Несколько миллионов лет

Ника пьет чай только с облепиховым сиропом, танцует после истерик и всегда жуёт жвачку на правой стороне. Она привыкла жить сегодняшним днём — делать, что вздумается: гулять всю ночь по городу, оставлять следы губ на витринах, съедать счастливые билеты в трамвае, пить в театре. А Рус трогательно льнет к любому её прикосновению, случайной заботе, тонет в первом же объятии. До нее он будто жил в кандалах. За пол года общения с Никой у него появились новые привычки. По вечерам Рустам машинально набирает её номер, чтобы услышать голос, и улыбается тому, как она возмущается. В этот раз она молча выслушала его просьбу приехать, настороженно поглядывая на своего спящего под боком парня, и поднялась с постели. Накинула на себя что-то первое попавшееся, вызвала такси и нырнула с ночную свежесть. Дверь в квартиру Рустам не открывал, поэтому она по уже знакомому маршруту — лестница, самый верхний этаж и открытый люк в потолке — поднялась на крышу его многоэтажки и нашла Рустама на бетонном полу под ночными звездами. Компанию ему составляли лишь полбутылки виски и собственные рефлексии. — Красивый вид, — заявляет о своем присутствии она и садится на холодный бетон. Рустам сразу улавливает её полуголый тон — проводит взглядом по ногам в коротких шортах, рубашке накинутой на голые плечи. И замечает, что она пришла с пачкой жевательного мармелада — наверняка, жутко кислого. — Конечно, ты же рядом, — тихо выдает он как ни в чем не бывало. Ника делает вид, что ничего не слышала. Не замечать проще. Только губы улыбкой исходят и фраза такая короткая с них слетает: — Чуть тоньше намекай. Насмешка это или серьезная просьба — не разобрать, но ни то ни другое его не устраивает. Ему бы самому выговориться, но рядом только Ника, по совместительству являющаяся и единственным потенциальным слушателем и причиной такого состояния. Скверно. — Сегодня хорошо видно звёзды, — нарушает тишину Ника и на пару секунд поворачивает к нему лицо. — Вообще галактики отдаляются. Всё быстрее и быстрее. А когда они достигнут скорости света и погаснут, наступят темные ночи. — Сколько у нас времени? — спрашивает она, и Рустаму кажется, что звучит это совсем двусмысленно, что будто даёт ему новое дыхание. — Несколько миллионов лет. У Ники вместо ответа за зрачками всхлипывает волнение и облегчение одновременно, она загорается подобно спичке — отчаянная, больная. Встречаясь с Никой взглядами, Рустам успокаивает мысли. Перед ним вся вселенная в одном лице, на котором расцветает улыбка — несколько нервная, но всё же — и блестят глаза. А в это время в кармане Ники начинает разрываться телефон — любимый парень не обнаружил её рядом, наверняка, когда проснулся ответить на сообщение одной из своих «подруг». Эмоциональные качели давно сделали солнышко: днём он мешает Нику с дерьмом, а вечерами и ночами у него просыпается чувство собственности. И она не знает, что из этого хуже. Наверное то, что она его вроде как любит. Вроде как. Вроде как они планируют будущее вместе и вместе спят. Но тогда почему она здесь? С Рустамом они коллеги — вместе пишут шутки. Или лечат друг об друга грусть, лупят в звёзды часами напролет, уплетая мармелад, и сплетают пальцы. — Пора это прекращать, — выдыхает он, отпуская её ладонь, и голос на последнем слове дрогнет. Взгляд Ники застывает на нем в немом страхе. И она боится даже пошевелиться, зная, что он хочет сказать. И что он будет в этом прав. Рустам и сам волнуется, будто на сцене. Но перед ним только один зритель, один слушатель. И что делает всё сложнее — этот слушатель, пожалуй, важнее всех на планете. — Так будет проще. Нам обоим. Рустам не запасной вариант, нет, и тем более не спасение — Рустам якорь. Не дающий её кораблю отчалить в светлое будущее. По крайней мере, ему так кажется. А Нике и самой спокойнее верить в это, чем принять то, что она обманывала себя годами, целуя абсолютно чужого человека, с которым жизнь постепенно становится адом. Поэтому она соглашается. Кратко кивает, опуская голову, а потом резко обнимает. Обнимает так, что в груди разрываются планеты. Целые созвездия, в которые он соединял родинки на её предплечьях. Прижимаясь настолько близко, что боль в ребрах, которая давно стала чем-то родным, застревает там на последующие недели, месяцы, годы. Несколько миллионов лет.