кровавые чернила

Рыжие волосы всегда напоминали ему кровь. Возможно, в нём говорила душа поэта или просто он чертовски любил всё романтизировать и сравнивать, но смотря на её волосы, он думал о крови. Они так же растекаются по её светлым плечам, как кровь. Так же стекают в сторону, когда она немного поворачивает голову – особенно это было заметно на свету. Поппи поднимала наружу все его грехи, и заставляла каяться его в них. Падать на колени и молить всех известных ему Богов о прощении. Девушка чуть опрокидывается назад, откидывая рыжие волосы в сторону, и Кастил чувствует, как дёсны начинают болеть, а внутреннюю часть губы режут клыки. Его жёлтые, как янтарь на свету, глаза скользят по шрамам рыжеволосой, по светлой коже, и вампир вдруг склоняет голову в бок, щурит глаза, как хищник, но нападать не собирает. Он не художник, не писатель. Кровью не рисовал на бумаге и не писал. Он рисовал кровью на телах. Прокусывал кожу острыми клыками, вгрызался жадно и всё пил-и-пил, пока оглушающая жажда окончательно не затуманит его разум. Пока в какой-то момент он не поймёт, что «краска» и «чернила» закончились. Рисовать и писать нечем. На теле Поппи оставлять укусы было для него высшим грехом – хотя Кастила и не назовешь набожным. Он не переступал порог храмов в истинном желание вымолить грехи, коих у него было с запасом на лет сто. Но ради Поппи… ему хотелось избавить свою грязную, запачканную кровью душу от грехов. Хотелось стать чистым, чтобы прикасаться к чистому. Каждый раз, когда он был вынужден кусать Поппи, грызть её плоть и ощущать сладковато-приторную кровь на своём языке, Кастил ненавидел себя больше всего. И пусть Поппи никогда не противилась, не вырывалась с его рук, Кастил всё равно… он чувствовал, как ещё один грех проявлялся на его душе. Грязной. Скверной. ― Тебе не стоит думать об этом! Всё хорошо, ― каждый раз говорила ему Поппи, когда Кастил сгонял с себя морок и поднимал голову на рыжеволосую, чувствуя жгучую вину за свое поведение, ― это нормально. Это было ненормально. Кастил хотел бы нарисовать Поппи или описать на бумаге её красоту, её частоту и невинность. Хотелось бы показать всему миру и скрыть одновременно. Ему не хотелось писать и рисовать её кровью из её же артерий, оставлять следы на её теле. Но когда клыки прорезаются снова, он льнёт к ней, как довольный кот, не в силах сопротивляться ни собственной природе, ни зову внутри себя, ни красоте Поппи. Его клыки с хрустом кусают шею рыжеволосой, и она тихо что-то мычит сверху. И Кастил снова чувствует сладковатую кровь на языке, он снова проклинает себя, берёт грех. Он рисует укусами на её теле, кровью. Описывает её красоту только так – виновато потом касаясь пальцем двух дырочек от его клыков и лениво размазывая просочившуюся кровь по ее коже. Кастил не художник, но рисовать он умеет только так. Кастил не писатель, но описать свою Поппи может только так.