flamme de glace

У него в голове только шум ледяного океана. Она хотела уехать ближе к океану, но он так и не потеплел. Как и Габриэль.  У Маринетт в руке россыпь мелких хрустальных осколков, один из которых точно оставит шрам в мягкой коже. Он молча тянется за кухонным полотенцем рядом с корзиной, наполненной фруктами. Это было её желание, создать ощущение дома, хоть немного отдающего чем-то светлым. Маринетт всегда говорит вешать полотенце после того, как он протирает эти же хрустальные стаканы, когда они пьют виски, выбранный лично им, окуная ноги в ледяные волны, но сейчас оно оказалось кстати поблизости. — Ты замёрзла? — Нет, — она врёт и он это прекрасно видит. Габриэль молча вынимает осколки из гладкой ладони, кончики пальцев которой когда-то были в нескончаемых уколах от бесчисленных игл. Когда ещё «Gabriel» существовал. Агрест думает когда всё изменилось. Когда он почувствовал терпкий запах на своём языке или когда она расстроилась, поняла и осознала, что он готов ради неё на всё? Или когда она первый раз произнесла сокращённую форму его имени и он не услышал французскую «р», мягко перекатывающуюся на её языке. У Маринетт глаза на мокром месте, вовсе не от боли. Она зачем-то пытается улыбнуться, но губы складываются лишь в кривую линию. Перед его глазами тень её широкой искренней улыбки.  — Прости, я… наверное слишком сильно сжала, — она качает головой, жестикулируя свободной рукой и указывая на вытащенные, чуть красные, осколки, сложённые на мраморном столе, — Прости… не знаю как так вышло… — Маринетт, — он резко перебивает её, давая понять, что его это не устраивает, — Прекрати извиняться. Это всего лишь стакан, купим новый.  Она несколько раз кивает, устремив глаза в дорогой паркет. Совсем как та девушка с двумя хвостиками и в балетках, которой уже давно не существует.  Агрест уходит за аптечкой, и Маринетт позволяет себе сделать глубокий вдох и прикрыть глаза. У неё на ладони кровь, синяки под глазами, а скулы обтянуты кожей. Прямо как у Габриэля, на которого она всегда хотела быть похожей. Ей так нравилась его аристократичная внешность: аккуратные губы, высокие скулы, идеально прямой нос, длинные стройные ноги, узловатые пальцы, красивый лоб, платиновые волосы и глаза. Действительно серые глаза, не линзы, о которых так часто любят писать газеты и журналы.  Она думает нравится ли ей его внешность сейчас и незамедлительно получает ответ на свой же вопрос: абсолютно и точно да. Абсолютно, естественно, так же как и все явления природы естественны и абсолютны.  Перед глазами появляется воспоминание, четко застывшее, будто фотография — Габриэль через весь холл особняка Агрестов, наполненный гостями в честь выхода коллекции, смотрит точно на неё. Смотрит с холодным восторгом, чуть пряча лицо за бокалом шампанского, и этот взгляд одна из самых весомых причин почему Маринетт поддалась, сдалась и в конечном счёте проиграла ему. А ещё у неё перед глазами появляется безучастно разочарованное лицо матери и абсолютно разъяренное отца, который кричит Маринетт за спину, чтобы он не смел его дочь и пальцем тронуть. На ледяном лице Габриэля ни единой эмоции, когда она в слезах пробегает мимо него, выскакивая в дождь, и скрывается в дорогом автомобиле. Агрест вёл машину с внешней холодностью, но то, что происходило у него внутри можно было увидеть, бросив взгляд на спидометр и на педаль газа, вжатую в пол. Он смотрит на дорогу как на своего самого худшего врага, и слёзы, которые медленно катятся по его впалым щекам, не производят того эффекта, который производят люди плачущие. Он выглядит словно ожившая картина Кабанеля, но внутри у него всё пылает огнём ярости и гнева. Ему хочется развернуть машину, влететь в двери Дюпен-Чэн и всё доказать. Что он не такой. Он увозит их обоих куда-то за город, а Маринетт не может сдерживать слёзы из-за родительской жестокой непредсказуемости и неотвратимости ко всем её доводам. — Маринетт?  Баритон смешивается со звоном осколков, которые уже покоятся в мусорном ведре. Габриэль смотрит обеспокоенно. Он так хотел бы, чтобы ничего не могло её расстроить. Агрест осторожно перевязывает ладонь, а Маринетт вспоминает ночные ссоры в его кабинете. Они перерисовывали эскизы, доводя образы до идеала, кричали друг на друга из-за длины рукавов, она нарочно чиркала карандашом ему по листу с эскизом, когда тот был уже почти готов, кидали вазы в закрытые двери, за которыми в разные дни они чудом успевали скрыться, в следующую секунду слыша удар о дерево и скандальные звуки разбившегося стекла. А потом на следующий день оба спали на ходу.  На Габриэле чёрная шелковая рубашка с рукавами три четверти, расстегнутая на верхние пуговицы и заправленная в легкие прямые штаны. У него идеальная фигура, и в контрасте с неуложенными платиновыми волосами рубашка смотрится потрясающе. Она существует в единственном экземпляре, хоть сзади на воротнике и пришита бирка его собственного модного дома. Маринетт сама сшила ему эту рубашку.  Дуновение ветра заставляет легкий шёлк колыхаться, но Габриэль, занятый поиском нового стакана, этого кажется не замечает. Дверь, такая же прозрачная как и окна от самого потолка до пола, настежь открыта. Дорожка из небольших деревянных плашек ведёт прямо от порога до темных волн океана, двадцать метров и ты на своём персональном пляже. Даже в доме воздух насквозь пропитан солью и пенистыми волнами. Маринетт очень любит соленый ледяной океан.  Она очень любит ледяного Габриэля Агреста.  И ей кажется это две составляющие на её пути к поиску спокойствия и принятия.             

***

По крыше барабанит дождь, наверняка такой же ледяной как океан, а ей впервые за год снова захотелось закурить. Просто так, беспричинно.  Они вместе договорились бросить, почти сразу как переехали, и у них получилось. Поначалу было довольно тяжело и они занимали себя каким-нибудь общим делом, отвлекали друг друга, бегали босиком вдоль океана, пытаясь не угодить в волны. Но сегодня Маринетт отчего-то вспомнился вкус шоколадных сигарет Габриэля на языке, вспомнилась одна из её первых фраз, адресованная ему вне работы, и одна на двоих сигарета в следующее мгновение. «Месье, здесь нельзя курить». И стало грустно.  Она никогда не спрашивала его об этом, не спрашивала не случалось ли у него срывов, когда он вскочив с постели ехал глубоко ночью в ближайший круглосуточный магазин, находящийся в нескольких километрах. Хотя она бы точно заметила, они же всё время вместе.  Габриэль очень много читает. Он пользуется гаджетами намного меньше самой Маринетт и она начинает задумываться. Может в этом и есть суть? Маринетт смотрит на его затылок, с отросшими белыми прядями, и очередную книгу в руках, кажется что-то из Гессе или Гёте. Он полулежит на диване перед не растопленным камином, закинув ногу на ногу, и держит книгу навесу, локтями упираясь в мягкую ткань. Беззаботный, спокойный, в полутьме вчитывающийся в чёрные буквы на плотной белой бумаге.  Она соскальзывает с барного стула, обходит диван и садится на массивное кресло спиной к камину. Габриэль не отрывается от книги, но кивает головой, задавая немой вопрос. — Ничего такого, — Маринетт отмахивается, подбирая ноги под себя, нахмурившись, — Мне сегодня захотелось закурить.  Агрест поджимает губы, заглядывает ей в глаза, наконец откладывает книгу, и с пониманием кивает.  — То есть хотелось? — темные брови слегка взлетают вверх. — То есть хотелось. Он немного смущенно улыбается, запуская ладонь в упавшие на глаза волосы. Оказывается у Габриэля Агреста всё таки есть слабина. Кроме неё самой, разумеется.  — Несправедливо, тебе не кажется? — Ты о сигаретах? — О дожде. Габриэль поворачивает голову в сторону двери и окон. Комната должна быть светлой, но из-за неба, сплошь затянутого серыми, такими же как его глаза, тучами в помещении, обволакивающий своей холодностью, полумрак. За стеной дождя океан почти неразличим и только шум волн напоминает о его присутствии.  Маринетт смотрит на его аристократично острую линию подбородка и не понимает как бы существовала без него. Хотя если бы Габриэля не было, она бы все равно выдумала его образ, его волосы и высокие скулы. Брови немного хмурятся, будто сами по себе, он на секунду о чём-то задумывается и с усилием отрывает глаза от миллионов капель, разбивающихся о твёрдый от влаги песок. — Дождь, Мари, — задумчиво проговаривает он, не замечая как собственный голос вдруг понизился, — Само по себе природное выражение несправедливости. — Но не природной несправедливости. — Нет. У Габриэля такой взгляд, будто он знает всё на свете и всё это уже видел. От всего устал. Особенно на публике, как часто было раньше. Неизменно прямая спина, ледяная маска и непроницаемый взгляд.  Среди людей Габриэль Агрест не умеет ни разговаривать, ни улыбаться. Маринетт оказывается рядом и у себя под носом он чувствует мятные пряди. Почему она не пользуется своим шампунем? — О чём думаете, месье Агрест? — О вас.  Габриэль с откуда-то взявшейся веселостью заглянул ей в глаза. В глубокие синие недры, которые выглядели несуществующе красиво на фоне неощутимой красной сеточки сосудов, когда она плакала. Когда он заглядывал в эти глаза, обхватив её лицо широкими ладонями, и уверял, гарантировал, что всё будет в порядке. Ему давно не приходилось этого делать, чему он был только рад, но даже в такие моменты Габриэль сходил с ума, замечал эту красоту, её красоту, и не знал как оторвать взгляд. Он не знал через сколько, но заметил, что Маринетт перестала перебирать его пальцы, вплетая в свои. Уснула.

***

Через пару дней в небе появляется жгучее противное солнце и она думает, что когда небо было затянуто тучами, то было лучше. И всё равно, что тогда она капризно жаловалась, что из-за недостатка света ей якобы хочется спать. На Маринетт чёрная шёлковая рубашка от бренда «Gabriel», которая принадлежит его создателю и поэтому на несколько размеров больше, чёрные солнцезащитные очки, которые он купил ей в каком-то винтажном магазине, когда они путешествовали по Европе, широкие шелковые штаны и то ли сандалии, то ли какие-то сланцы, потому что туфли стёрли ноги в кровь.  Она стоит посреди какого-то поля, окружённая одной травой, опираясь о капот темно-зелёного кабриолета, и раздраженно тычет в экран телефона. Габриэль предлагал поехать вместе, но она отказалась, уверяя, что не потеряется.  Вокруг ни одного дерева под которым можно было бы спрятаться, Маринетт вся в чёрном, а если поднять крышу кабриолета, станет только жарче. Она не думает о раскалённом кожаном салоне, кондиционере и бумажном пакете с овощами. Солнце слепит, не давая рассмотреть хоть что-то в телефоне, ей жарко до удушения и она абсолютно точно потерялась. Спустя пятнадцать минут, за которые ее настроение переменилось раз пять, она решает развернуться, пока не найдёт хоть какое-нибудь знакомое место. Спустя ещё час Габриэль слышит громкую музыку в их дворе. Громкую и совсем не подходящую под солнечный день. Он выходит на порог парадного входа, Дюпен-Чэн глушит двигатель, нервно забирает пакет с соседнего сидения и раздраженно хлопает дверью, не закрывая машину и не поднимая крышу.  — Никогда больше не поеду одна, — Агрест ловит ключи, пропуская её в дом.  Пакет с грохотом опускается на чёрный мрамор столешницы, а сама Маринетт через спинку дивана приземляется на мягкие подушки.  — Ты не представляешь, Габриэль, — тянет она, как только слышит, как дверь захлопывается за ним, — Как хорошо, что в этом доме есть кондиционеры.  Они оба терпеть не могут жару.  Агрест молчит, просто обходя диван и устраиваясь на стеклянном журнальном столике напротив неё. За его спиной ваза с цветами, которые они собрали вчера посреди дня, недопитый стакан и небольшая стопка журналов с последними новостями из мира высокой моды. Из мира, к которому они оба исконно принадлежали. Даже приложив все силы, вытравить из них обоих эту страсть не получится ни в одном исходном варианте. — Я такая истеричка, — она драматично прикрывает глаза рукой, — Наври мне. Наври, Габриэль. На его лице ни единой эмоции. — Ты меня любишь. Маринетт даже не спрашивает, она констатирует. — Я так хочу соврать тебе, — почти безразлично произносит он через молчание, — Сказать нет.  Бездонность. Досада. Серая и тягучая, как те тучи. И она медленно размазывается где-то внизу, её можно почти физически ощутить, но коснуться никак не получается.  — Я бы за тебя умерла, — Маринетт заглядывает ему в глаза, но тон серьёзный, не подходящий, — Или убила бы себя. Смотря что заставит тебя улыбнуться.  Про убийство кого-нибудь случайного можно даже не спрашивать. Габриэль улыбается.  Она изменилась. И всё это только из-за него. Влияние, выуживающее то, чего никто никогда не видел. С обеих сторон. Никогда бы не посмел предположить, что в человеке всё это время сидело это нечто, скрываясь и невесомо блуждая где-то меж реберных кругов. Не понятно, кто здесь должен закричать «это твоя вина». Две параллели, вытянутые и потрескавшиеся.  — Ты же просто меня… — Точно так же как и ты меня, — слова Маринетт, обрубленные с размаха, смешиваются, так и не выстроив линию предложения. У обоих в голове одинаковые мысли, как всегда. Она бы описала его улыбку долгим гудком в телефонной трубке, тональностью, которая скачет от минора к мажору, никак не определяясь, и извечной обжигающей прохладой.  Он бережно, боясь расколоть, берет её ладонь и вкладывает в неё такой же хрупкий хрусталь. — Что ты сюда намешал? Жестокий и подлый, Агрест. Ну конечно. — Пей. Можно было и без этого. — Это один из твоих книжных сюжетов, можешь не оправдываться, я видела. — Напомни хоть один раз, когда я оправдывался. Обивка дивана неприятно стирает кожу на щеке. Она тянется за его руку, цепляется за спину, скользящую из-за серого шёлка, и всё-таки успешно устраивается, чувствуя сильные руки, обхватывающие бёдра. На спине у Габриэля сидеть удобно, но неприятно. Тазовые кости впиваются в ноги, будто с них содрали всю кожу, а острые лопатки мешают нормально обхватить шею руками.  Согревающе холодный. Ледяной король Габриэль Агрест.

***

Вот они в Париже. Этим прохладным вечером модный дом «Gabriel» представил новую коллекцию, которая перевернула представления о моде с ног на голову. Вокруг шумом смешиваются поздравления, комплименты и щелчки фотокамер. Все кому не лень пытаются урвать фото на фоне многочисленных логотипов дома и спонсоров.  Она смотрит опубликованные меньше часа назад в соцсетях снимки папарацци, на которых они выходят из здания, спускаются по бесконечным ступеням, устланным ковровой дорожкой, и скрываются за тонированными окнами поданной машины. «Месье Агрест и главный модельер». Тошно. Убедившись, что они едут достаточно выдержанный отрезок времени для того, чтобы папарацци не преследовали их, он молча берет её за руку, подняв непроглядное окно между ними и водителем.  На всех фото у Габриэля глаза неживые, мимолётом превращающие всё в лёд. Маринетт поднимает уставший взгляд. Под потолком люстра, какие бывают в театрах, а весь номер выполнен в выдержанных тонах бордо. Он ходит по номеру от безделия и переполняющих от тишины мыслей, останавливается рядом с роялем, прямо напротив окна, откуда видно Эйфелеву башню. Застывает.  Сегодня они превзошли самих себя. Он превзошёл абсолютно всех. Создал что-то невообразимое, то что просто напросто не представляется мутным образом в мыслях.  Созидатель. «Ты никогда не поверишь в меня, и всё того же меня это никогда не заденет» Фраза, ознаменовавшая коллекцию, выброшенная вслух. Запущенная с закрытыми глазами. Последняя.  Никто никогда бы не подумал, что после такого триумфа глава самого влиятельного модного дома Европы заявит о закрытии. «Габриэль Агрест покинул модный Олимп» — тогда почти во всех СМИ мелькали подобные заголовки. А самый часто задаваемый вопрос — почему? На все предложения в интервью журналы получали строго отказы.  Показ отгремел звоном бокалов и аплодисментов, а в зале только двое знали о том, что это в последний раз. В последний раз в их глазах тлели искры фейерверка, на который спонсоры спустили почти половину бюджета. Маринетт смотрела на человека, с которым сейчас хотел бы поговорить каждый, кто уделяет хоть немного внимания своему внешнему виду. На которого всегда стремилась быть похожей. На человека, к которому она могла подойти и, ничего не говоря, обвить вечно прямой стан, за спиной не видя, как серые глаза устало закрываются, стараясь удержать подражание спокойствию. Почувствовать, как эта и все предыдущие коллекции отразились на нем. Как на стройном теле начали виднеться неестественно обтянутые бледной кожей рёбра, как его руки еле заметно дрожат, пока он держит их в карманах, подальше от любопытных глаз. Как лёд в глазах тонет в бездонной измождённости. Они вложили в эту коллекцию не только свои души, это было нечто за гранью пресловутых выражений.  Солнце тогда заливало всё помещение, ослепляюще пуская свои лучи сквозь панорамные окна. Он стоял у макетов, среди бушующего моря суеты и беготни, оставаясь островом спокойствия. От Габриэля тогда пахло молотым кофе. Вокруг было около двух десятков людей и еще в три раза больше тканей и материалов, шорох которых заполнял собой пространство. Шестерки выполняли поручения, изо всех сил стараясь сделать так, чтобы на них не срывались. Его, кажется, не устроил конечный результат на одной из моделей, когда они отсматривали снэпы, отснятые уже больше двух недель назад. Дюпен-Чэн пыталась систематизировать хоть что-то из этой каши, пытаясь найти менеджера, попутно давая указания и одновременно сортируя ткани, потому что тот, кто должен был выполнять эту работу по неизвестной причине испарился, за что скорее всего будет уволен без лишних слов. — Маринетт, подойди! — не отрывая взгляда Агрест повысил голос, повернув голову куда-то назад, так и не услышив её отклика, — Где Маринетт?  — Она на тканях, месье, — стушевавшись донёсся чей-то голос справа. Ей что, заняться больше нечем? — Почему она там, если это не ее работа?  Он коротко ведёт линией плеч, метая свой суровый взгляд, в надежде выцепить её среди кучи одежды, тканей и муравейника людей. Всё. В головах только «он повёл плечами». Казалось, тем, кто даже не причастен к этой ситуации будет сейчас очень плохо. Каждый старался не ловить взгляда самого главного человека во всей этой истории, своего начальника, отвернувшись к макетам, перебирая бумаги и что-то усиленно высматривая. — Я здесь, — Маринетт появилась будто из ниоткуда, с мерной лентой на шее. Вся только что появившаяся раздражительность забылась за мгновение. Буря утихла, будто даже и не начиналась. — Одиннадцатый, мне нужно твоё мнение. Агрест указывает на номер макета, затерявшегося среди образов, так же держащихся на магнитной доске в небольших рамках. Она внимательно окидывает уже сшитые на модели ткани свежим взглядом, погружаясь в недолгие мыслительные процессы, после чего открывает планшет и начинает что-то набрасывать. Габриэль скрестив руки на груди, невесомо касается пальцами своих губ, терпеливо ожидая. — Покажи, — Маринетт поворачивает экран в его сторону, вглядываясь во внимательный взгляд, — Как бы ты сделала? Она тут же стирает пару деталей, укорачивает длину и добавляет плотный ворот, опять показывая ему.  Агрест молчит с полминуты, непроницаемо оценивая только ему понятные моменты.  — Отправь мне, — он резко отворачивается и тянется уже к своему планшету, — Сейчас. Дюпен-Чэн кивает, напоследок цепляясь беглым взглядом за серые глаза. Когда он работает, в мире ничего не имеет значения — так кажется на первый взгляд для стороннего наблюдателя. Но не для неё. — Натали, свяжись с поставщиком тканей и видеографом, чтобы её пересняли. Санкёр так же кивает и принимает звонок со второго телефона, попутно выполняя поручения, смотря в экран первого.  Гармония. Люди вокруг боятся вздохнуть громче, не то что пошевелиться.  А Маринетт стояла, опираясь лбом о его позвоночник, просмотрев как заблестела тысячей огоньков Эйфелева башня. Стояла, чувствуя тёплые капли на своих щеках, и пыталась кривой улыбкой сдержать, раздирающий в клочья горло, ком боли. Они решили остаться в отеле, в одном из самых дорогих номеров класса люкс, который был больше, чем старая квартира Маринетт. Тогда она провела в душе полтора часа, вместо привычных двадцати минут, и даже не заметила. Заметил Габриэль. Который не стал ложиться спать, который терпеливо её ждал. Её, зажимающую рот двумя ладонями, в попытке заглушить всхлипы. Маринетт смотрела в запотевшее по краям зеркало, не узнавая саму себя. Покрасневшая зона глаз красиво сочеталась с губами, ставшими таковыми из-за постоянного терзания зубами.  Дверь еле слышно щелкнула, бросив полоску света на пол. Она вышла в освещаемую уличными фонарями темноту, босыми ногами неслышно шлепая по мягкому, темно-синему ковру. Красная сеточка сосудов оплела глаза. Она аккуратно забралась на свою половину кровати, тут же чувствуя как его руки обвили её, и Маринетт просто не могла не вцепиться в него с двойной отдачей. Он невесомо гладил её по влажным волосам, ощущая, как ночная рубашка на груди постепенно становится мокрой и вибрирует грудная клетка.  Единственное, что Габриэль сейчас мог — это просто быть рядом, пропуская через своё сердце каждую её слезу, каждый всхлип и разделяя всю её горькую боль на двоих. — Я больше не хочу, Габриэль… И он понял. Пальцы в волосах, пальцы, цепляющиеся за тонкую ткань рубашки на его спине, как за последнее в этом мире. Очередная ночь без сна, когда сквозь душный воздух он изо всех сил попытается отменить её боль. Ему никогда не было все равно.

***

Маринетт помнит сладкий предсентябрьский воздух и как его прохлада смыла с неё всю духоту помещения, когда она вышла через заднюю дверь.  Это была вечеринка по случаю дня рождения главного редактора какого-то ведущего журнала. Если бы она хоть раз увидела виновника торжества она бы, конечно, сразу поняла, что это был за журнал, но на глаза за весь вечер он ей так ни разу и не попался. Да и сама вечеринка была какой-то пресной и монотонной. Хотелось чего-то такого. Немного скрасить вечер помогли три? четыре? бокала вина. Она уже не помнила. В её представлениях работа в самом лучшем доме моды Европы не включала в себя хоть один глоток вина. Это было её первое мероприятие за три месяца работы и Натали, главная ассистентка месье Агреста, видимо только за хорошее поведение и шутки во время совместных перекуров, отправила её сюда. Мол, пусть развеется, а то и так пашет как лошадь. Она тогда оставила сигареты в сумке, что лежала на заднем сидении служебной машины, а курить хотелось жутко. Надежда теплилась где-то под рёбрами, чуть ли не вырываясь наружу, и Дюпен-Чэн старалась удержать себя, чтобы не перейти на бег в поисках хоть кого-нибудь курящего.  Она всем телом навалилась на металлическую тяжелую дверь, ведущую на небольшую площадку, между зданиями, чувствуя как плечо холодом обжигает поверхность двери. Платья с открытыми плечами определенно стоило оставить до следующего сезона. Сбитая с толку прохладой, она только через пару секунд почувствовала сигаретный дым, наконец выпуская надежду на волю.  Маринетт помнит полностью белый костюм от кутюр, его профиль в слабом свете зданий, которые блеском отражались в чуть съехавших на кончик носа очках, его длинные пальцы и заветную сигарету, легким движением зажатую меж ними. Она помнит это чувство ледяной неприступности, эту кричащую красным надпись «нельзя!» в своей голове. И она помнит, как нарочито грациозным движением перекинула ногу через черту, ограничивающую рамки приличия. И Маринетт совсем не жаль. — Месье, здесь нельзя курить. Невысокие каблуки отсчитывают невесомые шаги железным звоном ступеней. Он чуть поворачивает голову в её сторону, моментально узнавая лучшего модельера, которого когда-либо нанимал.  Мадемуазель Маринетт Дюпен-Чэн, любящая верхние ноты цитрона и высокопарность в сочетании с эпатажем, украшенным нездоровым блеском в глазах. Габриэль поднимает глаза, упираясь взглядом в крошечную табличку, запрещающую курить и угрожающую штрафом. Он медленно вытягивает из себя воздух, роняя первое пришедшее на ум. — Не танцуете?  Ах, точно. Это же Габриэль Агрест, который одним кивком опрокидывает миллионы. Да у него даже друзей нет.  — Бросьте, иначе точно разразится скандал.  Она помнит гладкость его рук, когда, придерживая одной ладонью, другой забрала у него сигарету. Помнит шлейф его парфюма. Ветивер, почти вытеснивший еле уловимые ноты герани.  На губах шоколад, потому что он курит только такие. Рука в руке, как только они сворачивают за угол, где их никто не увидит. «— Месье Агрест, а вы знали, что людям с серыми глазами можно доверять?» Опьяняюще вязкое побуждение. Не возможно сосредоточиться. Габриэль помнит, как ударился затылком о стенку кабинки, когда она вжалась в его губы. Помнит терпкое вино на языке, хотя не пил его в тот вечер, помаду на белоснежном воротнике, пиджак на голое тело, обжигающее дыхание и бешеный стук сердца у себя в голове. Не только своего. В тот августовский вечер она вывела его на новый уровень. Габриэль Агрест продал свою душу. Маринетт Дюпен-Чэн впервые задумалась — она, возможно, проигрышное дело. Она — искусно танцующая на высоких каблуках, которая тратит бесконечность, чтобы накрасить губы красной помадой, любящая драму и ненавидящая когда её не понимают с полуслова. Он — принадлежащий к джазу двадцатых и говорящий на пяти языках, который уволил несколько человек, щёлкнув пальцами, за то, что они не пользовались парфюмом. Габриэль Агрест, ненавидящий отсутствие манер, и Маринетт Дюпен-Чэн, обожающая нарушать личные границы. Две параллели, которые пересеклись.