Тени прошлого

— Тацуми-сан, опять опаздываете! Сэйитиро тихо прикрывал за собой двери, чтобы не побеспокоить собрание, когда в его спину прилетел строгий окрик. Окура-сан, старший их десятидворки, никогда не отличался особым тактом, если дело касалось чужих оплошностей. С момента, как вышел указ об обязательном создании соседских групп, включающих в себя десять семей, проживающих рядом, он успел пересобачиться хотя бы по разу с каждым. И почему они все тогда проголосовали именно за него, выдвигая того представителем в городской комитет от их десятидворки?. — Тацуми-сан, вы не хотите объясниться с соседями? В это тяжелое время, когда мы должны по заветам нашего императора всячески укреплять дух собратьев и быть друг другу опорой, вы показываете пример безответственного отношения к делу нашего великого народа. Почему именно ваши проступки приходится разбирать чаще всего, прерывая военную и новостную сводку? Сэйитиро стиснул челюсти, не позволяя себе идти на провокации этой старой обезьяны. Он не мог отпустить лишнего слова в адрес Окуры-сана, пока все столбы и спичечные коробки были обклеены плакатами «Помни о шпионах». В их десятидворке пока такого не случалось, но в других, они все знали этого, люди за незначительные проступки сдавали соседей военным, донося и получая взамен дополнительную мерку риса или возможность забрать себе скудный урожай овощей с грядок оклеветанного. Он не мог так рисковать, поэтому приходилось давиться гордостью и терпеть унижения. — Простите меня. Моя мать плохо себя чувствует, у неё опять головные боли. Никакие лекарства больше не достать, вы сами знаете. Я не мог уйти, пока она не поест и не уснёт. Простите меня. — Так говорите, словно это кто-то из нашей общины или, того хуже, из нашего народа виноват в дефиците лекарств. Нехорошо это, Тацуми-сан. Не успев выпрямиться из предыдущего поклона, Сэйитиро стискивал уже не только зубы, но и кулаки, снова сгибаясь перед одуревшим от власти соседом и остальными людьми в комнате. — Простите меня. И в мыслях не было. В этом вина исключительно врагов нашего доблестного народа и великого императора. — Будьте аккуратнее в выражениях, а то из ваших слов это следует далеко не явно. Садитесь уже, да мы продолжим. Сэйитиро поправил сползшие от поклонов по носу очки и пробрался на задние ряды, где он обычно сидел с их ближайшей соседкой, Тоору-сан. Они всегда хорошо ладили, но после того, как в оба их дома принесли ящички с прахом отцов, как-то незаметно сблизились ещё больше. А после создания десятидворки им чаще всего приходилось патрулировать улицы и следить за зажигалками во время авианалётов вместе. Тоору-сан была удивительной женщиной: несмотря на то, что эта война отняла у неё мужа и двух сыновей, она не обозлилась, не замкнулась в себе, лишь перенаправила свою любовь на соседских детей, на мать и сестру Сэйитиро, на него самого, на пожилую пару, жившую напротив. Когда только всё успевала. — Сэйитиро-кун, — она произнесла это одними губами, незаметно толкнув его коленкой, а когда он обратил на неё внимание, передала ему какой-то узелок. В его ладонь скользнуло что-то неожиданно горячее и при этом мягкое, но упругое. Сэйитиро покосился на Тоору-сан, уже почти догадываясь, что ждёт его внутри. Она снова одними губами произнесла «батат» и подмигнула ему. Внутри узелка были спрятаны два небольших, недавно запечённых клубня сладкого китайского картофеля. Для него и для матери. Он поспешно убрал их в рукав хаори, зажимая тот между предплечьем и животом и чувствуя блаженное тепло. В эту зиму было особенно сложно согреться: если с прошлого года появились карточки хайкю, по которым выдавались только рис с добавками, а мясо, жир и сахар стали положены лишь лежащим в больницах, то в этом году нормированию подверглись ещё и угольные брикеты, которые теперь, вдобавок, наполовину состояли из опилок. Сэйитиро оставил мать дома, лежащей на двух футонах и укрытой другими двумя и еще двумя одеялами, надеясь, что она не замёрзнет до конца собрания, когда он сможет вернуться и залезть к ней в этот кокон, делясь своим теплом. Они уже потратили две трети недельного запаса брикетов и новый могли себе позволить зажечь только завтра. — …Арестована группа писателей, искажавших в своих статьях истинные цели войны и клеветавших на справедливые действия империи… Сэйитиро вынырнул ненадолго из своих мыслей, чтобы услышать, о чём сейчас толкует Окура-сан, но оказалось, что тот всё ещё зачитывал сводку последних новостей. Тот мог заливаться соловьём бесконечно, когда дело доходило до кары злостных вредителей, мешающих благословенной и непобедимой Японии нести свет и организованность во все уголки мира. Украдкой оглядев их собрание, Сэйитиро заметил, что энтузиазм их старшего не разделял почти никто. Женщины, целыми днями выстаивающие в очередях перед пунктами выдачи пайков и уходящие ни с чем, потому что опять хватило не на всех, а потом с замиранием сердца крадущиеся на чёрный рынок, чтобы отдать там последние украшения и кимоно, но принести домой хотя бы чашку риса да тухлую рыбёшку, меньше всего готовы были радоваться поимке очередного шпиона или контридейного журналиста. Они бы обрадовались пасте натто, или жареному тофу, а еще лучше полной кастрюле набэ да горячей жаровне под котацу. Подростки и старики, охраняющие дома и свои скромные, на три кустика, посадки от мародёров или полночи таскающие тушить зажигалки, чтобы не дай бог их квартал не выгорел, как Синдзюку или Тиёда, а потом идущие хоронить очередного ребёнка, члена семьи или соседа, тоже мало походили на рьяных радетелей воцарения Японии по всему миру. Им бы воцарить что-нибудь в своих желудках, что уняло бы это тоскливое ощущение, высасывающее из тела последние силы и искры тепла. — …В Иоимури пятидесятипятилетний Мияути отказался сделать принудительный денежный вклад в банк. На собрании соседской группы он был объявлен отщепенцем, затем последовали арест, допрос и заключение в тюрьму. Та же участь постигла и сорокапятилетнюю Богами, которая выразила на улице, около наклеенной на стене газеты, сомнение в правдивости военной сводки. В руднике во время работы нашли двух корейцев, заснувших в штреке. Провинившихся вывели на поверхность и убили, вводя им между ног раскалённый железный прут… Сэйитиро опять ненадолго прислушался, надеясь, что Окура-сан перешёл уже к чему-то непосредственно относящемуся к их десятидворке. Их взгляды неожиданно встретились: один потухший и разочарованный, второй злой и ликующий. Всё вокруг было не так важно для этой старой обезьяны, как чувство власти, сосредоточенное в его трясущихся подагрических руках. Вдруг что-то шевельнулось в груди Сэйитиро, и словно электрический разряд пробежал по кончикам пальцев — он ощутил такое всепоглощающее чувство ненависти. Но ни к чему-то абстрактному, будь то голод или драконовские указы — ему, конечно, пришлось бросить университет после гибели отца, но какие-то ёмкие фразы и термины, отлично подходящие для описания ужаса, творящегося прямо сейчас со всеми ими, в голове его отложились, — а к кому-то вполне себе реальному. Человек этот сейчас осмелевшей крысой смотрел на окружающих, а Сэйитиро впервые в жизни захотел кого-то убить. Чувство покалывания в пальцах лишь усиливалось, а количество света в комнате как будто бы наоборот, уменьшалось. Отовсюду словно наползали тени, и единственное, что оставалось отчётливым, — фигура Окуры-сана. Сэйитиро отстранённо подумал, что это предвестники голодного обморока, но поделать ничего с ним он уже не мог, несмотря на тёплый батат в рукаве: показывать своре алчущих ртов, что у тебя есть какая-то еда, уже много месяцев стало опаснее любой бомбардировки. — Сэйити-кун, — взволнованный голос и мягкое прикосновение к локтю отрезвили его и разогнали застилавшие зрение тени. — С тобой всё в порядке? — Да, Тоору-сан, — просипел он в ответ, помотав головой. — Всё в порядке. Голова закружилась. — Потерпи, немного осталось. И действительно, Окура-сан перешёл от новостной сводки к насущным вопросам: смерти той самой пожилой пары, жившей напротив Тоору-сан, рапределению овощей с их огородика между семьями десятидворки, грядущему очередному урезанию норм выдачи риса по карточкам, эвакуации следующей партии детей и подростков в деревни, подальше от подвергающегося регулярным авианалётам Токио. Сестру Сэйитиро и младшего сына Тоору-сан полгода назад вывезли точно так же. Они были истощены и голодны, а в деревнях, по заверениям властей, жилось лучше и там всегда могли найтись овощи с огородов, что само по себе не мало. Мяса и рыбы не осталось больше нигде — всё уходило на нужды армии. — И последнее, что у меня есть на сегодня, — это мобилизация населения и посильная помощь армии. В очередной раз расширены границы призывного возраста, теперь на службу принимаются все мужчины старше шестнадцати и младше шестидесяти. В нашей десятидворке есть три человека, подходящие под призыв. Настоятельно рекомендую завтра же обратиться в ближайший военный сборный пункт. — Прошу прощения, но у нас есть только двое, — твёрдо сказал Сэйитиро, зная, к чему тот клонит, но стоически выдерживая злой взгляд Окуры-сана. — Я уже дважды проходил освидетельствование на призывном пункте, и оба раза меня развернули с пометкой негоден по зрению. — Никто вас не заставляет стрелять или пилотировать самолёт. Чтобы идти в штыковую не нужно острое зрение. — Смею предположить, что представители военного ведомства знают лучше, какие показатели здоровья должны быть у тех, кто идёт в штыковую или в любые другие варианты атак. У меня слабое зрение с детства, а год назад я почти ослеп на один глаз, когда мы с вами же помогали детям выбираться из горящего храма. Это было не совсем правдой. Ему тогда на голову упала одна из балок подточенных огнём тории, и он действительно видел несколько месяцев лишь темноту одним глазом. Но зрение каким-то образом восстановилось, хотя очки и приходилось теперь носить постоянно. Правда, радовать всех этой новостью Сэйитиро не спешил. Он не мог уйти воевать вслед за отцом, не мог оставить в одиночестве хрупкую и тающую с каждым днём всё больше мать. — На вашем месте я бы сходил в третий раз — армия могла и пересмотреть требования. Проявите ваш патриотизм, или вы не сын своего императора? Да и вдруг за год ваш глаз восстановился, откуда нам знать без свидетельства врача? Сэйитиро открыл рот, чтобы сказать грубость, но вовремя прикусил язык, стиснул челюсти и сжал кулаки, представляя, как тот самый раскалённый прут, про который ранее говорил Окура-сан, входит не в какого-то безымянного корейца, а в самого старшего их десятидворки. Вокруг снова немного померк свет, а вся картинки сузилась до единственного объекта. Усилием воли Сэйитиро заставил лёгкие вытолкнуть воздух и снова вдохнул, повторяя это простое действие и успокаиваясь. Эта старая обезьяна ненавидела его с самого начала, а теперь это чувство было взаимным. — Сэйити-кун, идём домой. Собрание закончилось. На его руку легла мягкая ладонь Тоору-сан — её прикосновения всегда действовали умиротворяюще. Он улыбнулся ей и незаметно пощупал рукав своего хаори, проверяя, не остыл ли ещё батат — тот был уже не таким горячим, как в начале собрания, но имел все шансы попасть в руки и желудок матери хотя бы слегка тёплым. Они вышли на морозную улицу и оба передёрнули плечами и тут же, не сговариваясь, рассмеялись. Это окончательно прогнало неприятное чувство, заставлявшее желать другому человеку смерти. Когда Сэйитиро зашёл в дом, он с содроганием подумал, что на самом деле нет почти никакой разницы между температурой внутри и снаружи. Скинув гэта, он поспешил на кухню, где они почти всё время обитали сейчас с матерью: тесную комнатку было гораздо проще прогреть, чем любую другую. Проходя мимо ниши токонома, Сэйитиро бросил взгляд на алтарь предков и задержался ненадолго. Они так давно не зажигали благовоний для отца: перед лицом постоянного голода и всё ухудшающегося маминого здоровья мысли об умерших посещали их головы в последнюю очередь. Тяжело вздохнув, он преклонил колени, вытащил несколько палочек курений, зажигая их и вознося молитву, а затем воткнул те в подставку. — Отец, прости меня, что я так много перечил тебе все последние годы твоей жизни. Я считал, что ты не прав, что не патриот, я стыдился тебя. А сейчас всё больше убеждаюсь, насколько же ты был предусмотрителен и прав. Сэйитиро распластался на полу в самом глубоком поклоне, а когда поднялся, ему показалось, словно дымка от курений принимает какие-то очертания над фотографией его отца. Он попытался разглядеть эти зыбкие фигуры, как когда-то сестрёнка пыталась рассмотреть в сложенных им салфетках героев его историй. Но клубы дыма изгибались, растворялись или скручивались в плотное облако, но так и не давали шанса понять, что же в них сокрыто. Сэйитиро ещё какое-то время смотрел на портрет отца, пока не услышал приглушённые всхлипы со стороны кухни. Он тяжело вздохнул, снял очки и потёр переносицу. Мать плакала слишком много, постоянно. Откуда только в её хрупком нежном тельце брались силы на все эти истерики и рыдания. Он помнил, как она втихую стирала слёзы, пока кормила его маленького, а он раскидывал еду со своего высокого стульчика, добавляя ей уборки. Помнил, как она плакала без всхлипов, когда сестрёнку забрали в больницу и вырезали аппендицит, только мокрые дорожки тянулись и тянулись по её щекам. Помнил, как мать рыдала после того, как отца забрали на войну, и как её словно приморозило после его смерти. А вот момент, когда она начала гаснуть и всё чаще впадать в истерики, пропустил. Пару лет назад им пришлось закрыть лавку: всё уходило на фронт, и вдруг не осталось сои, чтобы делать тофу, да и покупателей почти не стало. Он тогда больше всего был озабочен тем, как им выжить и что есть. Нормы продуктов выдавали только по месту работы, с закрытием же семейной торговли её у них не стало, а другой они не имели. Пока были накопления и ценные вещи в доме, удавалось торговать на чёрном рынке. Он научился считать каждый сэн, экономить и урывать самое необходимое по максимально выгодной цене. А потом начались бомбёжки и им всё равно пришлось голодать. Об истериках матери сестра рассказала перед самым отъездом в деревню. Сэйитиро словно из бочки холодной водой окатили. Он так увлёкся ролью добытчика, так зациклился на материальной части их расшатывающегося благополучия, что напрочь забыл о моральной составляющей. Он должен был быть опорой вместо отца, но умудрился не заметить, насколько матери больно и тяжело. Сэйитиро не мог себе простить, что несколько лет не обращал внимания на её угасание. С отъездом сестры мать стала плакать почти каждый день. По поводу и без, молча глотая слёзы или с надрывом, вызывая беспокойные вопросы от ближайших соседей. Сэйитиро старался проводить с ней рядом каждую свободную минуту, обнимать, отвлекать разговорами. Даже нашёл где-то засаленный огарок свечи и пару раз попробовал рассказывать истории с тенями от скомканных салфеток, как когда-то в детстве сестре. Мать иногда веселела, оттаивала, даже улыбалась, но всё равно как-то блёкло и полумёртво. А потом свеча догорела, а на смену истерикам пришли головные боли, перед которыми любовь сына в отсутствие лекарств была бессильна. — Мама, смотри, что нам Тоору-сан передала. Ты же любишь батат? Сэйитиро попытался разворошить кокон из одеял и футонов, докапываясь до плачущей матери. Та сжалась в комок, обхватив голову руками, и содрогалась от всхлипов. Впервые он заметил, насколько она постарела буквально за последний год. Насколько исхудала — даже под слоями юкаты были видны проступающие рёбра и суставы. Насколько истончилась её кожа — вены, казалось, были прикрыты тонкой полупрозрачной плёночкой. Насколько она поседела. Сэйитиро почувствовал, что его взгляд размывается от подступающих слёз. Он тряхнул головой, смаргивая, и положил ладонь матери на плечо, привлекая её внимание. Всё ещё спрятанный в рукаве свёрток с бататом мягко ударился о её спину. Развернув мать к себе и дав время на узнавание, Сэйитиро подтянул её поближе, удобнее устраивая на своих коленях и груди, прикрывая одеялом, чтобы не терялось и капли тепла, а потом показал на ладони подарок Тоору-сан. — Мама, смотри — батат. Он ещё тёплый. Ты любишь батат? — Да, — проскрипела она еле слышно севшим голосом. — Но не так, как твой отец. — Хорошо, тогда ему мы тоже предложим. Сэйитиро развязал платок, развернул грязную бумагу и очистил одну картофелину для матери. Она вцепилась в неё, словно утопающий в спасательный круг. Вгрызлась с таким остервенением, будто не ела несколько дней. Но что поделать, если ту мерку, которую сейчас выдавали по карточкам, сложно было назвать полноценной едой — уже давно это был не настоящий нишики, а какая-то дрянная смесь из рисовой сечки, вермишели и овса. Клейкую жижу, в которую это всё разваривалось, нельзя было описать ни как аппетитную, ни как питательную. Сэйитиро очистил вторую картофелину, разломил её и отдал большую часть матери, а вторую оставил для отцовского алтаря. Доедая неожиданное лакомство, та издала какой-то поскуливающий звук, который не сразу удалось соотнести со смехом. Сэйитиро не смог сдержать дрожи, внутри его заскребло нехорошее предчувствие, что это первый признак надвигающегося безумия. Или уже не первый. Он помог матери лечь, укутывая её снова в кокон из одеял, а сам вернулся к алтарю, укладывая на платок половинку картофелины, так и не решившись сделать хотя бы один укус, боясь, что не сможет остановиться. Забравшись под одеяла к матери, Сэйитиро притянул к себе её тоненькое тельце и уткнулся носом ей в затылок. Он принюхался, вспомнив слова, знакомые с детства, что аромат человека меняется, когда приходит болезнь. Но сколько бы ни пытался, уловить какие-то тревожные нотки не получалось. Вообще никакие не получалось, если честно. Может быть, из-за голода, усталости и постоянно витающего в воздухе золистого запаха отдалённых пожарищ его нос просто перестал что-либо воспринимать? А может, он просто забыл, какой аромат был у маминых волос раньше, поэтому сейчас не может вспомнить и сравнить? Сэйитиро показалось, что он моргнул всего лишь раз или два, ему даже не удалось поймать за хвост спасительный сон, позволяющий хоть ненадолго сбежать из того ада, в котором он жил каждый день, как раздался звон воздушной тревоги. Очередной налёт пришёлся на какой-то из ближайших районов, потом что уже были слышны звуки взрывов и всё вокруг иногда ощутимо сотрясалось. — Мама, вставай. Вставай, пожалуйста, — пытался растолкать женщину Сэйитиро. Та мычала что-то нечленораздельное и только сильнее куталась в одеяло, не желая просыпаться. Когда очередной взрыв грянул так близко, что за окном всё осветилось едва ли не рассветным заревом, он не выдержал: вскочил на ноги, подхватил на руки мать в свёртке из одеяла и, не заботясь о тёплой одежде, в одной ночной юкате и гэта выбежал из дома. До ближайшего бомбоубежища предстояло преодолеть пару перекрёстков. Сэйитиро бежал, оскальзываясь на подмороженных булыжниках — страх уронить мать пересиливал боязнь падения. Он жался к стенам домов, хотя понимал, что никакой пилот никакого самолёта не сможет разглядеть его фигуру с той высоты, на какой они летают, но иррациональный страх сейчас владел всем его существом. Мимо бежали люди: кто с металлическими крюками, кто с бамбуковыми кольями. — Зажигалка, вон смотри! На крыше бывшего книжного. — Чёрт, быстрее, не то тут всё заполыхает! Встревоженные голоса звучали напугано, причём в равной степени как опасностью ежесекундных взрывов, так и перспективой предстоящего пожара. Сэйитиро было сейчас не до них и не до занимающегося книжного — он преодолел только полпути к бомбоубежищу. Если не поторопиться, оно окажется переполнено и им не найдётся места. — Кусо! Его мать выбрала самый неподходящий момент, чтобы попытаться выбраться из одеяла, в которое он её запеленал. Сэйитиро не позволял себе останавливаться, но с бега пришлось перейти на шаг: брыкающаяся и извивающаяся ноша абсолютно не помогала передвигаться по скользкой мостовой. Он зарычал, стараясь перехватить её поудобнее, но вместо этого окончательно потерял равновесие и растянулся, с размаху ударяясь затылком о камень. Очки слетели, и на несколько мгновений перед глазами всё закружилось, а небо, казалось, поменялось местами с землёй и заходило ходуном. Сэйитиро не понимал — это результат очередного взрыва или сотрясения. Он с трудом смог переместить себя из лежачего положения на четвереньки и похолодел. Прямо перед ним в сторону их дома убегала размытая тонкая фигурка. Полы её ночной юкаты полоскались на ветру, распахнувшиеся и оголившие ноги. Ему не нужны были очки, чтобы видеть, как его мать бежала босиком по заледенелым булыжникам ровно посередине улицы, даже не пытаясь прятаться и как будто не замечая взрывы и пламя пожара сбоку от неё. Сэйитиро никогда не ощущал такого всепоглощающего страха, останавливающего сердцебиение, замораживающего конечности и заставляющего волосы на голове шевелиться. — Стой, блажная! Куда ты?! Окрик мужчин, гасящих зажигалки, вырвал его из оцепенения, он подскочил на ноги, но выпрямиться получилось не сразу: первые несколько шагов он пробежал почти что на четвереньках, теряя гэта и помогая себе отталкиваться от земли руками, чтобы снова не упасть. Его мать вдруг остановилась прямо на перекрёстке и заозиралась по сторонам, словно заблудилась и не узнавала окружающий пейзаж. Сэйитиро подумал было, что вот она его удача: нагнать её заминку в несколько быстрых шагов, подобрать откинутое одеяло и запеленать обратно. И всё снова будет хорошо — его внутренности отпустит сжимающая ледяная хватка, и можно будет продолжить путь к бомбоубежищу. И в ту же самую секунду несколько бомб упали одна за другой совсем рядом. Раз — тот самый многострадальный книжный и парни на его крыше взмыли в воздух. Два — угловой дом, где вроде бы сейчас никто не жил, последовал их примеру. Три — фигура его матери исчезла в месиве вскипевшей земли, булыжника, и желтоватой вспышке пламени. Сэйитиро пробежал по инерции еще пару шагов и снова полетел на спину, отброшенный ударной волной. Прямо по лицу и груди его хлестнуло дождём из комьев земли, булыжного крошева и чего-то сырого. Он не хотел задумываться, чего именно. Старался не думать. Уже лёжа на земле он почувствовал вибрацию от следующего взрыва, чуть позади себя, а потом ещё одного — ближе к бомбоубежищу. В голове на повторе прокручивался только один момент. Но в него не хотелось верить. Сэйитиро пролежал так несколько секунд, оглушённый и ошарашенный, пока не почувствовал боль и жжение. Приподняв голову, он попытался осмотреть себя и заметил, что вся его светлая ночная юката усеяна распускающимися вишнёвыми бутонами. Они набирали цвет, наливались, раскрываясь шире, становясь всё темнее и темнее, а их центры от любого движения пульсировали и неприятно жглись. Сэйитиро хрипло простонал и уронил голову обратно на землю: его посекло не то шрапнелью, не то кусками разорвавшейся оболочки снаряда. Он не понимал, насколько в нём много осколков и как глубоко они угодили, но пока не закончится бомбёжка, помощи ждать не следовало, а значит он просто истечёт здесь кровью. Их учили смиряться и отдавать жизнь на благо страны и императора. Их учили не бояться смерти, а идти к ней с улыбкой. Но на деле это оказалось далеко не просто. И не то чтобы Сэйитиро перед её лицом вдруг испугался, скорее спохватился и не хотел уходить. У него ещё были люди, о которых он не позаботился, у него ещё были люди, которых он ненавидел. В конце концов, у него ещё могла быть жизнь, которую хотелось прожить. Не вот таким вечно голодным и беспомощным куском пушечного мяса, а где он мог бы быть гораздо более полезен. Сэйитиро застонал и заскрёб пальцами по булыжникам, пытаясь найти опору и сдвинуться с места. Нет, он просто так не сдастся. Это не его война, не его конец. Он должен жить, он должен искупить вину перед матерью, которую не уберёг. — Хм, какой интересный, — раздался незнакомый голос над ним, а потом рядом присел на корточки парень. — Оболочка скорее мертва, чем жива. А дух скорее жив, чем мёртв. Определись уже, нам всем станет легче. — П-помогите. Сэйитиро даже не понимал, кого просил, всё перед глазами плавало и размывалось в каких-то полупрозрачных тенях, наверное, отбрасываемых пожаром, с оглушающим треском пожирающим соседние деревянные постройки. Этого зверя сейчас знатно покормили, и он собирался наесться до отвала за всех голодающих жителей этого города. — Ты правда очень интересный. По всем законам природы ты должен был отойти в мир иной ещё несколько минут назад. Но ты всё ещё тут, да ещё и не один, — парень рядом с ним пошевелился и взял что-то с земли, разминая в пальцах и позволяя этому стечь с его руки обратно. — Меня, кстати, Ватари зовут. А тебя? — Та-тацуми. Может быть всё-таки поможешь? Сэйитиро начинал злиться, и чем больше он злился, тем больше прояснялся его взгляд. Парень смотрел на него во все глаза, как на какую-то диковинную бабочку или никем не замеченное ранее ископаемое. — Я так-то могу помочь, но захочешь ли ты принять помощь от шинигами? — Ш-шинигами? — Шинигами. Я из отдела вызова душ, пришёл как раз за твоей и ещё за несколькими, — Ватари грустно обвёл вокруг рукой. — Я не смогу помочь тебе ожить, но могу поделиться силой и знанием, как быть шинигами. Сэйитиро мгновение размышлял над сказанным, а потом тени — теперь он видел ясно, что это были именно они, — плясавшие вокруг него, первыми потянулись к Ватари.