Тень

Он всего лишь его подстраховка. Тень. Хоть и старше, но, как от вечернего солнца, просто длиннее конечностями, больше, но всё так же невыразительно растянут по плоскости и, как бы ни старался быть живее, другим, контрастным — тень. Он старается об этом не думать с детства. Таковы правила теней — блёкло-серо улыбаться, активно кивать и — обязательно — не часто думать. Потому он предпочёл силе ума — дело. Дело буквально историческое, гордость их какурезато. Он думает, что у него талант, но, становясь старше, заключает — так был хотя бы минимальный шанс оторваться, перестать быть его тенью, стать чем-то большим, но не на стене растянутой тёмной фигурой. А потом — в грязь. Тени, как бы ни старались самоутвердиться, всё равно собирают первыми песок, пыль, лужи, грязные разводы и поражения в том, в чём хотели бы считаться лучшими. Это позорно, но закономерно — тень умирает растянутой по песку, так и оставшись никем. Но в конце, уже когда крови не хватает харкать — свет. Он приходит в сознание там, где практически нет теней: всё засвечено лампами с разных углов, светятся руки, светится потолок, даже тень под прозекторским столом исчезает. Она впервые за всю их долгую по меркам теней жизнь сжимает его руку, пугливо стоит, дёргается обнять, но тут же отстраняется, мнётся, впивается пальцами в предплечье едва не до синяков. Говорит “ты жив”. Он жив. Точнее, оживает в мире без теней. И глаза её — неожиданно большие, влажные — тоже без теней от ресниц, яркие. Она будто всегда была самой близкой, а он только сейчас, очнувшись от полутёмного сна навсегда распластанной плоской фигуры, понимает. Все живы. Они, тройка, живы. И среди них нет теней. Есть только люди, повязанные с рождения. Раньше казалось, что тенями к одному, как от разных источников света в замкнутом помещении, а на деле — да все между собой путанным клубком хитросплетений, недопониманий, обесцениваний, пережитого прошлого из чётких ролей, которых они боялись, но всё равно выступали за них. Он спрашивает её, кто его спас. Кто разбудил, дал увидеть больше бликов по металлу, склерам, стёклам, чем падающих на пол теней. Она отвечает, что вот та, которую он и не помнит. Та, которая с тем в команде. Да, его подруга. Он моргает потерянно, выдыхает — немного совсем, но за грудиной многозвучными хрипами, посвистываниями. Он только кивает, говорит, что понял. Но понимание, как любое резкое осознание после смерти — долгое. Сначала он понимает, как вернуть в руки подвижность. Затем — как сжимать яблоко, неловко чистить его себе самому, прикрикнув для видимости на неё не лезть. А ей что, она не обидится, наоборот — закусится из принципа, назовёт идиотом, уйдёт гордо, но за дверью — оба знают — улыбнётся облегчённо. В прошлой жизни теней они привыкают двигаться и жить сами по себе, лишь ногами прикованные к одному. Теперь, когда мир стал чуть шире и объёмнее — это играет свою роль, но больше в том, что каждый может по отдельности встать и пойти, не потеряться. Ту, что не помнит, потом не видит. Только знает, что, когда встретит, будет по чести обязан поблагодарить с долгим поклоном под девяносто, с честным признанием, что она спасает не только формально жизнь, но дарует и новую. Впрочем, вряд ли ей это интересно и понятно. Она ведь даже внешне — он просит у него найти её старое фото по архивам, клянётся, прищурившись на один глаз, что только из интереса, пустой блажи — не напоминает тень, только яркость. Как он мог её забыть?.. Не вспомнить при первом упоминании имени, а лишь ослабленно прищурить глаза, поморщиться, переспросить “кто, говоришь?..” Он смотрит её фото — она там совсем маленькая, девочка. Улыбается, скрывая то под ухмылкой и краской, чуть покачивает за уголок фотографию. Блик наискось перегоняется с одного края на другой. А она всё такая же — серьёзная, яркая, улыбающаяся уголками узкого рта с пухлыми губами. Он думает, что она миленькая. Миленькая, но не как у них принято, а вот по стандартам других стран — более чуткая, мягкая в линиях, открытая, нежная. И очень миленькая. Странно, что он к ней не подкатывает ещё тогда, но, кажется, тогда-то она была помладше, вот и не взглянул, был затмлён как обычно им, играл роль послушно-ёрнической злой тени. С того момента он запоминает её имя — а как не запомнить?.. — машинально акцентируется на нём, если слышит в чужих разговорах, улыбается самодовольно сам себе, узнавая про её успехи и победы. Миленькая, талантливая и умная. Умнейшая, что даже, не трудясь, заслоняет своей яркостью того, на кого он равнялся с детства, старался за счёт его трудов и техник достигнуть похожей высоты. А потом она — что не миленькая, а стервозно-родная — снова по каким-то неважным делам идёт в ту сторону. Ему без разницы, пусть идёт, ей нравится быть важной и ответственной, будто в укор им обоим (хотя ему-то, второму, чего, он выше и ответственнее, но кто ей это объяснит на пальцах), и тогда он подплывает словно невзначай и просит передать от себя привет. Той, что миленькая. И той, что сюда вряд ли вернётся без дела. — Омерзительно, — кривится она, щёлкая застёжками на сандалиях на пороге. — Кати яйца не через меня, будь добр. — Тебе не сложно, не гунди, — шикает в ответ, но всё равно усмехается в сторону. — Передай, говорю. Скажи там, не знаю… что в благодарность за спасение. Только вот не с этим своим лицом ублюдским, хорошо?.. — Это твоя рожа ублюдская, — ощеривается она, резко оглянувшись через плечо и опасно сощурив глаза. — Раз тебе надо, сам пойдёшь!.. — Ну я же любя, что ты уж… — Отстань, я собираюсь!.. — Ну, эй!.. Да погоди ты!.. Сама же чешешь туда ради этого хмыря безвольного, так сложно что ли и мне дорожку подмаслить?.. — Тебе есть что маслить и смазывать!.. — дёргано собирает остатки сумки в дорогу, уже готовится решительно переступить за порог, но вдруг оглядывается в последний момент, полосует злым взглядом: — Смажь себе задницу — он тебя вызывает!.. То, что он вызывает, это не для смазывания задницы — больше редкое и новое для всех них беспокойство, туго затянутое в его ответственность, спокойствие и хладнокровие. Но смотрит он по-другому. Он давно это замечает, но только сейчас в полной мере осознаёт — он ещё тогда что-то понял для себя, вынес, начал смотреть на них не как на теней. А он последний из них троих, кто считал себя тенью. Не публично, не на словах, а вот там, глубоко внутри. Он и умирать шёл с этой мыслью, ведь не было иной роли. — Ты брал у меня дело, — напоминает, не отвлекаясь от чтения свитка за столом. — Да, занесу сегодня. Спасибо. Он молчит, смотрит неотрывно на сроки. Потом, будто поймав случайную мысль, поднимает голову. В его лице — удивительная смесь неловкого непонимания и заминки. — Если тебе она… — заговаривает негромко, а после, отловив не ту формулировку, заговаривает громче, смывает случайные эмоции: — В следующий раз можешь пойти вместо неё. — Да нет, делать мне там нечего, — фыркает деланно расслабленно, отмахивается. Покачивается для вида и незначимости темы на месте с лёгкой ленностью, поправляет лямку на своём плече. — Всё порядок, просто хотел знать, как выглядит, чтобы поблагодарить при случае. Забыл, пока работал, вечером отдам. — Понял, — кивает, но взгляд отводит с запозданием. Он думает, что некуда торопиться. А их излишние подчёркивания будто режут показом для всего мира, а ему такое не по вкусу. Да, она миленькая. Да, он благодарен. Но она — всего лишь фотография и мутно-смазанное воспоминание из бреда, пустая страница из прошлого. Он больше не его тень, но всё же теневые привычки остаются: не говорить вслух о том, что интересует, не делать поспешных действий, если в воздух и громким — то только напускное. Но он продолжает жить, слушая. Иногда о ней, иногда о нём (о нём, конечно, больше в разы), а иногда о том, что раздражает и бесит. О том, о ком по их правилам деревни не принято было бы говорить вслух и подчёркивать связи. Но на то они и разные: у одних кричать и бороться, у других — тишиной и забытьём, спрятанном в редком посвистывании раскалённого ветра. Жизнь людей утягивает вглубь, события закручиваются толстыми нитями в канат, начинают рваться от надреза давно зависшим остриём. Он встречает её среди толпы однотипных — узнаёт по одному затылку, хотя помнит только фото её ещё совсем маленькой копии. Она милее в жизни, чем на фотографии. Да, взмыленная, да, с росчерком морщинки меж бровей, да, с поджатыми обветренными губами и сосредоточенным взглядом, да, с дерьмом и кровью на щеках. Но так даже лучше. Он узнаёт в её волевых и громких выкриках что-то родное, понятное — такая же и она, близкая: своевольная, дерзкая, прямолинейная. А эта и с характером, и с едва заметной мягкостью: в последовательных движениях рук, в приглушённом голосе, когда не нужно указывать кого и куда, в тёплом взгляде и ободряющих улыбках своим, кто помогает. Он ловит её взглядом украдкой, улыбается, но не даёт отвлечься. Если выживут и одолеют — он подойдёт. Подойдёт не под чужие тычки, не под чужие напоминания, а просто, сам, будто случайно. От теней у него и планы — всё, после чего-то. Не сейчас, не здесь, а потом, когда вот-вот он станет полноценным человеком. Хотя, вроде, как посмотреть — он уже человек. Он встречает того, кем восхищался и от чьих рук едва не умер, находит в себе той вечной дерзости на словах, чтобы переубедить. Понимает — дерзкий он не только на словах, а вот там, внутри, где не тень, человек. Когда проходят мучительно-тяжёлые дни, понимание завершает свой цикл: он рождается, благодаря ней, в новом мире людей, и он тоже человек. Человек, который может делать глупости и подойти без причины. Человек, который может сказать “да, мне нравится та девчонка, мне неважно, что скажете”. Человек, который скажет: “Да, она не как наши, другая. И?..” И?.. Когда он её встречает в третий раз, она выглядит хуже — подранная и пожранная сражениями, с потерянным протектором и взглядом. Он уже навостряет шаг, чтобы выглянуть из-за плеча таким же побитым и пожранным, взмахнуть лениво ладонью с ухмылкой, сказать “эй, привет, помнишь меня?.. Наверное нет, но мы встречались пару раз, в один из них ты меня…” Но между ними проходят люди, и это даёт секунду, чтобы понять. Её взгляд не потерян. Направлен на него. На того, о ком не принято говорить в его стране. На того, кто, по рассказам от близкой, важен ей и ему с теоретически смазанной жопой и не только, явно не тягаться. И он опускает заранее вскинутую ладонь — привычка от техники. Отступает на шаг. Вздрагивает в сплошной иронии к себе ухмылкой под краской, уходит. Может, она и перерождает его в мире людей, но, как забавно, для неё он — тень. Тень едва знакомого, тень неблизкого, тень случайного листка из прошлого на толстом томе страниц других. Она, близкая, ловит его за помощью отряда, подключается тоже и шёпотом, осторожным, оглядываясь себе за плечо, спрашивает — подошёл?.. Он поджимает губы, кривится и говорит, чтобы молчала и работала, не говорила о ерунде. Она фыркает, отвечает привычно-едко “слабак”, но всё же в чутком сожалении изламывает брови. Жалеет, да?.. Он не любит жалость. Уж она-то должна понимать, как им обоим, бывшим теням, она противопоказана. Время идёт, появляются другие девушки: миленькие, красивые, симпатичные, ничего такие, как все, влюблённые, уважающие, умные и глупые. Он теряет счёт, просто ухмыляется самодовольно в воздух, но ни одно дело из них не просит у него, не рассматривает фотки. Наверное, так у всех. У всех людей. Так чего ему, бывшей тени, жаловаться. А потом, волей случая, она говорит, что идти туда не хочет — нет, не по личным причинам, нет, тот вообще никак не связан с её отказом, нет, у неё просто есть более важные дела, пусть хоть раз он попробует в дипломатию. Он соглашается, зевая и помахивая рукой. Надо так надо. И едва переступает границу чужой страны, встречает её. Она стоит у стойки, оглядывается на движение чего-то тёмного, его тени, пересекается с ним взглядами и вдруг замирает в узнавании. Распахивает на полмгновения глаза, вскидывает брови и… улыбается. Миленько, так, как с фотографии не улыбалась. — О, привет!.. Ты вместо… Она зовёт его по имени — помнит. Она удивляется, что она не пришла, но не придаёт значения и не копается в мотивах, наоборот — тепло встречает и говорит, что, если он хочет, она может его сопровождать, сейчас работы меньше. Он удивляется тому, что происходит, но сил деланно отмахиваться и зубоскалить не находит. Лишь по-новому для себя сдержанно кивает, угукает, в постоянном внимании смотрит на её профиль, уже чуть живее улыбается на её рассказы, комментарии. Так он находит самый удачный момент поблагодарить за спасение. Так находит момент, чтобы восхититься — даже более прямо, чем он хотел изначально — её умом и силой, признать, что не ожидает такого исхода. И она опять улыбается. Чуть смущённо, чуть кокетливо, чуть опуская глаза в земли и подрагивая ресницами. Понимание — долгая вещь. И только глядя вживую на неё он понимает — он, похоже, давно в этом. Сам не понял, как так произошло, но давно. Хотя, это в его духе — любить то, чего достигнуть тяжело и ты не видишь это вживую. Он вообще не спец по живым, а у теней с социальным контактом не так хорошо, как они пробуют показывать. Она, вон, подписывается на дипломатию — её способ. Он ударяется в это раньше, искупает ошибки прошлого — его способ. А он, замкнувшись подольше них, лишь смотрит на фотографию девочки, которую не запомнил когда-то. Корил себя, винил, проигрывал нелепые сценарии, как бы всё лихо и круто получилось, знай он всё наперёд. А получается, как у людей — неожиданно, случайно и естественно, без плана. Она действительно сопровождает его, разговаривает о сложном, даёт даже советы и рекомендации, а через день притаскивает склянки, горделиво и довольно кивает, говорит “тебе они пригодятся”. Он смотрит и думает — она лучшая. Но потом напоминает себе про того, что и рядом-то с ней нет, дёргает губами в жалкой попытке ухмыльнуться обратно, но только падает взглядом в ноги и слушает. Он не урод и, вроде, не бесталанный, перспективный. У него сносный характер — не как у неё или у него — он знает на опыте, как делать красивые жесты и никогда не забирать своё слово. Но имеет ли всё это смысл для неё. Ведь для неё он просто знакомая тень. Таких сотни, он уверен. А он очередной из сотни, кто так наивно и буквально по-детски фиксируется на её образе, приписывает ей деяния в тысячу раз больше, чем есть за её узкими плечами. Она просто спасла его физическое тело. А взгляды на жизнь, на людей, на близких — это ведь он сам. Понимает, не глупый мальчик. Но ему нравится так думать. Просто потому что девочка с фотографии кажется ему миленькой, а разговоры о ней — вызывают в нём восторг, уважение. Таким, как она, хочется приписать весь мир как заслугу. Потому что она достойна и большего. Случается вечер, стрекотание сверчков. Случается поздняя встреча и его нарочито ленное предложение посидеть просто так, поесть, прогуляться. Он решает дерзить и платит за неё. Она теряется, смущается, а потом, прям, как близкая, начинает вычитывать, бурчать, хмурится, но он видит, что всё же не как близкая — более чутко, не совсем уверенно, больше из необходимости. Он говорит, что просто хочет так поступать. И она — вдруг — замолкает, утыкается в тарелку, а затем перекладывает из своей пару кусочков мяса, говорит тихо, что ей много, а ему полезно. Ещё она подкладывает морковь, он закатывает глаза, но она заставляет съесть и её. Он тоже из необходимости сопротивляется, но ест. Обнаруживает неожиданно, что очень сладко. А, может, настроение просто такое. Когда неспешно идут, прогуливаясь, и тянут тёмно-синие тени по земле, отпечатывают их на стенах, он неосторожно говорит, что был удивлён — она его вспомнила и узнала, когда пришёл. Она хлопает глазами, поворачивается, не понимает, что в этом странного, а он то ли сдуру, то ли расслабившись от приятного вечера говорит: — Ну, знаешь, я ведь больше… как их тень. Потом, поняв, что слишком откровенно, лично, ненужно для неё, пробует резковато уйти с опасной темы: — Забей. Я к тому, что у меня не так много успехов, по сравнению с девушкой, что… Ты знаешь, чего мне повторять, о тебе все какурезато судачат, дерутся между собой, чтобы тебя заманить для проведения обучения и курсов!.. В общем, не думай, всё равно сложно понять, это будет тебе не близко. Её шаг замедляется. Затем — останавливается полностью. Когда он оглядывается, она смотрит в непонимании и лёгком замешательстве на него, вглядывается в самую душу. Он-то её туда давно уже пустил. Даже до того, как заговорил лично. И неожиданно она говорит: — Думаю, я понимаю, о чём ты, — мнёт губы, суетливо сглатывает, неловко и неярко улыбается. — Я ведь… тоже как их тень. Все так считали. Он удивлённо вскидывает брови и застывает. Стрекочут сверчки, кузнечики, скрипят деревом дома и шарниры. Так странно — та, что ярче всех, что пробуждает его от полутёмного сна, считалась тенью. Он в это не хочет верить сначала, но всё же понимание развивается в процессе жизни и приходит быстрее. Все они для кого-то чьи-то тени — важно выбирать ракурс. И тогда, в этот вечер, после их скрипящего от личного и интимного разговора, он выбирает уже чётко и ясно свой ракурс. Когда скидывает с головы ткань, прикрывает глаза и склоняет голову к ней, осторожно придерживая за талию. Она не отстраняется, не закрывает рот ладонью, говоря про того, что бесил ещё с самой первой встречи. Она тоже закрывает глаза и подаётся вперёд, ложится ярким росчерком на тёмное. Если они оба тени, то пусть в глазах других. Друг для друга они — люди.