детали они уладили очень быстро. Уже покидая кабинет, Маран на мгновение задержался у двери. — Мы все считали вас человеком честолюбивым, — сказал он, не поворачивая головы. — Очевидно, мы ошибались. Но вы слишком охотно брались за политические дела. А в них нет справедливости. Вчера бонапартисты были злодеями, сегодня они герои. А завтра все опять изменится. Не марайтесь вы о них. Честолюбие не должно быть во вред делу. А наше дело — служить справедливости. — Вильфор уже открыл было рот, чтобы осадить нахала, но тот — будто затылком увидел движение — уже поднял руку вверх и чуть наклонил голову, словно извиняясь за фамильярность. И все же закончил: — Еще в феврале я бы вам этого говорить не стал. Но теперь я вижу, что, несмотря ни на что, вы все же служите справедливости. Оставшись один, Вильфор тяжело откинулся на спинку кресла и осторожно выдвинул ящик стола, где под кипой текущих бумаг держал прошение Морреля, которое так и не переслал по инстанциям. Если император потерпит поражение, заключенный в замок Иф Эдмон Дантес снова станет опасен. Не столько для самого Вильфора, сколько для его отца. Да, отец долго водил за нос полицию Людовика XVIII, хотя, сказать по правде, это не было таким уж достижением. Более того, когда-то отец ушел от ищеек Робеспьера, и вот это уже и в самом деле было почти подвигом. И все же рано или поздно везти перестает даже черту. Если господин Нуартье слишком намозолит королевской страже глаза своими заговорами, его все же затравят, а этого Вильфор допустить не мог. Важнее этого долга для него было только одно — Рене. Рене, слишком кроткая и послушная, чтобы выйти замуж вопреки воле родителей, а те никогда не отдадут ее человеку, защищающему бонапартиста, даже если этот бонапартист — его отец. Впрочем, если император все же удержится у власти, эти резоны потеряют значение. Влияния отца хватит, чтобы заставить маркиза де Сен-Меран отдать Вильфору дочь, а бонапартистские заговоры и даже убийство генерала Кенеля, как метко заметил Маран, превратятся в достойные орденов подвиги. Однако было еще одно соображение, которое Вильфор от себя гнал. В эти дни, когда власть была занята исключительно собственными проблемами, не отмахивавшийся от ограбленных и потерявших близких прокурор Вильфор неожиданно превратился в символ справедливости. И ему это нравилось — в конце концов, если бы слово «справедливость» оставляло его совсем равнодушным, он, со своей семейной историей, выбрал бы другую карьеру. Репутация честолюбца никогда его не тяготила, но репутация защитника теперь стала неожиданно дорога — почти столь же сильно, сколь жизнь и свобода отца и любовь Рене. Тем более что он честно заслужил и восхищенные взгляды молодых сотрудников, и уважение старых служак: никогда не преследовал невинных; умел согласовывать букву закона, как бы тот ни менялся, с духом правосудия; всегда был суров, но справедлив. Почти всегда. Был еще Эдмон Дантес, отправленный в замок Иф исключительно ради свободы господина Нуартье и доверия маркиза де Сен-Меран. Черт с ним, с честолюбием, и черт с ней, с карьерой, — но эти две ставки Вильфор проиграть не мог. И теперь Эдмон Дантес одним словом, да даже одним своим возращением мог разрушить образ, который Вильфор так и не смог создать, хотя и пытался; который возник сам собой — и стал нужным и важным. И если император выиграет, рано или поздно Вильфору придется решать, что для него существеннее — репутация или справедливость. Впрочем, унаследованное от отца политическое чутье подсказывало, что отвечать на этот вопрос ему все же не потребуется. Хотя в глубине души он уже давно прекрасно знал ответ.

Конец