Ослепленный юноша

— Жить чертовски весело. Легко догадаться, почему людям так не хочется терять их жизни. И так приятно их отнимать. Небольшой секрет — важны не только пальцы, но наклон ножа, материал ведь у глаз хрупкий, проколоть фатально — половина наслаждения уйдёт, последнего ощущения жизни, замершего ещё у живого человека. Замереть в предвкушении. В начале нового века он баловался в духе Зодиака, которого сам когда-то и вдохновил, только сейчас он мог позволить себе не выдумывать шифры. Трудно было вводить в личность скучного человека сильную жажду хранить глаза, поэтому, не найдя кандидата, занялся этим сам. Облизывать губы. Зачем скрываться, если единственное, что может тебе навредить, спрятано в подвале особняка девятнадцатого века? Хоть Коринфянин и не доверяет престарелым сатанистам. В них нет крови — лишь желание прикоснуться к большему, но на безопасном расстоянии. Гордость и богатство — цели слишком глупые, люди глупые, но то, что им удалось заполучить Сна — впечатляет так же сильно, как подношения в виде глаз раз в год от любимых подражателей. Он в курсе их существования. И он за ними приглядывает. Но эти богатые сатанисты придумали свой план без его изящной помощи. Шанс на миллион, конечно, но нужно сказать им спасибо — и вдохновить удерживать, насколько возможно долго. И Коринфянин готов идти на переговоры, ведь его заинтересовали. Может, через глаза он пожирает человечность? Настолько, что он идёт знакомиться с седовласым магистром, но разочаровано находит, что Джон не его последователь, ни на секунду. Следовало догадаться, но убивать его было бы то же самое, что оставлять свой нож в теле трупа. Неплохая идея, если у тебя нет отпечатков и старения, ведь последние восемьдесят лет ты лишь сущность кошмара, принимающая форму человека — весело, но проблематично, все решает нечто другое. Личное чувство выбора. Его глаза не интересны, ведь в какой-то степени он сделал ритуал во имя сына, а не личного жестокосердия. Нож куда дороже, если он рядом с сердцем, во внутреннем кармане пиджака, с особым оттенком и запахом принципиально не смытой крови — греет душу, которой нет у существ, обслуживающих человечество, и это прекрасно. Мучает ли эта мысль Сна? Если Бог - случай, то у меня плохие новости. Случай меня спас, но уже не спасёт многих других. Зачем вообще работать над понятием морали, если она не работает на всех? Случайности неслучайны, и эта мысль стара настолько, что смерть, наверное, уже выбила ее себе на руке, чтобы периодически напоминать смертным, не утруждаясь открывать рот. Он знает своих последователей и знает их жажду, которая исходит не только от него. Начало всегда было заложено заранее, определенные гены, определённые обстоятельства, определённые просчеты характера. Но он любит их, любит их всех, — ибо они истинные, такие неудобные современному обществу, которое пытается всех сберечь. Ребята, вам бы на пару веков пораньше, но мы все в одной лодке, даже если скрыть свою жестокость все труднее и труднее. Я не покажу им нового, я не испугаю их — лишь вызову большее желание, потому что большая часть продолжает жить во страхе. Три рта ощущаются по-разному, и он помнит времена, когда два из них были стянуты повязкой, а он был лишь ослепленным юношей в нескончаемой пустыне. Я нужен им. И тем, кто сопротивляется своей истинной сущности, барахтается на грани — не место со мной. Их глаза приятны, но не более. Застывшие слезы как ожоги — я чувствую порванные капилляры языком, могу даже провести по ним, хоть поверхность у глаз довольно гладкая, если не переходить на нервы — особый вкус неудачников. Особенно религиозных. Особая гордость за тех, кто объединяет эти две вещи — религию и личное желание отбирать. Убивать. Помышлять. И промышлять этим, читая лекции о том, сколько семьи готовы отдать за имитацию жизни от их близкого. Все кошки серые, потому что мы истребили чёрных. Тех, кто испуган от самого себя — ждёт лишь одно, смерть. Я с радостью предоставлю тебе это, если у тебя не хватит духа на суицид, друг мой. Но есть в людях и приятные вещи. Секс развлекает — в какой-то степени тоже часть его обыденной работы, читай, проверки на прочность. Используются близкие механизмы, ведь тех, кого трудно удержать от тела, так же трудно будет удержать от власти над телом, потому что чаще всего таким людям просто плевать. Индивидуальность других - не удел мечтателей. Индивидуалисты находят других Индивидуалистов и продолжают мое дело — ибо они знают, что неверных не следует щадить. Не нужен повод для этого. Огрубение сердца — нет, спасибо, я пробовал, так себе — происходит тогда, когда сердце уже было мягким и податливым, и во рту оно такое же, хоть я и вижу — чувствую — в глазах, что стоицизм в своих грехах приходит к ним с рождения. Многие из них даже не думают бороться. С собой? Конечно. — Коринфянин. — Как тебя зовут, еще раз? Цокнуть языком от того, что этот диалог повторяется миллионы раз. Имя слишком сложное для людей, которые умудряются строить планы по обхождению полиции, но вряд ли обдумывали собственное поведение вне прославления моей работы. Тед Банди был идиотом, но харизматичным идиотом, и я держал его дрожащую руку, пока его раскалывал надвое глуповатый, восхищенный смешок. Редко моргает, но карие глаза как стеклянные, фокусирующиеся лишь на чем-то одном, чем-то личном и мне откровенно безразличном. Дурацкий личный фактор. Мне же нужен результат. Придурок, который может крикнуть желаемой жертве «почему ты обрезала волосы?», развернуться и уехать. Его интересовали коричневые волосы. И возможно, не более. Но у него хорошие результаты и замечательная легенда, транслируемая вместе большим количеством телеканалов. Телевизор можно смотреть и не имея глаз, хоть и понятия привлекательности, которые ставят люди сейчас, кажутся бывшему и нынешнему кошмару странными. Например, им кажутся более располагающими люди с историей, трагичной историей. Особенно идущей из детства. Я знаю таких, и они вам не понравятся. Кэмпер был сговорчивым даже с полицией, и при встрече сделал комплимент моим очкам, но гордость — больше даже перед собой, как и жажда поощрения/удивления общества вокруг - частенько берет верх, но его случай немного другой. И если у Теда грехом была личная глупость, то тут проблема вызова сочувствия — как будто он главным герой в сериале своей жизни. Он очень хотел, чтобы я запомнил его имя, но моё для него не стало чем-то важным. Хоть он и честно поклонялся нашему честному труду. Прах ты есть и в прах обратишься, хотя если бы все было так просто, его бы здесь не было. И токсичная мать, знакомая для многих ситуация, но ей и ее подружкам не отрезают голову на постоянной основе. Как и случайным красивым девушкам. Копирует ли он эмоции? Точно их испытывает, раз может логично их объяснить, доказать всем вокруг свою личную, изначальную правоту, но люди странные существа, странные, и я ещё в его детском пребывании в стране снов видел убитых животных, более взрослых персонализированных жертв его агрессии, и да, многие дети переживают это. Но тут ещё сыграли обстоятельства, и правда, крайне токсичная мать, возведенная им в абсолют. И возможно то, что с эмпатией у меня все в порядке, раз я могу долго рассуждать об этом. Я в какой-то степени главный свидетель. От начала и до конца. А может, эмпатии нет, потому что я просто нечеловеческое существо, которому смешно от ваших бед. И крайне приятно от вашей крови. Особенно на языке, особенно сейчас, и знать, что снова придётся искать жертву, скорее забавляет, чем расстраивает. Нет ничего лучше первых тридцати минут. Судороги, недолго. Вырывать нервы пальцами, если ножом опасно. Особое чувство. Коринфянин — передаётся на языке многих людей, когда я перестаю скрываться. Много восхищения и заинтересованности от тех, кто даже не подозревает, что я убиваю таких же, как они. Обычные люди слишком слабы даже для моральной дилеммы, тем более убийства, и их ласковые тела не более, чем физическое ощущение. Желания ко мне. Иррациональной тяги к страшному. И многие бы хотели забрать мои очки, и возможно им даже понравилось бы. Люди любят его, перевозбужденного и озлобленного, так же сильно, как и ласкового, нежного и участливого, потому что воссоздать понятия дружелюбия и расположения к себе слишком легко, даже весело, и слово «весело» — главное его описание. Времена Коринфа я помню на языке — песок и старинный язык, куда более красочный, чем сейчас, и то, как брожу — бродил по настоящей пустыне, на грани с мира сна и яви, потому что цель была выше и тоньше, напоминавшая современный актёрский метод — возомнить себя демоном. Многих откровенно пугала и привлекала история об искушении Христа, и они ждали такого же для себя. Ожидали страшную химеру, которая вскинет руку — и перед ногами появятся все богатство мира, от которых они непременно откажутся во имя Бога. Вскинет второй раз и избавит их от чувства голода — но им это будет не нужно, как и слава перед людьми. Ласковый сон о собственной непогрешимости делает их податливее, а пески сна более зыбучими, и когда химера превращается в красивого юношу-чужестранца, ослепленного, выкинутого в этой пустыне, где его светлые волосы почти идентичны цвету песка и солнца, а кожа этой белой повязке, теряющей свой цвет от пыли и засохшей крови — они совершенно другие. Некоторые начинают его жалеть, все больше и больше желая его, его молодости и зависимости от них. Но есть и другие. Без пафосного душеспасительного начала, и тогда можно начинать работать, возвращая, воскрешая их мелкие страхи вспять. И встречаться с тем, что было в тебе всегда/было всегда забито моралью трудно из-за иррациональности происходящего — и дать им возможность, кровь, страсть, (ещё?) неиспытанную в жизни почти приятно. Но, результат, важен лишь результат, и с каждым испугавшимся себя он становится более весомым, более нужным, более любимым существом Морфея. И да, это откровенно приятно — видеть и подсказывать точки того, что потом назовут «вскрытием». Многим бы хотелось убить/искусить красивого светловолосого мальчика, заблудившегося в песках Коринфа. И он улыбается под закрытыми веками, чувствуя движение ножа посередине груди, как трудно он ломает кости, и ему почти смешно. Убить и искусить — равнозначные вещи, но вот лица тех, кто снимает повязку с его охладевшего трупа — настоящее веселье до рези в уголках всех моих глаз. Грань личного отношения к работе — чистое удовольствие. И соблазнившихся много. И превращать их страшнейшие, противоестественные мысли в кошмары до обидного приятно, настолько, что иногда, желая вспомнить это время, он позволяет себя убивать. Либо ждёт, пока с него снимут очки, чтобы продемонстрировать три нечеловеческих улыбки. Ностальгия перекатывается на языке с его именем, и идея сна была гениальной, так же, как и сам Коринфянин. Особенно без надзора моральной инстанции вечных и первого круга. Хоть все хорошее имеет свойство заканчиваться, как и популярность снов на основе библейских сюжетов, но жить чертовски весело вне черепных коробок, вкушать жизнь чужими глазами слишком приятно, отнимать мнения, подталкивая к личному, удобному смыслу — новая работа, в которой нет поражений и начальства. И люди слишком глупы, чтобы сопротивляться самому себе. Или красивому молодому человеку в костюме цвета только что содранной кожи, от которого вяжет запахом железа, соли и чего-то личного, дурманящего и манящего, как его острозубая, играющая улыбка. Он положит свои ладони тебе на талию, притянет к себе и прошепчет в шею, дыханием полоснув по горлу, заставив задохнуться: «Жить чертовски весело, если отнимая жизни свою продолжать» И его ничего не останавливает от желания рассказывать свои истории вновь и вновь, пока труп ещё не остыл, а глаза касаются языка. Да, прожить жизнь — весело. — Не правда ли, друг?