Темная сторона Луны

Самое тяжелое - неизменность. Когда в любой ситуации надо оставаться тем же, что и до нее. Это чувствовал всякий родитель. Это знает всякий учитель. Когда смотришь на вырванную с мясом кожу, на разрезанное тело, на капли крови разбивающиеся о лед и должен дышать, оставаться спокойным, шутить, пока где-то рядом кто-то судорожно тычет в кнопки, набирая скорую. Сережа Дудаков давно играет в эти игры. Он видел много крови на льду, видел много боли, слышал много разных детских криков и пропитывался молчаливыми слезами. Его почти не штормит больше. Научился быть устойчивым. Вот и вчера был таким. Когда пришел с работы, где все уже тихо закипало и вываливалось в крутой бульон то ли паники и страха, то ли холода и безнадежности. Мир снова сдвинулся с опор и конструкция съехала еще чуть-чуть вниз. А ты в этом доме. И если он завалится, то большой вопрос, а не придавит ли тебя оставшейся внутри толпой. И не придавишь ли ты кого-то, катясь кубарем вниз. Но он держался: за опоры, выстроенные годами. За обыденность тренировок, за нервный громкий голос Этери, за плавное скольжение по льду Даниила, за девочек-хохотушек и парней-весельчаков. Взглянул на Даню Самсонова и больно дернулся сердцем. Восемнадцать. Оборвал мысль на взлете. Все ерунда. Никому не нужен Самоснов. Все ерунда! Надо работать. Просто работать дальше! Но вонзилось иглой под сердечную ткань. Сколько он помнит? Афган помнит. Чечню помнит. Из того, что поближе, тоже помнит. И никогда это не касалось их, мальчиков и девочек со льда. Их 90-ые убили больше, чем все, что взрывается и стреляет. Но как-то привыкли к покою, стабильности, предсказуемости и перспективам. И снова все… Все как всегда. А потом пришел домой. И опять играл взрослого, стабильного, солидного тренера, педагога, мужа, отца семейства. И утешал плачущую женщину, шепчущую в плечо: “Сереженька, у меня же никого, только Егор! Сережа!” Еще одна игла вонзилась под кожу сердца. Гладил по рукам по плечам. Болел, и страхом за сына, и беспомощным от когда-то любимой женщины “у меня же никого”. Это было признанием и его слабости. Во всем. Если женщина остается одинокой, оставаясь в браке, значит - ее мужчина предатель. Сергей не спорил с собственным осознанием. И был им. Предателем. Гладил плечи, обнимал. Утешал. Вроде даже успокоил. Доказал, что все ее страхи - женское, недальновидное, пустое. А кто знает, пустое ли? А потом дом спал, люди в доме спали. Все почти устаканилось. Переварилось. Две иглы в сердце кололи, но внимания не обращал. Не до того. Работал молча. Да и остальные молчали. Сохраняли образы, силы. Детям должно быть спокойно. Детей надо беречь. А невольно думаешь: вот Ника, вот Морис. У них все хорошо. И невольно злишься. Совсем чуть-чуть, а злишься, потому что - вон Даня. И все уже неоднозначно. И иголка в сердце колет больнее. И на совещании как будто бы все как прежде. Обсуждаем контрольные прокаты. Кто будет, как будет, костюмы, задачи, что услышать от коллег, чем поделиться. Умом-то понимаешь, что все правильно. Сейчас важно не замечать. Не обсуждать. не бояться и не нагнетать. Что им остается? Ждать. Вот и ждут. - Сереж, задержись,- команда расходится. Остаются вдвоем. - Ты плохо выглядишь,- женщина наливает крепкий чай и протягивает кружку своему техтренеру.- Все хорошо? - Да уж чего хорошего,- ставит чай на ее стол.- Нет ничего хорошего, Этери. - Я не об этом,- останавливает Дудакова. - А о чем?!- вдруг заливает злостью.- Твои все устроены! И не здесь! Никому и ничего не грозит. Живут себе под теплым южным солнышком, ездят на пляжик. Да? - Нет,- холодно и зло отвечает голос начальницы.- Нет, они не ездят на пляж. Они никуда сейчас не ездят! Даже на старты не ездят! И не поедут! Сидят и киснут там… под теплым солнышком! - Горе-то какое! Не сегодня, завтра помрут от этого!- Дудакова несет без дороги и направления.- Мы им тут все охренеть как сочувствуем. Пакуем вещмешки и сочувствуем! - Прекрати, Дуд!- еще пытается удержать летящую под гору колесницу Сережиного бешенства. - Почему я должен прекратить?! Почему?!- соскакивает с места, кружит.- У меня вчера жена билась в истерике, рыдала, едва отпоил успокоительным и спать отправили. Ты еще в курсе, что у меня сын?! Взрослый! У нее вообще единственный ребенок! Ты в курсе?! Или главное, что у тебя все хорошо?! Все сидят по местам и даже на пляжик не ездят! И сама туда же убирайся! Тоже будешь на пляжик не ездить! А мы тут уж как-нибудь! С нашими мелкими проблемами! Он себя не видит со стороны и не слышит. Кричит, мечется из угла в угол. Поднимает глаза и замечает ледяную статую вместо собеседницы. Пустую. Неживую. Только слезы текут из глаз. Все вокруг страшно. И самое страшное - не там, где могут убить тело. Самое страшное - друг рядом с другом, когда можно, походя, убить душу. Сил на реанимацию нет. Вчера кончились. Остались все в утешении жены. Надо только выйти из этого кабинет. Оставить ее с ее слезами. Оставить себя со своими колючими иглами в сердце. Продолжать делать вид, что все как обычно. Верить в то, что обязательно как-то проскользнешь мимо, может, чуть ободравшись кожей, но точно не искалечившись. Смотрел, как поднялась ладонь и провела по щеке, стирая соленую каплю, потом вторую. - Ладно,- глухо проговорила женщина.- Я поняла. Иди. Работай. Не отвлекаю. Повернулась спиной. Оказывается больнее всего колет именно третья игла. Охнул и осел на стул, поправляя рукой сердце под ребрами и кожей в надежде, что удастся унять колючки. - Что с тобой?- уже стоит над ним, вглядывается в исказившееся болью лицо. - Колет,- морщась отвечает мужчина. - Врача вызвать? Скорую?- смотрит в душу, в исколотое сердце. - Не знаю. Не надо. Пройдет!- вроде и легче, когда она волнуется, вроде и не болит. - Давай в медпункт! Пожалуйста!- умоляет, едва шевеля губами. Обнимает рукой, помогая встать. - Да не надо! Этери! Все со мной хорошо! Устал я.- Сопротивляется Дудаков. От крепкого захвата тонкой рукой, надежности и силы вдруг становится совершенно безумно и горько. Утыкается в острое плечо и, думая просто продышать свою неустойчивость, пробует в нем найти уверенность. А потом всхлипывает как мальчишка. Обхватывает второй рукой за спину, стаскивает ее ближе и ниже к себе, прячется, как в детстве у матери на груди и ревет тоже, как в детстве, навзрыд. Стыдно. Совершенно не по-мужски. Понимает, что в любой момент могут оттолкнуть, отстраниться, и поэтому держится еще крепче. Этери прижимает рыдающего коллегу, тихо гладит по затылку рукой. Даже не утешает. Ждет. Ей неудобно в этом положении, не стоя и не сидя, в этом состоянии, рядом с плачущим Сергеем. Но продолжает обнимать и проводить ладошкой по волосам. Никто не может быть вечно сильным. Даже он… Она может. Пока может.