о крыльях и ссадинах

барбара стирает колени до рваных колготок и ссадин, в молитве — покорно выгнутая спина и распластанные в пыли кудри. её бескрылое тело — клетка, и ключ от неё доступен лишь тому, чьи пути неисповедимы. в пять лет барбара узнала, что такое Рай. узнала в книжке с обложкой из голубого неба и позолоты, под взглядом родителей медленно складывая буквы-осколки в блаженное вечное. тогда малышка думала, что она уже живёт в нём — отец так вдохновлённо говорил о боге, что взор замечал его всюду. жемчужинки росы на оголенных лодыжках, отражающееся от стен эхо псалма десятком голосов, слеза исповедовавшегося прихожанина, источающая облегчение, собственное отражение в глазах старшей сестры, такого же цвета, как вода, как обложка детской библии, как проросшие у крыльца васильки. барбара молится три раза в день, кротко не поднимая взор на святые образы, но может быть, старается плохо, иначе бы Рай не рассыпался мозайкой, сломанной заскучавшим ребенком. и частичка бога не покинула бы её вместе с сестрой, забирая с собой смысл во всём синем. в божьем доме не тихо только тогда, когда Ему поют восхваления. тайна с уст раскаявшегося священнику в уши, трепетный шёпот молитвы, прикрытая платком линия роста волос. и барбара этому месту подстать — тишина прячется в каждом взмахе её ресниц и шорохе белого платья. даже когда рука одного из прихожан скользит под складки юбки, пока все предпочитают не видеть, она тиха, как полуденный штиль. как мыльная пена, что скользит вниз по ногам. как красные царапины от мочалки. люди верят только в то, что видят или только в то, что хотят. он знает это — и даже она, самая преданная, беззаветно влюбленная в его сияние и тысячи крыльев, не исключение. но барбатос находит в себе непривычно человеческое ощущение радости при мысли, что барбара видит его и не трогается умом, подобно прочим свидетелям его присутствия. если же эти чувства и есть порождение помутненного рассудка, то это неизвестно даже богу. но известно ей и только ей. для неё мир расцветает позолотой и синевой, когда кончики перьев нежат уставшие от улыбок щеки. безусловная красота, пылающий венец, мириады глаз, направленных на одну неё — поцеловать бы и орошить собственными слезами каждый, да только никакой жизни на такую большую любовь не хватит. смыкающийся над головой алый, будто в Аду, свод рассвета, белеющие ссадины на коленях, изломанное тело-клетка в объятиях крыльев. барбаре бы хватило всего пары таких же, чтобы достигнуть Рая, но вырви ангел хоть все свои - ни одной не хватит, не приживутся. вместо этого он выпивает её горечь сквозь губы, отвечает песням шелестом перьев и убаюкивающим шумом статики. ему всё равно, что в стенах собора медленно умирает святость. не существует святости там, где нет барбары. барбатос никогда не расскажет, почему сбежал от бога, обменяв райские кущи на грешную землю, и ей не найти ответа ни в одном из его сотни взглядов. в её же взгляде он находит то, чего никогда не видел даже в садах Эдема. обещание жизни, преданность щеночка из обувной коробки в дождливый день, протянутые в безусловном благоговении руки, любовь, лишенную хитрости, притязательности и вообще чего-либо, кроме самой любви, в самой простой, грубой её огранке. за это барбатос обещает подарить барбаре её мечту. не помочь до неё взлететь, но бросить к стёртым ногам, потому что таких глаз больше нет ни в одной из вселенных. быть может, именно для этого он сюда и спустился — познать любовь и перевоплотить мир так, чтобы каждому живому существу она была знакома так, как сейчас — ему. они обнимаются — бережно, вдохновенно и долго-долго, пока заря растворяется в молоке облаков. примятый крылом цветок тянется к сахарному сплаву света. барбара целует ангела в закрытые веки.