Эти стены

Самое яркое воспоминание из начальной школы – случай на физкультуре в первом классе. Я трусливо описалась на глазах у всех, когда пыталась взобраться на канат. Во мне взыграл панический страх высоты и обрёг меня на долгие унижения. Девчонки презрительно морщились при виде меня, мальчишки показывали языки, поворачивались задом и издевательски крутили попами сквозь язвительный смех: «Инга-писулина! Инга-писулина! Ингла-писулина!» Учителя, конечно, пытались остановить массовую истерию, как могли. Но иногда, мне маленькой семилетней девочке, казалось, будто бы они подозревают, что у меня есть определённые проблемы с мочеиспусканием. Хотя, конечно, ни чем таким я, слава богу, никогда не страдала и беседа с моими родителями после того инцидента, тому подтверждение. Мама заботливо намекнула мне, что если я страдаю от нападок сверстников, то ей будет не в тягость перевести меня в другую школу, тем более что район, в котором мы жили, окружённый несколькими школами, предоставлял нам завидную широту выбора. Я категорически отказалась. Не знаю почему. Наверное, мне хотелось немного стабильности. Чтобы от меня просто отстали и всё. В конце концов, уляжется же когда-нибудь эта дурацкая ситуация… О ней забудут. Тем не менее, не смотря на трезвую позицию, не сформированную детским умишком, а скорее достигнутую интуитивно, до конца года я проводила каждую перемену в туалете. Он располагался на втором этаже рядом с нашим двадцать четвёртым кабинетом. Эти стены – единственное место, где меня никто не мог достать. Девчонки выбегали оттуда, только завидев меня. Здесь витала тишина, гнездился покой, и таилось одиночество. А с того урока физкультуры я всегда была в его поиске. Я отмеряла шаги от подоконника до двери, неотрывно смотрела на нежно-голубые стены, водила пальцами по белым швам между плитами, воображая, что ровные линии на самом деле запутанный лабиринт. Из окна наблюдалось большое, массивное, раскидистое дерево. У меня имелась возможность проследить состояние веточек и ствола в разные периоды года. Вот оно тускнеет от осени, раздевается догола, едва выдерживает на себе ледяной снег и словно грустно улыбается мне в мае, ведь мы встретимся только через три месяца… С целью быть ближе к полюбившемуся мне древу я выбрала кабинку у окна. Сидела там, фантазируя, что я в собственной маленькой комнате, наверное, ужасно странно, когда главные отрибуты твоего убежища – унитаз, специальная ячейка для туалетной бумаги и мусорное ведро. К счастью, в нашей школе исправно следили за чистотой, и мне не приходилось вдыхать мерзких запахов или видеть откровенный бардак. Нет, здесь всегда было уютно и стерильно. Только знакомясь со школьной уборной, которая с каждым новым днём приобретала почти живую суть для меня, будучи чуть ли не лучшим другом в связи с отсутствием людей, желающих пообщаться с Ингой-писулиной, я располагалась на крышке унитаза и с любопытством читала надписи, оставленные на внутренней стороне двери кабины. «Катя дура!» «Мы ненавидим математику.» «02.02.2015 г.» «Лёха лох.» «+79165778345, позвони мне» «Я и Макс вместе навсегда» «Привилегированный = 3 «и» + 1 «е»» «Зачем жить?» «И пропадает в миллионах на век…» «FUCK YOU BITCH» Остальные две кабинки молодёжными высказываниями особенно не пестрили. Там в основном торжествовали наклейки и узоры, нарисованные замазкой. Наша уборщица Глаша героически боролась с художествами ацетоном, но на их месте быстро возникали более сложные завитки, менее восприимчивые к воде стикеры. Кстати, в моём классе тоже обитали ценители туалетного искусства. Взять хотя бы Кристину Езерскую, известная своей влюбчивостью, она вечно рисовала на зеркале туалета сердечки красной помадой. Поначалу таскала косметику у матери, лет с десяти, воспринимая предмет, скорее как интересный карандаш, а не способ украсить внешность. Однако с шестого класса уже покупала помаду сама, постоянно экспериментировала с собой и даже целовалась с этим куском стекла, оставляя смачные поцелуи, за что её однажды чуть не выгнали из школы… Кристина никого не слушала и, пожалуй, была единственной девчонкой, для которой я не служила причиной покинуть туалет. Повзрослев и познав все иероглифы в маленьких комнатках, я уделяла гораздо больше времени посиделкам на подоконнике, делая кучу рисунков полюбившегося древа в скетчбуке. Разумеется, уже спустя год, после моей выразительной оплошности, все обзывательства, насмешки и намёки сошли на «нет». Но привычка коротать переменки в туалете, крепко засела во мне. Я уже не боялась, что мне внезапно приспичит и лучше находиться вблизи соответствующего места, я построила свой собственный гладкий, элегантный нежно-голубой мир. Я читала «Гарри Поттера», представляя себя в роли неприкаянной девочки-призрака. Бывало, по приходу в туалет, я слышала, как вода посекундно капает из сломанного крана – мой друг плачет. Он скучал по мне. Помню, когда мы все уже перешли в десятый класс на большой перемене, в туалет влетела Кристина. Её густые каштановые волосы, разметались во все стороны. Она даже не взглянула на меня и, распахнув кабинку по центру, согнулась в жуткой судороге. Её вырвало. Я убрала скетч в рюкзак, спрыгнула с подоконника и подошла ближе. – Чего пялишься, хранительница унитазов? – огрызнулась Езерская – Ты в порядке? – спросила я, не обращая внимания на грубость. Кристина выглядела очень злой, слабой и напуганной. Под обворожительными серыми глазами залегли тени, а ведь она обычно не сильно напрягалась в учёбе и спокойно жила перебиваясь с тройки на четвёрку. Также я успела заметить, что она сильно похудела и вообще, как-то вся съёжилась, куда подевалась её обескураживающая уверенность в себе? – А по мне не видно? – Ты отравилась? Может, сходишь в медпункт к Агате Павловне? С уроков отпустят, – таким образом, обнадёжив одноклассницу походом к медсестре, я пыталась её приободрить. Кристина всегда не прочь прогулять. – Не поможет, – фыркнула та, вытирая рот туалетной бумагой. – Почему? – удивилась я. Нет, конечно, Агата Павловна, вероятно, сейчас занята прививками у малышни, почти наверняка, она просто сунет Езерской таблетку и пошлёт на все четыре стороны… – Потому что в школах аборты не делают. Кажется, я молчала больше минуты, пытаясь осмыслить, то, что мне только что поведала Кристина. Значит, доигралась со своим клубами и шашнями. – И что ты теперь будешь делать? Она поднялась и воззрилась на меня с вызовом. От неё пахло сладкими духами и рвотой. – Уж точно не прятаться по туалетам. Инга-писулина! Я давно не слышала злополучного прозвища. Оно выбило меня из колеи. Мои глаза чёрные, намного ярче Кристининых. Я старательнее и объективно умнее неё. Я иду на чёртов, красный аттестат. Почти на каждом торжественном мероприятие в актовом зале мне вручают почётные грамоты призёра и победителя олимпиад, мои сочинения зачитывают на уроках литературы на весь класс, в качестве образцового примера. Но меня ни разу в жизни не звали на свидание, ни один парень не держал меня за руку и не приглашал пойти на вечеринку вместе с ним. Что ж, по крайне мере моя жизнь стабильна и рациональна. А она стоит тут со своими сверкающими серебряными серёжками, большой грудью, упругими сочными ляжками. Жалкая залетевшая соплячка. – Смотри, как бы тебе не пришлось драить эти туалеты, – бросила я. – шлюха! Кристина опешила, вероятно, считая меня забитой тихоней, которая даже на фиг не способна кого-нибудь послать. Я невозмутимо вернулась на прежнее место. Езерская упала на колени и о нежно-голубые стены, ударилось обречённое рыдание. В этот момент я не почувствовала сожаления, сочувствия или вины. Должно же было ей воздаться за несерьёзное отношение к жизни. Она заядлая почитательница сериалов, там, что не показывают презервативы, таблетки или что можно подхватить заразу? Похоже, у неё мозг напрягается только в мгновения помадных рисунков. Между тем Кристина всё никак не успокаивалась. Какая-то девочка забежала помыть пластиковый контейнер для еды, но столкнувшись со сценой, где одна старшеклассница с карандашом в руке спокойная, даже безразличная, смотрит на другую, истерящую в голос, точно собираясь писать портрет, тут же сконфуженно упорхнула. – Я… Я не хочу жить, – произнесла Езерская громко хлюпая носом. – Раньше надо было думать, – холодно отозвалась я. – а ты только делаешь. – Я с ним не спала. – Да. Ты с ним, наверное, к ВПР готовилась. – Инга, это был Себа. Мы вместе поехали в Москву. В бар. Недавно открылся. Он меня изнасиловал. У меня закружилась голова. Трепет по отношению к природным красотам, не единственная причина, почему я любовалась на таинственное дерево из окна школьного туалета. Я бесповоротно влюбилась в Себастьяна Шахова в пятом классе. После того, как мы шли домой в проливной дождь, и он решил перенести меня на руках через гигантскую лужу. Я благополучно продолжила посещать занятия. А Шахов целых две недели валялся дома с высокой температурой. Когда Себа поправился, мы начали переписываться, несколько раз встречались в парке, чтобы покататься на велосипедах, созванивались по выходным и завершали вызовы в пять утра, даже выяснили, что наши мамы вместе учились в МАИ. В восьмом классе я узнала, что Людмила Яковлевна, мама Себастьяна, так часто и весело пророчащая нам свадьбу, угощающая меня великолепным самодельным печеньем, подарившая нам с Себой одинаковые пижамы собственного пошива на Новый год, скончалась от инсульта. На похороны я поехала вместе с папой, моя мама слишком тяжело переживала смерть подруги, она была не в состоянии даже просто встать с кровати, перестать выть и проклинать судьбу. Это был какой-то ужас. Я никогда не видела столько убитых горем людей. Я держала Себастьяна за руку. Его ладонь была очень холодной. Он не плакал. Папа обнимал нас за плечи. Бросая горсть земли на могилу Людмилы Яковлевны, я внезапно вспомнила рисунок смешных дракончиков на наших с её сыном пижамах и залилась слезами. Я думала, меня разорвёт на части, и я тоже умру, упаду в яму к тёте Миле и меня закопают. И тут я почувствовала, как Себатьян обнимает меня, прижимает к груди и гладит по волосам. Он молча баюкал меня, уткнувшись мне в макушку. Я чувствовала его дрожь и ненавидела себя. Это я должна утешать его и поддерживать. Это его мама больше никогда не улыбнётся, никогда не отвезёт его на секцию по футболу, никогда не приготовит его любимую ячницу с беконом, никогда не поиграет с ним в приставку. А моя мама, хотя и убита горем, но жива. Придёт время и она восстановит силы, а Себа теперь один. Он теперь на бубашке с дедушкой, которые его не любят, потому что они родители отца моего дорого друга. От их сына Людмила Яковлевна ушла сразу после рождения Себастьяна. Папа его был страшным пьяницей, не работал и бил тётю Милу. После похорон всё быстро изменилось. Себа меня игнорировал. Мы потеряли связь. Он сдружился Ярославом Черкассовым, оболтусом и раздолбаем и с Вовой Юрьевым страненьким сморчком, себе на уме. Они вместе опаздывали, прогуливали и курили. Но к моему древу Себатьян всегда приходил один. Сидел под могучими ветками и смотрел в пустоту. Интересно, что он в ней видел? Самое обидное было то, что если я, как не старалась, выяснить причину, так и осталась на задворках приоритетов Шахова, а Кристину он очаровал быстро, отвадив от неё Диану и Василину. Типа лучших подружек, поклоняющихся всему, что вытворяет Езерская. Не удивительно. Статный, с уставшим печальным выражением лица, начитанный. Кое-что, из него всё-таки пока не выветрилось. А Кристина просто Кристина. Вольная, ветреная кокетка, лишь бы пошляться. Таким образом, я – куча воспоминаний, моментов и точек соприкосновения, и она – вертушка-хохотушка. Выбор очевиден, правда же? Скорее всего, я незаметно обернулась частью психологической травмы Себастьяна. Я напоминала ему о матери, с которой мы провели так много прекрасного времени. Но можно было со мной по-человечески поговорить? Возле моего древа он принадлежал мне. А теперь… Теперь всё. – Он знает, что ты… – Нет. Конечно, нет. – Надо сказать. – А что это изменит? – Если ты сделаешь аборт или у тебя случиться выкидыш, или ребёнок родиться мёртвым, или ты заживёшь новой чудесной жизнью, повзрослеешь и, скажем, откроешь свой бизнес, он будет проклинать и корить себя до конца дней. Разве не славно? Кристина не удержала улыбку. Хотя ситуация хуже некуда. – Я подумаю. – Пусть несёт ответственность за свои поступки. Езерская устало кивнула. Прозвенел звонок. Одноклассница подскочила к зеркалу, быстро поправила макияж, выпрямилась, напомнила себя прежнюю. – Идём? Я глянула в окно. Он сидел там, как по волшебству. В нужное время в нужном месте. Сука. – Я догоню тебя. Я пролетела мимо сторожа, даже не подумав о том, что о моём побеге могут сообщить классной. Ничего, я у Маргариты Аркадьевны в любимчиках хожу, и все это знают. Выкручусь как-нибудь. Я заглотнула свежий октябрьский воздух. Понеслась на задний двор, словно сумасшедшая и когда настигла мудрое древо, чуть не врезалась в ствол. Ноги тонули в золотых листьях. Я мгновенно запыхалась, с трудом налаживая дыхание. Шершавая кора резала ладонь. Себастьян смотрел на меня с изумлением и даже страхом, точно я застала его за чем-то непристойным. Он сидел, положив руки на колени, не шевелясь. Ветер поигрывал его кудрями. – Ты… – выдала я, покашливая от болезненного сжатия в груди. – Я… Как ты вообще мог?! – Ты о чём? – он нахмурился. Голос у него был тихий и хриплый. – Ты сломал Кристине жизнь. – Езерской? Инга, объясни ты толком, в чём проблема, – Шахов поднялся, пытаясь подойти ко мне. – Помнишь моё имя? Как мило, – съязвила я и отступила. – ты ездил с ней в бар, так? – Ну, да. В Москву. А откуда ты знаешь? – Не суть. Ты в курсе, что она беременна? – То есть… У неё будет ребёнок? – Да! Ты её обрюхатил, идиот! Я была так зла. Я была в бешенстве. То ли от всей ситуации, то ли от того, что в какой-то степени чувствовала себя преданной. В глубине души, мне хотелось, чтобы Себа одумался и попробовал вернуть нашу дружбу, как это делала я плача под дверью у него в подъезде, гоняемая его психанутой бабкой, которая угрожала мне полицией, если я не перестану приходить «дела без дела». Я предполагала, что после моей просветительской речи, Шахов впадёт в состояние шока, может быть даже начнёт умолять о помощи, но нет. Он лишь презрительно улыбнулся и непринуждённо закурил. – Значит, вы говорили? Она потревожила тебя в твоём логове? Я не скрывала, что мне больше нравиться сидеть в туалете на втором этаже, чем общаться. В туалете с нежно-голубыми стенами. – Не совсем. У неё явный токсикоз. Это твоя вина, понимаешь?! – Почему сразу моя, Инга? Она случайно не упомянула, что кроме меня с нами ещё Ярик с Вованом увязались? – Нет, – у меня пересохло в горле. – Нас было четверо. Мы сначала погуляли и только потом поехали пить. – А дальше? – Ярику позвонил отец. Он поехал к нему сестру из аэропорта забирать. Она недавно вернулась из Великобритании. Переводчик. Вован надрался за час. Крис от него не отставала, несла пургу. – Ты пил? – сердце клокотало в груди. – Ни капли. – Неужели? – В тот день было годовщина смерти мамы, – я сникла и опустила голову. – Я должен был ехать на кладбище. Но уже пообещал Крис и пацанам. К тому же, я подумал, что… – он сглотнул. – что, если я… Короче, не лезло в меня. Решил в этот раз не впадать, не погружаться. Просто держать в голове, что её не стало сегодня и прожить всё, как обычный день. Без ритуалов. – Зато опоил Кристину. – Какого чёрта, Инга?! Пришла тут, лезёшь со своими необоснованными обвинениями. Уже урок идёт. Иди и грызи свой гранит науки, отличница, а ко мне не лезь! Тебе говорят, а ты всему веришь, святая наивность! – Я тебе верила. Думала, мы всегда дружить будем. И тётю Милу любила, как родную, а ты слился. Ты – предатель. Если бы твоя мама увидела, в кого ты превратился и как ты теперь умеешь материться направо и налево, хамить учителям и плевать на всё, она бы сгорела со стыда. Его нежно-голубые, точно стены в школьном туалете, глаза покраснели. Нос задёргался, дыхание участилось. Кажется, я повесила на гвоздь ружьё и оно тут же выстреляло. Шахов схватил меня за кардиган, в порыве свершения справедливости не нашлось времени заскочить за курткой, потянул на себя, грубо припечатал к древесному стволу. В нём бурлила животная ярость, зарождался чудовищный гнев. Я почти убедила себя, что одноклассник сейчас задушит меня за мой длинный, острый язык, а потом скроет следы преступления под золотыми листьями октября. Себастьян молниеносно усадил меня на землю, туда, где сидел сам, с лёгкостью ловкого кукловода. – Не смей говорить о моей матери! Не смей даже имени её произносить, слышишь?! Ты не знаешь, что я вынес. Слёзы заструились по щекам сами по себе. Я испугалась. Я не знала, кого мне слушать и чему верить. Я хоронила того мальчика, который баюкал меня на кладбище. Тогда, сидя под любимым древом, я воспользовалась возможностью оплакать его. «Инга, я тебя люблю. Баю-баюшки-баю.» Строки, которые он сочинил для меня. В тот же день, по возвращению с кладбища. Тогда, я ещё не знала, что это станет прощальным письмом, а не новым началом с огнём памяти внутри. – Бабушка запретила мне общаться с тобой, – я огляделась. Себастьян стоял чуть поодаль. Пришёл в себя? – угрожала, что увезёт в деревню, если ослушаюсь. Дед её во всём поддерживает. Думаешь, я не пытался до тебя дотянуться? Он забрал у меня телефон и сунул кнопочный. Комп мне до сих пор выдаёт только на время уроков и следит за мной, как маньяк. Интернет после десяти отрубает. Ты спросишь, почему я не общался с тобой в школе, здесь же их нет. Я зачерствел. Я стал видеть в каждом врага и препятствие к свободе выбора. Я запутался, стал агрессивным. Яра с Вованом подобрал, чтобы ими верховодить, чтобы чувствовать себя лидером, а не слабаком. А в итоге… – Ты слишком поздно, мне исповедуешься Шахов, – я тру лицо рукавом, умоляю себя не плакать. – В тот вечер, я всё-таки поехал навестить маму. Не выдержал. Вован трезвел, а Крис заснула на диване. Я решил, что ничего не случится, если оставить их вдвоём. Согласен, я поступил безрасудно. Я думал только о себе и о своём горе. – Это тебя не оправдывает. Ты мог бы остаться человеком. Сделать себя сильнее обстоятельств. А теперь ты хочешь, чтобы я тебя пожалела? – Я хочу, чтобы ты знала, что я скучал по тебе. – О, спасибо, мне сразу всё стало ясно. – Авдеева, я тебе душу изливаю! – Представляешь. Мне! Живому человеку. А я свою туалету изливала. Школьному. Знаешь такого? Знаешь, сколько уроков пропустила отличница, распластавшись на холодной плитке и убиваясь по тебе?! Так что пошёл в жопу со своим раскаянием! Я соизволила появиться только на последнем уроке. На беспокойные расспросы Маргариты Аркадьевны я наплела, что мне стало плохо, а когда она пересказала беседу со сторожем Степаном, добавила, что для надёжности решила в срочном порядке подышать свежим воздухом. Вряд ли она мне поверила, но, так или иначе, пропустила в класс, поворачиваясь к доске. Тема: «Суть и необходимость сна Татьяны Лариной.» С первой парты среднего ряда мне робко улыбнулась Кристина. Я раздражённо зыркнула на неё, показала средний палец и плюхнулась на стул. Перед уходом домой, я зашла в туалет. Умыться и остудить шквал непонятных противоречивых эмоций. Там было тихо и пусто. Мне как раз по душе. Внезапно я заметила на подоконнике Себастьяна Шахова. Рядом с ним раскинулся букет белых роз, стоило мне набрать воздух для слов, как он тут же бросился ко мне с цветами и протянув их мне торжественно продекламировал: – Инга, я тебя люблю. Баю-баюшки-баю.