Глазами в ясное лазоревое небо

      В маленькой гостиной — голубой гостиной, как её называли в этом доме в честь тонкого расписного атласа, обивавшего стены — двери на улицу были распахнуты настежь. Стояла середина лета, и мера эта помогала слабо — из небольшого садика всё одно несло парким чадом и крепким цветочным запахом. Несмотря на то, что после смерти достопочтенного прокурора Бенедетто имел полное право тут находиться, ему всё равно до сих пор было не по себе; но Валентина в этот раз отказалась выходить из дома и гулять в Булонском лесу, как они это делали обычно, сославшись на плохое самочувствие и боязнь заполучить солнечный удар, оттого приходилось сидеть на крохотном диванчике и подливать ей лимонад собственноручно. Прислугу отослали: даже будучи в официальном статусе сына мадам Данглар и более или менее с ним пообвыкшись, Бенедетто никак не мог принять чужую помощь.       — К слову, — произнесла Валентина, пригубив стакан и мягко отставив его на краешек кофейного столика, — жара тут невыносимая. В городе оставаться просто невозможно, — она приложила белую ладонь ко лбу и вздохнула. — Мы, наверное, всё же уедем на август.       Бенедетто дёрнулся; в груди неприятно кольнуло, и он поморщился. С тех пор, как мать с её семьёй — нормальной, признанной, официальной семьёй — уехала в начале лета в Италию, он чувствовал себя, по правде сказать, прескверно. Его тоже звали — мать звала, а отчим с названой сестрой, как водится, только кривили лица и закатывали глаза, — но гордость его была гораздо сильнее. Да и желание остаться одному в большом доме прельщало. Первую неделю. Потом дом оказался слишком большим и слишком пустым — спасал густой шумный город. И Валентина.       С которой он виделся едва ли не каждый день. С сестрой ему было как-то… чертовски спокойно. С самого начала, ещё с того бала. Даже когда они ещё и не подозревали, что были роднёй. Бенедетто этот взгляд запомнил — так уж он отличался от других. Пока все смотрели на него презрительно, тыкали пальцем и перешёптывались явно унизительно и насмешливо, она сострадала. Это было странно; но ужасно, ужасно приятно. Ничего о нём не зная, кроме имени и воровского призвания, она тянула ему руку. Тогда — она. Теперь — он.       Он тянул ей руку постоянно. Хотел быть с ней рядом, говорить обо всём на свете и быть собой. Не надевать никаких масок, не прикидываться хорошим человеком — Валентине было вполне достаточно паршивца. И это было замечательно. Всякую минуту с сестрой Бенедетто наслаждался. Всякую минуту без — ужасно, беспомощно по ней тосковал.       — Куда это? — не подавая обиды, спросил он и прицокнул языком.       — В Марсель. Мадам де Морсер зовёт нас погостить. Там сейчас должно быть прекрасно!       — Ах, — тут уж он не мог сдержаться и поник. — Ну конечно. Мадам де Морсер. Что ж, буду скучать.       — Ох, дорогой… не хочешь поехать с нами?       Бенедетто не выдержал. Ехать куда-то! С этим! С этим самовлюблённым выскочкой! О, нет. Альбера в противовес Валентине Бенедетто на дух не переносил. Во всём-то он был безукоризненно идеальный: красивый, сильный, смелый, бравый… Бенедетто от него тошнило. А что ещё хуже — Валентина была в него до смерти влюблена и говорила о нём без умолку. А что было хуже ещё и того, Альбер к Бенедетто обратной ненависти не питал и даже напротив: очень хотел наладить отношения с братом невесты и всячески пытался выйти с ним на контакт.       Отвратительный человек. Пару раз Бенедетто на правах старшего брата даже намекнул Валентине, что выходить за него не следует, но та только обиделась и несколько дней с ним не разговаривала. Бенедетто заключил, что худой мир всё-таки получше доброй ссоры будет, и попытки свои оставил. Однако от одного только упоминания Альбера морщился.       Даже самому себе Бенедетто, разумеется, ни за что бы не признался, почему жених сестры его так раздражает. Ответ был на поверхности: Альбер, блистательный Альбер, успешный Альбер, утончённый Альбер, был полной его, Бенедетто, противоположностью. В нём было всё, чего так не хватало безродному сиротине: и счастливое детство, и воспитание, и образование, и манеры… всё. Бенедетто смотрел на него и ненавидел. А ещё… а ещё он собирался отнять у него Валентину.       О, Бенедетто страшно ревновал. В его жизни едва-едва появился человек, с которым ему было хорошо, к которому он тянулся, которого он хотел оберегать, которому хотел быть хорошим старшим братом, с которым хотел проводить всё время… и этот Альбер её уведёт. Навсегда уведёт — в браке-то никто не будет обращать внимание на какого-то там безумного братца. Не до того будет. И Бенедетто… снова останется один.       — Ага, сейчас, — хмыкнул он. — Бегу и обувь теряю. С тобой и твоим прекрасным женишком, к его прекрасной матушке в этот ваш прекрасный Марсель! Всегда мечтал.       — Бенедетто…       — Ну что, когда отъезжаем?! Мне нужно вещи собрать и как-то подготовиться, чтоб в грязь лицом не ударить, понимаешь, я ж дворовый! Я ж в вашу картинку не вписываюсь!..       — Бенедетто! — вскрикнула Валентина. В глазах её заблестели слёзы.       Он осёкся и перевёл взгляд на атласные обои. Белые цветы на них выделялись ужасно утончённо и красиво — так, что тошнило. От всего утончённого и красивого тошнило. Но не от Валентины.       — Да… — выдохнул он, промолчав добрых минут пять. — Прости.