39

Крохотное пространство возле иллюминатора, две дурно вытесанные, едва лакированные лавки приютили двоих человек: двух теней, скорее. По крайней мере, для остальных, мечущихся в спешке, матросов. В глубине трюма кто-то выл от агонии. Корпус корабля напряжённо трещал. Это была тридцать девятая война Лави. Люди часто говорят о времени, как о воде: «течёт» — говорят; «бежит» — говорят. А ещё «безвозвратно», как будто лишний раз стараются подчеркнуть, что перенаправить течение можно только пустив лунный диск иным кругом. Для книжников часы гранитны, выбиты на пергаменте вековым теснением, а охраняют их, самое лучшее, деревянные идолы, в жилах которых вместо крови застыла смола. Пожалуй, часть действительно такова — взять хоть Старика с его пергаментно-жёлтой, как табак, кожей и стеклянными глазами, неподвижными даже когда водные блики рассеянным светом перекликаются с серой тенью, сталкиваясь на его лице. Сосуд мудрости молчит, поджав губы, и скрипит, скрипит мыслями, как двухпалубный фрегат, тараня водные столпы незыблемыми постулатами истины. На палубе холодно, и ветер заставляет брызги плясать в косых водоворотах, а тут тепло и сыро. Лави самому тепло и сыро, до болезненной лихорадки сонно. Безразличный взгляд притуплен то ли лекарством, то ли «профессиональным» равнодушием: в конце концов, они только наблюдатели; и наблюдатели только они — он и гипсовая гримаса с неровными морщинами. Коллекционеры заочно мёртвых мгновений, вольные каменщики, воздвигающие склепы на том месте, где позже должны вырасти соборы. Стало быть, всё вокруг них — порох, ожидающий своего часа, чтобы подорваться и пылью разнестись по книге, которую никогда не увидят. Справедливо ли позволить себе бездействие? «Annuit cœptis»*. Лави ныряет в глубь полушубка. Мех лезет в лицо, в раскрасневшиеся пятнами щёки. Он вздымается и опускается, как волны, как диафрагма. В уставе заложено: история не дышит, слёзы засыхают в образы, которые разбирают на компоненты, в таксономические группы, в геометрические закономерности. А кислорода горячей крови мало, поэтому пришлось научиться искать отражение вздохов в предсмертном мгновении, ещё безрассудно полном жизнью. К нему тянется линия взора, тонкая ниточка зависти: зоркий глаз стражей нового порядка её заметит, но оставит. Потом ею свяжут рукописи, ею прошьют переплёты, чтобы мироточила остатками юности Библия-летопись. Новый новый завет строится на костях и сложных сетях сосудов. Он жаден до жертв великой цели. Правый глаз не закрывается, на ладони свернулась и почти иссохла рубиновая капля. Ни боли, ни злости, ни ненависти; опьянённое сознание не ищет причин, оно стремится исключить препятствия. И не видит поводов прекращать службу великому делу, в которое Лави искренне верит, пусть платит и будет платить за преданность, от которой мог бы отказаться. Впрочем, разве что теоритически. Ни одна война всего из него не вытянет, но какая-то из них неизбежно застанет его в момент опустошения. Это ничем не отличается от обыкновенной жизни, даже очень полной. В чём-то даже лучше: после него ведь останется вековое наследие, страницы текста, которые не предадут пламени, как люди обычно поступают с воспоминаниями. Его знания останутся в библиотеке, даже если могильный камень порастёт мхом — это того стоило. Но ни одно из этих слов не было его собственным: только отзвук убеждений, которым выгодно следовать, чтобы не сойти с ума. Второй голос, иногда рождающийся в голове, непостоянен и слаб. Предвестник чего-то важного, он, может, ещё не нашёл своего времени. Над свинцовой водой, на свинцовом небе танцуют громадные голодные чайки, судно кренится на бок, и под звон морских колоколов Лави моргает, запечатывая на внутренней стороне века фигуру капитана за секунду до того, как он бездыханным падёт за борт. Он набивал трубку табаком, как набивают ядрами пушку, превосходно вязал узлы и громко смеялся над собственными шутками, а теперь стал очередным словом. Цифрой. Книжники просто запишут её, не вмешиваясь, представляя себя теми, кто смотрит глазами истории. На трапе Лави задирает голову, разглядывая кусочек неба, поднявшийся над слоями тяжёлых тёмных облаков. Улыбается, придерживая промокший бинт: голубой — его любимый цвет. Не знает, но догадывается: пока он наблюдает за историей, История наблюдает за ним. Чёрная повязка скоро станет одним из её отпечатков.