Пламя и пепел

Когда день гаснет, лес принимает его в свои обожжённые объятья. Адар слышит этот многоголосый, хриплый вой тысяч деревьев, умоляющих о спасении от всепожирающего пламени, просящих об освобождении от корней. Но он идёт вперёд, утопая по щиколотки в густом пепле, идёт на рычащие орочьи переклики глубоко в чаще — там, где он приказал основным силам ждать. Огонь не всегда отнимает жизнь. Кому как не ему это помнить. Он не один. Незримое в дыму, приглушенное присутствие скользит за тлеющими стволами. Адар сам не узнал бы его, прошёл бы мимо, не обратив внимания, принял за спасающегося бегством деревенского жителя или впавшего в панику нуменорца, если бы присутствие не пожелало явить себя. — Адар. В дрожащих завихрениях дыма и озаренная пламенем его фигура выглядит совсем знакомо. Едва заметным жестом Халбранд облизывает губы, будто пробуя на вкус не то пепел, не то слово, ставшее из слова именем, а из имени — символом. — Так теперь тебя называть? Он высокий, как раньше, но непозволительно, почти болезненно смертный — Адар смотрит на него и не видит его души за покрасневшими от дыма человеческими глазами. Пробитая его копьем ладонь ложится на рукоять меча. Пальцы сводит судорогой. Он тысячелетиями предпочитал верить прекрасному облику своих Господ, но ни дня больше. — Я доверял тебе. Халбранд — Майрон, Гортхаур, Саурон — подступает ближе, и его шаги нечеловечески бесшумны. Ладонь крепче сжимает рукоять, и руку до плеча простреливает голодной, клацающей зубами болью. Сам того не замечая, Адар делает шаг назад. Губы его растягиваются в усмешке, за которой горечь: — Что ты знаешь о доверии? — Слишком мало. Саурон останавливается рядом, вплотную, непозволительно близко, никогда так и не выучив, что дети Арды не любят впускать в личное пространство никого, кроме самых важных и любимых. Или выучив это слишком хорошо. Его пальцы отводят с левой щеки Адара спутанные черные пряди и открывают разросшиеся, стянутые шрамы — а потом невесомо, едва ощутимо скользят подушечками по обожженной коже. Трогают. Изучают. Вспоминают. Адар вздрагивает и отворачивается, но ещё сильнее открывает старые раны. — Тебе идёт... Лорд-отец. Вся ладонь ложится на левую щеку, обнимает скулу почти бережно и поворачивает его голову обратно. На мгновение Адару кажется, что в зелёных глазах Саурона горит Неугасимое пламя, но миг — иллюзия развеивается, и это свет бушующего пожара отражается на смертной радужке. Ладонь на щеке жжётся и горит эхом прошлого, напоминая о том, как Адар осмелился поднять меч на своего Господина. Это была не битва, о которой сложили бы песни. Адар приподнимает руку. Латная перчатка ложится поверх чужой ладони, обжигая холодом, отражая прошлое, возвращая к тогда — когда Саурон сжимал его за челюсть не по-смертному горячей рукой, объятой металлом, и захлебывался кровью из распоротого горла. Когда раскалившееся по воле хозяина железо вгрызалось в плоть, навсегда оставляя на ней свой след. Когда он сам выл в агонии, но выворачивал запястье, распарывая рану глубже. Когда он дрожал и плакал на полу от боли и страха, сидя у опустевшего тела, привыкший всегда подчиняться, но теперь невыносимо свободный. — Каково это — быть свободным? — тихо спрашивает Саурон. Он всегда хорошо слышал чужие мысли, но слова и голос его новы. Адар держит его за руку — держит несмело, с немым вопросом, и щека горит как встарь, пульсирует обжигающими вспышками от лба до подбородка. Латная перчатка нагревается вокруг руки, почувствовав на себе предыдущего хозяина. Тогда, давно, Адар забрал её как напоминание о том, чем он никогда не станет, — и только левую, только не для ведущей руки. — Как будто впервые вдыхаешь воздух у кромки воды и видишь звёзды, — наконец шепчет он. Прикосновение к щеке становится менее осязаемым, будто бы Саурон скорее держится, чем держит. Это не то, что Адар о нём помнит, но это то, что он видел в нём сегодня, в этом же лесу, с заточенной сталью уже у своего горла. — Когда они узнают, — еле слышно вопрошает Адар. — Что ты будешь делать? В смертных глазах нет никакого ответа, и лишь уголок человеческих губ разово содрогается не то в улыбке, не то сдерживая слезы. Это не то, что Адар привык видеть, и то, во что трудно поверить столько веков спустя. — Теперь тебе жаль? — непрекращающийся клёкот огня заглушает его хриплый смешок. — Невероятно. Хватка на челюсти сжимается вспять, и смех обращается в сдавленный хрип. Адар вцепляется латными пальцами в тонкую кожу ладони и стонет, когда кость разгорается болью. Пальцы сжимаются на рукояти меча хваткой мертвеца. — Ни одному из нас никогда не выйти из Тьмы, — сбивчиво выдыхает он. — Никому из нас не нужно прощенье. Они никогда не поймут, через что мы прошли, никогда не откроют сердца... В смертных глазах вспыхивает ярость, какую Адар не видел, даже лёжа на земле под остриём копья. В них загорается нежелание верить, какого Адар ещё никогда не чувствовал даже в самых отчаявшихся. Сложно поверить, что Саурон, всегда столь искусный лжец, запутал во Лжи самого себя. — Они тебя не примут, — хрипит Адар. — Никто из них. Даже она. Тем более она. За эти слова в ответ на него смотрит Смерть. Свист рассекаемого воздуха — влажный вздох разрезаемой плоти — сбивчивый выдох и дрожащий стон боли. Такой смертный, такой жалкий для того, кто в этом теле заключён. Халбранд отшатывается в сторону. Адар обваливается на одно колено, упираясь в землю рукой, сжимающей меч, потом кое-как поднимается на ноги. Скользкий пепел взмывает из-под его сапог. — У нас снова есть дом. Обагренный металл скрывается в ножнах. Саурон смотрит на него глазами его Уруков — такими же звериными и человечными одновременно. Светлую рубашку пропитывает непривычно алая кровь. — Но ты стольких забрал ради себя, что я сомневаюсь, способен ли ты отдавать. Адар шатко отступает прочь. — Я никого больше тебе не отдам. Щека пульсирует болью. По пальцам правой руки липкими нитями ползёт чёрная кровь. — Иногда не поможет даже самое искреннее раскаяние. Он отворачивается и идёт прочь, заставляя себя оставить позади этот смертный, смертельно уставший взгляд.