Лихорадка

      Через две недели всё закончилось.       Решение суда было оспорено и подтверждено лично Прусом, от которого, кажется, никто не ждал таких действий, и поместье Лоуков официально стало собственностью Грегора. Кристина, чуть запинаясь, признала это помощью, Витек с ностальгическим вздохом назвал уступкой, Коленатый, уже переставший чему-то удивляться, окрестил феноменом. И только Грегору, у которого все внутренние струнки полжизни тонко звенели от напряжённого ожидания, блестящая победа вдруг показалась не более чем подачкой. Как будто мечта отразилась в кривом зеркале, прошла сквозь него, да так и выпала прямо в руки - бесформенная, угловатая, искажённая. Из суда Грегор вышел, сжимая в руках пачку уже не нужных документов, и так и не выпустил их до самого дома. Вернее, до съёмной квартиры, где он обретался последние несколько лет.       Сидя в комнате без света, хотя в окна уже заползали сумерки, он долго сверлил взглядом верхний лист в стопке - документальное подтверждение его победы, признание его, безответственного кутилы и вечного должника Грегора, наследником барона Йозефа Фердинанда Пруса и владельцем поместья Лоуков. Одна-единственная бумага, за которую бились поколения. Бумага, которая лет двадцать назад могла бы спасти жизнь отцу, бумага, которая сегодня спасла жизнь сыну, разом переведя его из банкротов в миллионеры. Годами выпестованная мечта, идеал, материальное воплощение счастья и неземных наслаждений с широкой круглой печатью покорно лежало в руках и никуда больше не убегало.       Грегор смотрел на свой билет в счастливую жизнь и готов был сжечь его к чертям собачьим.       А уже на следующий день, оправившись от внезапного приступа самоуничижения, он заметил, как круто изменилась жизнь.       Коленатый уехал из города, никому не сказавшись. Даже ему. Грегор впервые почувствовал себя не более чем клиентом, так сказать, заполненной и вырванной страницей, завершённым делом, которое только и осталось, что убрать в архив.       Быстрым убеждением отогнав наползающую тоску - да было ли ему дело, куда уехал его бывший опекун, - он заглянул на новообретённый счёт в банке, присвистнул, решительными выписками рассчитался по долгам и удостоверился, что всё ещё богат. Что принято делать с такими деньгами, он представлял смутно. Впрочем, друзей он не завёл, а врагов у него не осталось, так что ему оставалось только служить собственным желаниям и потворствовать чужим сиюминутным прихотям - благо, ловкачей-нахлебников, желающих поживиться за чужой счёт, всегда было в избытке.       Дни потекли один за другим, сливаясь в мутно-серую киноплёнку. Каждый вечер Грегор терялся в дыму дорогих сигар, смехе-перезвоне монетного серебра, в чужих горячих и требовательных прикосновениях; каждое утро он находил себя где-то в гостиничном люксе или, реже, уснувшим прямо на барной стойке, с беззастенчиво обчищенными карманами и похмельной головной болью. Особенно разочаровывали женщины: все они теперь казались только бледными тенями, все их дары - насмешками над его желаниями, жалкими пародиями на ту, которая исчезла, так и не доставшись ни любви, ни смерти. Колесо Фортуны, в которое он шагнул, снова и снова прокручивало один и тот же оборот. Иногда он заходил в театр в поисках знакомого лица, но Кристина будто бы бегала от него - в театре отвечали, что она или на репетициях, или уже ушла. Навязчиво и прямо ему прелагали билеты, но он, отмахиваясь, возвращался в знакомый круг.       Где-то через полторы недели он неожиданно обнаружил себя стоящим у дома Витека. Более того, его рука отчего-то настойчиво жала на дверной звонок. Глухо послышались знакомые торопливые шаги, похожие на заячьи перебежки, и архивариус открыл ему сам. Блеснул на гостя стёклами очков, улыбнулся какой-то бесхитростной улыбкой, прямо за руку завёл внутрь. Будто сквозь дымку Грегор видел скромную светлую мебель, от которой веяло чем-то совершенно незнакомым, но желанным - должно быть, домашним уютом, - ладонями чувствовал горячие округлые бока чашки. Чай оказался крепким и отдавал лимоном.       - Прекращайте это, молодой человек, - обеспокоенно и наставительно сказал ему Витек.       - Что именно?       - Вести такой образ жизни.       Позднее, задремав в кресле, Грегор сквозь сон успел увидеть Кристину. А может, видел её прямо во сне. В любом случае, к нему девушка не подошла, и платье на ней до сих пор было чёрное.       Наутро Грегор проснулся под чужим шерстяным пледом и впервые за долгое время с ясностью в сознании, хотя голова болела неимоверно. Бросил взгляд на настенный календарь. День был тот самый.       Коленатый всегда говорил: мир мёртвым. Но всё равно каждый год, независимо от того, сколько лет прошло, уже за несколько дней до того Грегор впадал в какую-то голодную тоску, в день - метался подстреленным оленем, изводился, задыхался, как в дыму, зло и густо замазывал чернилами число в календаре (всё равно оно стояло перед глазами, как выжженное клеймо на внутренней стороне век), и только после, как правило, бессонной ночи с привкусом дешёвого алкоголя, под утро, затихал и успокаивался. Всё равно годы подряд в этот день он неизменно снова становился беспомощным четырнадцатилетним мальчишкой, который теперь должен был сам выгрызать себе место под солнцем большого и бескомпромиссного мира.       Но в этот раз всё было по-другому.       Это случилось не в доме Витека - и потому Грегор без единого слова шмыгнул за дверь, будто со страхом, что гостеприимный семейный уют этого дома мог быть отравлен чужой памятью. Это случилось даже не в той пыльной квартирке, с которой Грегор успел съехать на первые же свободные деньги. Это случилось давно и в совсем другом доме, в котором, конечно, давно уже были другие жильцы.       В гостиницу, где его не видели уже два дня, Грегор заглянул всего на четверть часа. Сбежал по лестнице к выходу - бутылка виски в левой руке, правой наспех сунул в карман револьвер, - портье даже не остановил его. Только поглядел вслед встревоженно и хитро. Взглядом падальщика, почуявшего близкую добычу. В трамвае забился в хвост вагона и прислонился лбом к холодному стеклу, ехал долго, слушая мерный железный перестук. Быстро и сердито трамвай не то выпустил, не то выплюнул его на широкую улицу и умчался, лязгая и цепляя рельсы колёсами.       Ворота и двери ему, как ни странно, открыли.       - Он дома? - вместо приветствия поинтересовался Грегор у неулыбчивого лакея.       - До вечера не будет, - вежливо-бесцветно ответил тот. - Передать ему, кто заходил?       - Да ведь вы меня знаете. Грегор, Альберт Грегор. А может, он вам приказал отвечать так именно мне? Признайтесь. Не хочет меня видеть, а?       Вежливая маска лакея даже не дрогнула, но у Грегора возникло ощущение, что над ним смеются.       - Нет. Его действительно не будет до вечера.       Вот как. Мало приятного - узнать, что твой некогда заклятый враг поставил тебя вровень со всеми. Должно быть, после этой мысли выражение лица у Грегора стало какое-то зверское, потому что лакей тут же поспешил добавить:       - Если Вам угодно дождаться господина Пруса, я провожу Вас. Пойдёмте.       Комнату, в которую его завели, с равным успехом можно было назвать и кабинетом, и гостиной. С дальней стены на него чёрным глазом вперился незатопленный камин, хищно изогнули спины два кресла - сразу видно, дорогих, - чуть поодаль стоял письменный стол с придвинутым чёрного дерева стулом простого дизайна, по другую сторону от стола - софа. От одной стены до другой и от пола до потолка простирались книжные полки, заполненные томами, словно целая стена была построена из одних книг. Такое количество книг он видел разве что в главной городской библиотеке, куда в юности заглядывал намного чаще, чем сейчас. А ведь это был всего лишь стеллаж. Он приблизился к полкам и наугад выудил первую попавшуюся книгу - это оказался «Фауст» Гёте. В болезненном возбуждении, неизменно свойственному этому дню, он принялся было читать, но строки мелькали перед глазами, не цепляя сознания, мешались и разбегались. Искусав губы в попытках сосредоточиться, Грегор бросил эту идею, зло впихнул книгу обратно и рухнул на софу, провалившись в глубь мягких сидений. Бутылка, которую он принёс, упала рядом и спружинила от пухлой подушки. Револьвер в кармане жилета упёрся под рёбра. Грегор едко усмехнулся про себя, двинулся, меняя позу, но удобнее не стало. Софа, очевидно, была здесь именно для гостей - сам хозяин никогда не производил впечатления любителя нежных подушек. У Грегора мелькнула мстительная мысль закинуть на софу ноги в уличных ботинках. И тут же стало тошно от тщедушности этой мысли: ей-богу, как будто пришёл нагадить, как собака.       А зачем, в самом деле, он пришёл?       В висках стучало. Он запрокинул голову, упираясь затылком в мягкую округлость спинки софы, зажмурился. Перед глазами в болоте темноты плавали цветные пятна. Раздробленная мозаика памяти мешалась с этой темнотой, выплёвывала какие-то образы, силуэты, оттенки воспоминаний, которые становятся особенно ярки в полубессознательности. Так же, как в чаду последних дней перед ним проходило настоящее, сейчас перед ним рассыпалось прошлое и будущее.       Сколько он так просидел, он не знал. Где-то на границе реальности и сна взбудораженное подсознание взъерошилось, ощетинилось вспышкой тревоги - Грегор не проснулся, но понял, что уснуть не может. С трудом оторвал вдруг налившуюся свинцовой тяжестью руку от софы и потёр пальцами веки. Головная боль поутихла, но теперь препротивно ныло в желудке. Может быть, перед выходом стоило хотя бы позавтракать. Грегор понял, что в комнате стало куда теплее, чем было, обернулся на камин - так и есть, его успели разжечь. Выходит, дремал он всё-таки довольно долго и, может, не так легко, как ему показалось. Он двинулся, потянул уставшую спину. Снова ощутил, как ткнулось под дых дуло во внутреннем кармане. Резко, словно его сорвало силой, вскочил с софы, рефлекторно за горлышко дёрнул за собой бутылку и принялся широкими шагами мерять комнату. Тепло растопленного камина давило, было душно, и трудно понять, от жара ли или чего-то другого.       Дверь отворилась бесшумно. Грегор не заметил бы этого, не развернись он в тот самый момент, когда внутрь шагнул хозяин дома. Хотя они стояли в разных концах комнаты, сразу стало как-то тесно. Грегор почувствовал, как напрягся каждый мускул, как у зверя перед прыжком.       Прус скользнул по нему взглядом оценщика на барахолке.       - Вы.       Трудно было понять, вопрос это или утверждение.       - Я, - ответил Грегор и ударом поставил виски на стол. Удар получился короткий и крепкий.       - Зачем Вы здесь?       - Не знаю.       В глазах у Пруса сверкнул недобрый огонёк.       - Хватит игр, Грегор.       - Ей-богу, не знаю! Теперь уже думаю, что зря пришёл. Без Вас тошно, с Вами невозможно, а с ней и того хуже... - выпалил Грегор и тут же осёкся на полуслове, боязливо стрельнув глазами. Прус стоял к нему полубоком, ещё не отойдя далеко от двери. По его равнодушному лицу невозможно было понять, дошёл ли до него смысл услышанного и как был воспринят. Грегор отвернулся и махнул рукой. - Коленатый уехал, вы знаете?       - Почти месяц назад.       Это прозвучало с почти издевательской снисходительностью. Раздались тихие, но чёткие шаги. Грегор глянул на барона через плечо и увидел, что тот, стоя уже совсем недалеко, осматривает принесённое виски; могло показаться, что придирчиво, но, похоже, ему было совершенно всё равно. В жестах Пруса сквозило что-то механическое, будто им двигала не более чем привычка.       Грегор прошагал мимо барона - будь в комнате менее просторно, один из них непременно толкнул бы другого плечом, - нарочито медленно, по-королевски, опустился в кресло и закинул ногу на ногу. Строить из себя хозяина в чужом доме было не впервой, но сейчас твёрдая почва самоуверенности шаталась под ногами, как безумная, и Грегора не оставляло ощущение, что вся его бравада выглядит жалко.       - Вы думали, я сейчас проматываю деньги от Лоукова? - вдруг спросил он, склонив голову набок и воровато прищурившись. - А пожалуй и так, всё промотаю. Всегда легко тратить то, что заработали другие.       Прус молчал, даже не глядя на него. Это злило. Пренеприятнейшим образом Грегор чувствовал себя мелкой дворнягой, которая пытается раздразнить леопарда и ничего не может добиться, а только срывает голос на полухриплый-полувизгливый лай. Он сжал подлокотник кресла, усилием воли заставляя себя усидеть на месте.       - Ваше дело, - отозвался Прус.       - А Вам и разницы никакой.       - Нет.       Повисло молчание. Грегор побарабанил пальцами по подлокотнику.       - Так зачем Вы здесь? - Прус опустился во второе кресло.       - Хотел узнать, как живёт мой бывший злейший враг. Или проведать дальнего родственника. Теперь ведь это точно известно. Как Вам эта идея, а?       - Мне не нужны родственники, а моим врагом Вы никогда не были.       Ответ взвешенный, точный, как выстрел в голову, и до обидного унизительный. Не поставил вровень со всеми - оказывается, даже никогда не возвышал.       - Вот как? И кем же я был?       Прус посмотрел на него с какой-то отрешённой задумчивостью.       - Прекрасно! - Грегора смелó с кресла так, словно его стегнули хлыстом. В спину ему дышал жар камина, в лицо - провоцирующий зимний холод равнодушия. Это был вызов, расстояние в один острый клинок, которое можно было преодолеть таким же холодным ловким расчётом, и он мог бы, мог бы... Но мысли метались то в одну, то в другую сторону, врезались в плотный ком скопившейся беспокойной злобы; от усталости и голода его мутило. Грегора мотнуло в сторону, и он рефлекторно схватился за спинку кресла, удерживаясь вертикально.       - Сядьте.       Грегор рухнул в кресло, точно подкосились ноги, тут же обозлился на себя за нежданное для себя самого послушание, вскочил:       - Вы не имеете права мне указывать!       - Сядьте! - рявкнул Прус, и Грегора вновь будто толкнули под коленки. Барон с ироническим выражением вскинул бровь. - Я с Вами не воюю. Что с Вами, в конце концов? Это не приказ, а предложение.       Грегор устало закрыл глаза ладонью, отогнав мелькнувшую на краю сознания мысль, что, может быть, это с головой выдаст его позорную слабость. Ведь это Прус должен выглядеть уставшим, разбитым, это он проиграл и претерпел столько потерь, от которых не оправится ни один человек, а Грегор победил. Единственный из всего своего рода, уличный щенок, выросший в холёного охотничьего пса, тот, кому хватило сил закончить это проклятое дело, стиснуть зубы и вылезти из ям, куда его заводили и собственные, и ещё отцовские долги, ему одному хватило силы воли рвануться против течения и выжить, буквально вытребовать себе право на жизнь, которую он заслужил. Не его безродный прадед, не неудачливый дед, не слабовольный отец, который наконец сбежал из жизни по кровавой дорожке и от которого только и осталось наследства, что злосчастный револьвер да километры долговых расписок. Он заслужил эту победу, он один. И он обошёл Пруса, для которого судебный процесс был всего лишь забавой. Прус ни в грош его не ставил, играл, как кошка с мышкой, а посмотрите, каковы позиции теперь. Да, вот зачем он пришёл. Грегор понял это неожиданно ясно, с плотоядной жестокой радостью с привкусом яда. Он пришёл торжествовать победу над ними всеми, упиваться ею, как вином. Он одержал верх надо всеми разом - над вечно надменным Прусом, над бросившим жизнь отцом, над самой судьбой, и это был его день, его час.       Звякнуло стекло, раздался плеск. Грегор отнял ладонь от лица. Слуга Пруса - у него явно была привычка являться незаметной тенью, - разливал виски по стаканам. Первый аккуратно вручили Грегору.       - Сегодня двадцать лет, - наконец сказал Грегор. - Двадцать лет, как отец застрелился.       Прус посмотрел на него как-то странно. Не сочувственно - нет, в тёмных глазах не мелькнуло ни тени сострадания, ни сожаления, но всё же появилось что-то новое.       - Мои соболезнования, - тихо проговорил он.       Грегор отхлебнул сразу полстакана виски и с присвистом выдохнул сквозь зубы: горло обожгло крепостью алкоголя.       - Никто так и не рассказал мне, что между вами случилось, - он откинул голову, упираясь затылком в спинку кресла и чувствуя, как в каждую клеточку тела стремительно вливается тепло, - но он Вас ненавидел. Не-на-ви-дел. Не мог смириться, наверное, что ему никак не заткнуть Вас за пояс. Был шанс, да только он не любил рисковать. В этом мы ни капли не похожи, правда? Как я с этим делом... Никогда не верил, что выиграю.       Последние слова сорвались сами собой, неожиданно даже для него. Он бросил на Пруса беглый взгляд и второй раз за вечер так и не понял, как тот воспринял услышанное. Было ли ему вообще дело.       - Вы не знаете, каково это - жить, как в чаду, бежать чёрт знает куда, сорить деньгами и при этом всё время смотреть на других, как нищий попрошайка на рождественскую витрину. Близко, да не достанешь. А теперь всё это моё, - он жадно вдохнул, словно стремясь доказать, что даже воздух вокруг теперь принадлежит ему по праву. Эта внезапная жадность удивила его самого, почти кольнула испугом, но останавливаться он уже не мог и не хотел. - Я не о деньгах, а о свободе, которую они дают. Дураки те, кто говорит, что жизнь нельзя купить! Видели Вы когда-нибудь висельника, с которого сняли петлю в последний момент? Вот оно. Я пропавший человек, всегда считал себя таковым, а тому, кто уже пропал, всё позволено. Всё равно черта впереди, всё равно петля... А нет её! Верёвка оказалась гнилая, ха-ха! И теперь снова всё позволено, но уже по-настоящему. Вот она, свобода, вот она, жизнь - когда можешь дышать, не озираясь ни на что, и никто у тебя этого воздуха не украдёт, ни кусочка, никто от тебя ничего не потребует: "Расписочку, мсье!" - передразнил он не то какого-то банковского работника, не то собственную гротескную фантазию, разыгравшуюся после алкоголя на голодный желудок. Залпом выпил всё виски, что ещё оставалось в стакане, и вцепился в Пруса болезненно блестящим взглядом. - Всё покупается. Всё чего-то стоит. Всё! Об этом начинаешь думать, когда после нищеты можешь всё себе позволить безоглядно. Всё и даже больше. Да, можно купить и свободу, и счастье, и всё, из-за чего хочется жить!       - И Вы этим счастьем пришли со мной поделиться?       Грегор вздрогнул, будто его окатили ледяной водой. Вырванный вопросом из потока разгорячённых алкоголем мыслей, он уже с трудом понимал, с кем и о чём говорит.       - Что?       - Хороши же Ваши дела, если Вы к врагу приходите от радости, - заметил Прус.       - От радости... - эхом процедил Грегор. И с такой силой грохнул о стол пустым стаканом, что тот жалобно звякнул. - Да! - он вскочил с кресла в один прыжок, заметался по комнате. - Потому что я, я и никто другой, Вас обошёл. Потому что я, а не мой папаша, обратился сразу в Верховный Суд! Потому что я разоблачил Эмилию, эту мошенницу, эту тварь, эту... - он снова почувствовал, что задыхается, потянулся за виски, на весу наполнил стакан, который теперь двоился в глазах. - Потому что я заслужил...       - Чего?       «Возможности быть счастливым,» - подумал Грегор. Без уверенности, что только про себя.       Да, этого. Счастья. Слово было незнакомое на вкус, вечно далёкое, желанное, но недосягаемое, и Грегор весьма размыто представлял, чего именно хотел - но хотел безотчётно, голодно, жадно и слепо. И теперь, дорвавшись до свободы, пробовал все субституты счастья, искал и - это понималось болезненно, с отчаянной горечью - не находил. Если он чего и хотел, то не этого. Не головокружительного хаоса, не водопада минутных наслаждений, не горы из маленьких крупиц удовольствия - чего-то более простого и ясного, ощутимого, верного. Настоящего. Чего-то, что у него, видимо, было, иначе не мучила бы так эта жажда; чего-то, что он, очевидно, утратил. Какую мелочь он выпустил из рук, выронил из кармана, где упустил этот ключик, что отбросил вместе с кучей хлама, пока бежал к прежней цели, пока нёсся вперёд, до сбитого дыхания, до рези в лёгких, пока, как сорвавшийся метеор, мчался к победе? Что променял на эту победу?       То, чего, если и имел, не успел распробовать. То, чего заслужил.       Возможности быть счастливым.       - Всего, - сказал он вместо этого. И запустил руку во внутренний карман жилета.       Отблеск пламени прыгнул на посеребрённую рукоять, мазнул густо-красным и тут же золотым. Грегор, зажмурившись, стоял перед камином спиной к Прусу; перед глазами плавали огненные пятна, правую руку тянуло вниз тяжестью револьвера, лицо обдавали волны горячего воздуха. А дуло на виске было очень холодное, и это ощущалось особенно ярко.       - Грегор!       Он дёрнулся и сгорбился, но руку не опустил. Его била крупная дрожь. В голосе Пруса слышалась - или послышалась - неподдельная тревога. Но только на секунду. Раздался шорох, шаг.       - Если Вы собираетесь свести счёты с жизнью, не пачкайте мой паркет.       - Не подходите, - предупредил Грегор.       Какую-то секунду в комнате был слышен только треск камина.       - Хотите повторить поступок Вашего отца?       В мозгу сверкнула шальная мысль, точно нажали спусковой крючок. Грегор крутанулся на месте молнией, рывком, почти наугад. Револьвер упёрся в чёрный лацкан пиджака. Несколько выше сердца.       Грегор с трудом поднял глаза, и иглой чужого остро-стального взгляда его прошило до самого затылка лучше любой пули.       - Решите наконец, - прошипел Прус, - чего Вы хотите.       Грегор смотрел на него мучительно долгую секунду, чувствуя, как курок под пальцем становится базальтово-твёрдым.       Пристрелить.       Или ненавидеть, как раньше.       Или хотя бы самому быть ненавидимым.       Или хотя бы быть кем-то.       Чтобы эта жизнь имела хоть какой-то чёртов смысл.       Дуло поползло по лацкану вниз. Прежде чем в глазах предательски потемнело, Грегор успел почувствовать, как стальная хватка сомкнулась на его запястье и удержала, не давая рухнуть коленями на твердый паркет. А потом словно щёлкнули выключателем, и всё закончилось.       В сознание он пришёл от резковатого терпкого запаха кофе. Нашёл взглядом чашку - та стояла на прикроватной тумбочке в изголовье. Револьвер лежал здесь же. Разряженный.