Пыль оседает

Фантом был тихим. Очень тихим. Он был нигде. Он был везде. Третий звонок все не наступал, терпение было на грани, но никто не мог сказать, что случится, когда время иссякнет. Люсьен просто сидел. Фантом держался за голову, не понимая, почему она раскалывается, почему все в крови, почему он вообще существует: бестелесный, бездвижимый, безжизненный. Только потом он кое-что понял. Слаб был Люсьен. Фантом же, тот, кто был за занавесом, торжествовал и получал аплодисменты от несуществующей публики. — Прошлое настигнет тебя, — невидимый суфлер скрипел в его голове, — и вернет в родное гнездо. Люсьен не видел, где его враг. Только думал, что разбитое зеркало было оружием против него. Но даже в осколках мелькала чья-то тень. Слишком темно, чтобы распознать хоть что-то, взгляд слишком замылен, чтобы увидеть черты лица или даже походку. Маслянистые движения, предельно ясная неизвестность таилась в распознаваемых движениях невидимого дирижера. Он точно знал — ему пора на сцену. Он чувствовал, что заключает сделку с дьяволом, повинуясь этой стихии. Но он не видел для себя другого варианта, ведь… Он не понимает, кто именно сейчас говорит от его имени даже в собственных мыслях — сам Люсьен или маска, надетая на нем. — Выходи, мой кровавый алмаз. Шоу начинается. Шаг за шагом, секунда за секундой. Нет ничего, что смогло бы остановить марионетку в ее танце, невидимые статисты уже держат косу матушки-смерти наготове, чтобы срезать урожай аплодисментов. Они здесь. Безымянные люди, что были ему когда-то знакомыми, голоса, превратившиеся в громкую мелодию. Только краем сознания он различает слова: — Очнись. Фантом. Вернись. Спасу. Пожалуйста. Почему-то его сердце начинает болеть. Руки становятся все тяжелее, даже легкие жесты кажутся испытанием на силу и выносливость. Маска молчит, маска пытается скрыть то, что даже сам актёр растрогался от исполненного перформанса — ведь на сцене не должно быть ничего человеческого. Чувства, рождённые человеком, а не творцом, должны быть сокрыты от глаз зрителей, никто не должен догадаться, как больно кому-то отыгрывать искреннюю радость. Только не было сейчас ни радости, ни боли. Ничего не было. Только чей-то голос, отвратительно сильно напоминающий пение. — Вернись ко мне. Я спасу тебя. Если кто-то поет, значит надо танцевать. Если ты достал ружье, будь готов стрелять. Прописные истины, зашитые на подкорку мозга, но сейчас Люсьену тяжело было понять, в кого надо было стрелять, а кого приглашать на танец. Или стрелять надо было танцем? Когда кровавая пелена спала и он стал воспринимать цвета, — он их видел, но не ощущал, различал контраст, но не глубину, — то на секунду ему все стало понятно. Имя мелькнуло вспышкой и исчезло во мраке, будто Фантом никого и не вспоминал. Осталось только неясное послевкусие синего. Или это был сиреневый? Или это был голубой? Оттенки — слишком сложный концепт для плывущего в неизвестности мира. Наверное, стоит разобраться с этим позже. Если “позже” вообще наступит. Иногда все заканчивается трагично. Фантом примет финальный выстрел с восторгом, а Люсьен… …Люсьен не имеет значения. Он слишком сильно хочет жить. Когда маска спадает и голоса теней затихают, он наконец может взглянуть на то, что скрывал занавес — на все свои злодеяния и на того, кто, кажется, его спас. По крайней мере, цвет и правда похож. Только голос не тот. — Тебе помочь? — Буду благодарен. Наверное, пора просто закончить с этим. Не забыть, как страшный сон, но напоминать себе снова и снова, насколько реальным может быть кошмар. И как тяжело из него подчас выйти. *** Родос принял его… нормально. Не “хорошо”, не “плохо”, на координатах между “ты чертов монстр” и “мне наплевать” все были где-то по центру. Наверное, это лучшее, что он мог себе позволить. Только те, кто видел его в том замке, были как-то слишком насторожены — Фантом мог их понять, но кое-что вызывало непрекращающийся зуд в его душе, что-то неправильное мозолило глаза, но так тяжело понять, что именно. Висперейн была другой. Висперейн была жива, Висперейн узнавала его, но, кажется, видела в нем то, что он не мог разглядеть даже в зеркале. Это настораживало достаточно сильно, чтобы хотеть оставаться с ней подольше в поисках разгадки. Это смущало достаточно сильно, чтобы не решаться спросить напрямую, лишь бы не напугать. Это в итоге засело в его голове достаточно сильно, чтобы он вновь и вновь пытался найти если не ответ, то подсказки. Она, кажется, и правда боится мира сильнее, чем раньше. Или боится его самого. Глупо считать себя центром ее мироздания, даже если именно он дарит ей те эмоции, о которых она мечтала в своих бесконечных странствиях. Фантом дарил ей слёзы. Дарил ей радость. Дарил все, что мог сыграть. Наверное, это просто ещё одно подношение ей — страх. Истории о его безумии ведь явно существуют как часть его таинственной легенды или странного, нелепого фольклора в стенах корабля. — Все в порядке? — Да. Просто… забудь. Придёт день и, может, я расскажу тебе. — Просто ты выглядишь обеспокоенной. Я хотел бы развеять твои печали и вернуть улыбку на твоё лицо, чего бы это ни стоило. Если ты волнуешься, что я отвергну тебя за истину сердца, то напрасно. Я все приму. — Правда, не стоит. Не думаю, что моя откровенность сделает кому-то легче. По крайней мере, сейчас. — Но могу я узнать причину твоей скрытности? — Я не готова сейчас к серьезным разговорам. Просто пока забудь о моей грусти, у тебя ведь явно есть более важные дела, чем моя печаль. — Не принижай себя. Я буду ждать твоей готовности столько, сколько попросишь. Главное… не забудь о ней, хорошо? Как странно — говорить “не забывай” тогда, когда хочешь “не умирай”. Сколь бы верной ни была эта подмена понятий для Висперейн, Фантом все никак не мог смириться с тем, что смерть может разлучить их гораздо более жестоким способом, чем обычно. Но более спорить с ней он не смог. Допытываться дальше значит потерять доверие, а пытаться выяснить это тайком — пусть и эффективный способ, но не факт, что он узнает истину. Всему свое время. Их занавес еще не опустился. Но первый звонок прозвенел уже сейчас. — Вы не знаете, где сейчас Шалем? На миссии? — Нет. — Странно, просто я не видел его последние пару дней. Ладно, просто если увидите его, то передайте… — Фантом. Он ушел. — Что? — Он просил не говорить тебе сразу, чтобы ты бросился за ним. У него возникли личные дела, так что мы позволили ему заморозить контракт с Родосом. Нет. На секунду все было как в тумане — ткань пространства и времени на секунду превратилась в смятый комок бумаги, выброшенный в мусорку. Потом Фантом вспомнил, что так и не двинулся с места, в то время как Доктор уже ушел, похлопав его по плечу. Слабая, но хоть какая-то поддержка. Что ж, Шалем и правда хорошо его знал. Если бы его побег раскрылся слишком быстро, то он не успел бы уйти далеко и изловить его не составило особого труда. Но сколько времени могло пройти? Два дня? Три? Может, разум заигрался иллюзиями и прошла целая неделя? В любом случае, задача усложняется, ведь неизвестно ни куда он пошел, ни за чем он пошел. Никаких зацепок, никаких подсказок. Если медлить, след затеряется совсем. Если срываться в погоню, можно упустить действительно важные детали. Золотая середина, для которой нужен трезвый рассудок. Возможно, чей-то еще. Только один человек был ему настолько же близок, как и Шалем. Оставалось надеяться, что что возникшие между ними тайны не станут непробиваемым барьером. Он и сам не понял, как оказался возле ее комнаты. Постучал, пробормотал что-то непонятное и смотрел на нее то ли как побитый щенок, то ли как на единственного спасителя. По крайней мере, Висперейн смотрела на него со смесью жалости и непонимания. Вопрос был достаточно очевидным, чтобы остаться немым. Оставалось найти силы на ответ. — Шалем ушел. — Вот как. И… что ты планируешь делать? — Я сам не знаю. Наверное, я должен последовать за ним. Это то, что я привык делать в таких случаях, это то, что я должен сделать. Но я не знаю, куда он направился в этот раз, это как выслеживать кого-то по клочку бумаги и ленте. Я бы мог справиться один, но… — К чему ты ведешь? — Я хочу, чтобы ты отправилась со мной. Я не хочу расставаться с тобой и отказываться от “нас”, ты важна мне, но я не могу просто сидеть на месте в такой момент. Поэтому я спрошу: примешь ли ты мое приглашение? Она молчала. Смотрела куда-то в пустоту, сквозь Фантома, и не понять, какие именно мысли завладели ей. Разумеется, сомнения одолевали бы каждого, решение отнюдь не было легким даже для того, кто затеял охоту на змея, но почему же Висперейн выглядела в этот момент настолько печально и отстраненно? Прощалась она со старой жизнью или готовилась к обороне? — Висперейн? — он не решился протягивать ей руку, будто само его предложение было самым наглым жестом. Но он надеялся, что она сама это сделает. Но она оставалась неподвижной. — Я знаю, насколько для тебя важно твое прошлое, — маска спокойствия мешала прочитать ее мысли, оставалось только внимать каждому слову, — но я не уверена, что выдержу это путешествие. Я люблю тебя, Фантом. Всегда любила. Ее улыбка разбивала сердце. Непонятно, Фантому или ей самой. — Но я не могу согласиться. Висперейн и правда протянула ему руку. И коснулась его щеки с такой обезоруживающей нежностью. — Поэтому… мне остается только попрощаться, верно? Он не знал, что ответить. Прежде у него не возникало таких выборов — будучи одиноким в своих странствиях, нигде и никогда ему не приходилось думать, поднимать ли якорь и отвязывать ли сердце от кого-то. Обычно все, что было ему дорого, было рядом: мисс Кристин, его маска, его талант. Но Висперейн он не мог просто забрать с собой. И не мог просто отпустить ее, как отпускают утром сладкие сны. Прошлое было ветром в парусе. Настоящее было якорем. Будущее в действительности было миражом. Оно было самой Висперейн. Фантом больше не смог ничего сказать, только смотрел на девушку, не видя и не понимая, где он. Оставалось только попятиться к выходу и выдохнуть только: — Не прощайся. Я пока не ухожу. *** Все было чем-то нереальным. Его комната казалась ему плохо сделанной декорацией в дешевом театре, чай в кружке был налит и заварен кем-то другим, невидимым помощником, который обнаружил чудовищное несоответствие сценарию. Главные герои: безумие, реальность, смешение красок. Фантом был лишь призраком, камерой, через которую неизведанное следило за существующим и поражалось его целостности. Или раздробленности. Не все ли равно? Висперейн и ее улыбка были нереальными. Шалем и груз общей беды на их плечах были нереальными. Фантом выбирал между двумя пустотами на весах его жизни. И не мог понять, почему каждый выбор доставляет ему нестерпимую боль. Осколки зеркала были его оружием, но он не знал, в чью спину их вонзить. Наверное, самым верным шагом было бы сделать целью свой живот. Перестать существовать, перестать думать, перестать наматывать клубок бессмысленности на свою шею так, будто это была веревка для висельника. Но нет. Нельзя. Нельзя. Почему? Неизвестно. Просто нельзя. Смерть не разлучит его со сценой, смерть не заберет его на самом пике, сценарий еще не закончен и не сыгран. Только кто пишет эту пьесу для него? Все тот же кукловод, что двигал его руками в замке? Или он сам? Ответ на этот вопрос станет решающим в его будущем и в той маленькой драме, невольником которой он оказался. Если все происходящее лишь его рук дело, значит его прошлое более не властно над ним. Не будет смысла преследовать того, кто был живым воплощением оного. По крайней мере, можно будет сказать тихое “прощай” в пустоту и навсегда разорвать ненавистные, — а действительно ли ненавистные? — оковы. Если им до сих пор руководит невидимый кукловод, который так и не отрезал ниточки за все эти года, то какой ему смысл сопротивляться? Ведь Шалем точно так же подвержен этому недугу, они связаны и у них нет возможности это разорвать. В таком случае, все прочие привязанности не имеют никакого смысла. Родос, Висперейн, все его “настоящее” – порождение самообмана, и настало время его развеять? Но ведь никто из них не был бесплотными тенями, от которых можно просто отмахнуться. Чем ему предстояло пожертвовать — всем ради одного или одним ради всего? Кажется, за размышлениями прошло непозволительно много времени, настолько, что выбор не имел бы никакого значения. Стоило ему наконец подняться с кровати, как он ощутил чье-то прикосновение на плече. Как она проникла в комнату так бесшумно и незаметно? Или Фантом сам отказывался замечать ее? — Почему ты медлишь? — Хочешь, чтобы я быстрее исчез? — Нет, ни в коем случае. Просто если ты не можешь “сидеть на месте в такой момент”, то почему остаешься здесь так долго? — Потому что изначально я полагал, что ты согласишься отправиться со мной. Передо мной не стоял выбор между двух зол, где меньшего попросту нет, жизнь с тобой и жизнь в дороге была одним целым, неделимым. Сейчас же я в таком положении, что варианты взаимоисключают друг друга. Я не могу однозначно решить, чью линию судьбы мне перерезать. — Если тебя тяготит выбор, то я могу избавить тебя от него. Пусть это и нелегко, но я отпускаю тебя, чтобы ты мог вернуться к тому, что для тебя важно. — Но ты мне тоже важна. И только сейчас он прозрел. На ее лице кровоточащей раной открылась настолько невыносимая скорбь, что Фантом поначалу опешил и не мог поверить, что в ней скрывалось столько боли. Был ли он единственной причиной душевных страданий? Или все куда сложнее, чем можно было представить? Он взял ее лицо в руки и прикоснулся к ее лбу своим. Поцеловал бы, да не все слова еще высказаны, обнял бы, но нельзя было отводить взгляда. Висперейн коснулась его рук, не решаясь отпрянуть. Понимала, может быть, что дальше последует новый акт. И он свершился. — Что тебя тревожит, моя душа? Висперейн оставалась только честность. В движениях, в речи, в помыслах, с этой секунды все ее существо будто поддалось единому лейтмотиву откровенности. Устала ли она держать все в себе или действительно видела в этом мгновении последний шанс открыться — только богам да морю известно. — Я не знаю, насколько это правильно. Правильно ли вообще. Моя жизнь ведь полна призраками, которых я не вспомню, у меня нет ничего за пределами моих дневников и моих воспоминаний, которые я сохранила. У тебя есть многое, больше чем многое. Я не имею права препятствовать на твоем пути воссоединения с тем, что ты считаешь частью себя. Твоя жизнь ведь лежит где-то за пределами этого места, а моя только-только окрепла в этих стенах. Я не хочу отпускать тебя, я не хочу уходить, но это то, что мне придется пережить, если я хочу остаться хотя бы воспоминанием в твоей жизни. У тебя есть то, за что цепляться, у тебя есть, за кем идти. Висперейн высвободилась из его хватки и уткнулась головой в плечо. Тихо выдохнув, она смогла вымолвить: — У меня такого почти не было до Родоса и до встречи с тобой. Я хотела бы, чтобы ты был со мной. Хотела бы, чтобы твое “былое” не вызывало во мне такие неправильные и жгучие чувства. Но если этого не изменить, то я готова пожертвовать собой, чтобы хотя бы ты смог вернуться к чему-то или кому-то. Молчание. Им обоим надо подумать над сказанным и привести в порядок свои мысли. Если потом они уйдут в отрицание или в долгие споры о высоких материях, это будет настолько же естественно, как если они просто продолжат стоять, почти обнявшись, без единого звука. Все было так складно. Так гармонично развивалось, будто все было заложено еще тогда, в замке, и неизвестный ему часовой механизм отсчитывал секунды до финального аккорда. Сейчас была лишь интерлюдия. Сейчас был спад перед вспышкой. Фантом был фейерверком, который еще не решил, каким цветом он прольется на небеса. — Я люблю тебя, — она повторяла это как молитву, — всегда любила, Люсьен. — Я тоже тебя люблю, Висперейн. — Так не беспокойся обо мне. Выбирай со спокойной душой и без оглядки на мою печаль. Разве мог он так поступить? Разве мог просто закрыть глаза? Наверняка мог. Просто надеть маску и вернуться к тому, от чего его когда-то спасли, чтобы добраться до того, кто был не только человеком, но и символом. Наверное, он так и не смог понять, кто из них двоих тогда сорвал с него кандалы. Синий? Сиреневый? Оттенки все еще были для него смазанными кляксами без определенности. Но сейчас не было ни пелены, ни забытья, ни сомнений. Фантом прекрасно видел, кто перед ним и кто спасал его не только в битвах, но и в одиночестве. Шалем был ветром в его парусе. Но рано или поздно наступает штиль. — Ты моя душа, Висперейн. И я спокоен с тобой. — Ты уверен? — Абсолютно. Мне жаль, что я подарил тебе печаль и столько боли, так позволь подарить тебе нечто получше. Он осторожно поцеловал ее в лоб. Они оба знали, что это не было прощанием. Это было началом.