Моя душечка, моя ласточка, Взор суровый свой прогони. Иль не видишь ты, как измучен я? Пожалей меня, не гони! Не лукавьте, не лукавьте! Ваша песня не нова. Ах, оставьте, ах, оставьте! Все слова, слова, слова...
Перед самым входом в гостиную князь вдруг остановился и с необыкновенным волнением, спеша, прошептал ей: – В вас всё совершенство... даже то, что вы худы и бледны... вас и не желаешь представить иначе... Мне так захотелось к вам прийти... я... простите... – Не просите прощения, – засмеялась Настасья Филипповна, – этим нарушится вся странность и оригинальность. А правду, стало быть, про вас говорят, что вы человек странный. Так вы, стало быть, меня за совершенство почитаете, да? – Да. – Вы хоть и мастер угадывать, однако ж ошиблись. Я вам сегодня же об этом напомню.
Госпожа Солсбери – первая дама Тотспела. Не вздумайте даже сомневаться. У госпожи Солсбери всё только лучшее – лучший дом, лучшее убранство, лучшее собрание портретов, лучший экипаж, лучшие лошади, лучший брат и даже, нечистый её возьми, лучшая служанка. Госпожа Солсбери прекрасно об этом осведомлена и равнодушно взирает на дифирамбы. А ещё у госпожи Солсбери благословенные небесами руки, которые излечивают даже самую лютую хворь, и самый светлый ум если не во всём подлунном мире, то во всём Тотспеле уж точно. Это даже малым детям известно. Но госпожа Солсбери горда, великий боже, как она горда, когда ступает, как императрица, по городским улицам, и даже вечная тотспельская грязь в смятении отступает, не осмеливаясь и прикоснуться к бархату её подола цвета бордосского вина. Затаённая с величайшим трудом зависть и почтительнейшее преклонение – два единственных чувства, которые позволительно питать к госпоже Солсбери. Исключение во всём городе только одно, и госпожа Солсбери демонстративно не замечает его последние лет тридцать, но «да куда ты от меня денешься, моя милая, моя душенька?», как любит говаривать само это исключение. – Здравствуй, половина души моей. Давненько своим присутствием скромную мою обитель не озаряла, Семирамида предивная. По делу какому или красотой своей многоблистающей света белого меня лишить охота пришла? – и это она ещё не успела даже переступить порог аптеки. Стоило ей только приблизиться, как провизор пустился в такие дебри, что помянул ещё с десяток планет, полсотни созвездий, не забыл перебрать все звёзды и кометы из числа существующих, и дюжины две-три придумал здесь же, не отходя от стойки, вспомнил все минералы, драгоценные и полудрагоценные камни и под конец принялся за всемирную историю, согласно которой у него получалось, что все Клеопатры, Армиды, Елены Троянские и даже сама Венера Медицейская – не более чем жалкие ведьмы перед лицом госпожи Солсбери. Госпожа Солсбери едва заметно хмурит переносицу. Каждый раз, как нужда гонит её сюда за ингредиентами для лекарства, на неё обрушивается безудержный словесный поток. Год от года он становится только цветистее. – Настой цимбаларии, камфорного порошка и цикорный сироп, – не тратя лишних слов, Жозефина уже отворачивается за кошельком, чтоб лишний раз не встречаться глазами и не давать повода напомнить, что её носик выточен из слоновой кости, а едва различимая за пышной причёской мочка уха – из перламутра, но что-то заставляет её приглядеться к торопливо выставляющим перед ней товар рукам старинного знакомца – всегда аккуратным, только незаметно спрятан от глаз повреждённый мизинец – сам виноват, нечего было на щёлочь пальцем проверять. Что-то настолько заметное, что обращает на себя внимание первой дамы Тотспела. – Откуда у тебя эти запонки, Реймунд? – строго очерченные серебром (а может, даже белым золотом) шестигранники задорно отражаются в стекле флакона с настойкой, сверкают безупречными гранями, точно насмехаясь над скромными осколками по уголкам её броши. – Даже не пытайся врать. Бриллиант я отличу всегда. – Скажем так, воспользовался положением. Кстати, – беспардонно заглянув ей в глаза, провизор постучал по флакону с настойкой, – да, радость моего сердца, ты же мышьячный ангидрид в ней растворять не будешь, правда? А то у меня как раз митридатово снадобье* закончилось – если надумаешь кого, то уж заодно и мне удружи – подсыпь чего попроще, белладонны там или, скажем, аконита, что ерундой какой-нибудь лечится, там порошочком каким мускусным, лимонными косточками – ну чтоб у меня под рукой было. Да, а насчёт запонок – ну свет очей моих, надо же и мне хоть раз в жизни тебя общёлкать. Ты ведь не будешь дуть свои коралловые губки на старого друга, верно? Не будь Жозефина первой дамой Тотспела, она бы запретила смотреть на себя таким растроганно-преданным взглядом, с каким собаки прыгают на грудь хозяину, ещё не успевшему застегнуть последнюю пуговицу ослепительно-белого сюртука, но воспитана она была так превосходно, что не выразила своё пренебрежение ничем, кроме надменно вздёрнутого подбородка. Весь город знал, что Реймунд Шлефохт страстно влюблён в госпожу Солсбери с тех пор, как она вернулась из пансиона госпожи Бельроз, и так же хорошо весь город знал, что Жозефина часами, рискуя простудиться, просиживала на скамейке у пруда за книгой в самом узком корсете и шали самой тонкой работы, купленной за баснословные деньги, для того, чтоб сообщить, как ей противны его ухаживания. Конечно, на что он рассчитывает, глядя на внучку Эдгара Солсбери, которая уже сейчас являет собой красоту замечательную, а в дальнейшем обещает сделаться никак не меньше, чем первой дамой Тотспела? Следует, впрочем, признать, что искусство красноречия начало открывать свои тайны Реймунду только после того, как он из мелкого фармацевта сделался провизором и узнал, что умение вести с покупателями светские беседы и интересоваться здоровьем всех их друзей и родственников до седьмого колена включительно не только не отнимает время, а напротив, порой вдвое увеличивает дневную прибыль, в прежние же времена и Жозефине приходилось довольствоваться комплиментами вроде того, что один взгляд на неё после одиннадцатичасового торчания за конторкой успокаивает его сердце лучше неразбавленного лауданума*. У неё не осталось выбора. Она должна была распрощаться с очаровательным девичьим лукавством и стать той госпожой Солсбери, к которой никакие служители панацеи не осмелятся подойти. Обстоятельства в её семье только ускорили это превращение. Но покой ей только снился. На первый взгляд это незаметно, но когда начинаешь заниматься делами, замечаешь – доходы таких, как она – тех, кого называют «настоящими аристократами» – падают год от года, и у соседей уже нечасто встретишь, как прежде, когда она была ещё девочкой, полный дом прислуги, а потом и собственный экипаж, в который теперь вместо четырёх лошадей не всякий день впрягают и пару. Родовые особняки пустеют, и в целых комнатах, а то и на этажах годами не метут и не зажигают свет. Тотспел беднеет, хиреет, как некогда богатый старик, доживающий последние крохи своего состояния, подтачиваемый то одним, то другим моровым поветрием. Всё чаще слышится на улицах разговор, что город отравлен, а какому отравленному деньги дороже противоядия? И зачем же идти к доктору, рассуждает каждый, кому приходится считать деньги в кошельке, когда он пропишет то же, что можно и без него купить в аптеке?.. Ну, а если денег нет, что ж, провизор ничуть не горд и с удовольствием отпустит пару снадобий за половинку жареного каплуна* или лишний подбой на башмаках – сущая малость за плоды ума пособника самой природы! Коляску Жозефины нагоняет всадник, склоняется к окошку и шепчет молодой женщине в траурном платье свои уверения, по-офицерски покручивая ус. И когда верхом-то ездить выучился, эскулапишка несчастный, когда у тебя весь дом в иную конюшню поместится? Хоть бы провалился ты куда со своим ухаживанием! Вот только никуда он не провалится и проваливаться совсем не собирается – хоть прежде никому не было до их романа дела, но с годами весь не избалованный событиями Тотспел привыкает и почти с воодушевлением, если только может что-то воодушевить это забытое богом место, ждёт его, как театральной премьеры. Бедный дедушка Эдгар, что бы сказал ты, услышав, как твоё имя поминают всуе? «Когда мисс Солсбери за Шлефохта замуж выйдет» – говорят в городе, чтоб обозначить бесконечно долгий срок. Жозефина зажмуривает глаза в бессильном гневе и до хруста сжимает в ладони веер. Особняк нужно превратить в отель, это единственный выход. Реймунд не унимается, мастерит из старой лекарской колымаги какое-то подобие пролётки и обивает сукном вместо рытого бархата только для того, чтоб с шиком пролететь мимо новоявленного отеля в собственном экипаже (не беда, что экипаж грозит развалиться на каждом ухабе, Жозефина оценит ухаживание и спустит все деньги с первого постояльца, чтоб вызолотить у своего колёса и сбрую лошадей), дымит ей в лицо, как бы невзначай стряхивая пепел с трубки, чтоб уж никак нельзя было не заметить, что он может себе позволить травиться табаком, не робеет и не покрывается краской, а жмётся к ней и подмигивает, в трёхтысячный раз спрашивая, когда она его полюбит. Никогда. Никогда этот выскочка не оскорбит дедушкину тень сидением в его кресле и перелистыванием его дневников! Никогда она не будет подходить к нему со спины и класть ладонь ему на плечо, ожидая поцелуя, и не напомнит, что внизу стынет ужин. Ни-ког-да. Это было бы предательством их семьи. Предательством её дорогого брата. Выпущенные на волю чётки пращой рассекают воздух, оставляя след на щеке мужчины. Продержаться от одного постояльца до другого не так сложно. Она всё равно бы перемывала за прислугой. Ничего нельзя доверить. Незачем и держать их, только деньги попусту переводить. Лилит осталась с ними одна. Закончится ли когда-нибудь этот бесконечный бег по кругу? Интересно, он тоже закрашивает седину? Хотя с чего этому олуху седеть, он же ни плакать, ни болеть душой ни за кого умеет, кроме сегодняшней выручки, не пережил того (хотя такое никому не пожелаешь), что пережила она. И никто во всём городе не знает этого кошмара, в котором она живёт так долго, что жертвовать собой уже стало её привычкой, на которую не стоит даже обращать внимания, как не обращают другие. Даже Лиам, это чуткое золотое сердечко, подобных которому в целом свете-то нет. Это ведь всё на самом деле мелочи. Самое главное другое… Подол платья неслышно шуршит по полу, подкрадываясь к спящему. По подушке рассыпались кипенно-белые локоны. Тихое, безмятежное дыхание. Чуть подрагивает огонёк в её руке, словно у Психеи, склонившейся над постелью Амура. А эта лентяйка наверняка опять дрыхнет. Ей плевать, что он до полуночи не мог уснуть и всё метался, не находя места, как в лихорадке, с утра прибежит к нему бодрая, румяная (гадина!), схватит за руки и потащит с собой к речке. Наперегонки. Почему они все такие ужасные эгоисты, почему никто не думает, чего ему стоят такие минуты веселья? Вам же кажется, что это так весело, да?.. С неё довольно. Отныне спать эта паршивая дрянь будет только на чердаке. Вместе с крысами. Он не давал ей даже ни денег, ни румян, ни конфет, ни ещё чего-то, на что обычно так падка прислуга – просто пустила его, просто так. «Откуда я знаю, я думала, что можно, не всё же тебе к нему бегать». Бегать, дрянь ты такая! А как она должна ещё говорить, если не может чувствовать себя в безопасности даже в собственном доме? Жозефина не ждала никого и не рассчитывала, что её когда-нибудь застанут одну. Как бы ей хотелось быть с ног до головы из железа, чтоб всё всегда было так, как нужно! Но, к сожалению, её дух не идёт ни в какое сравнение с этим телом, которое подводит её, устаёт и плачет без причины, просто от усталости. Да, она живой человек! Это не преступление! Она не поняла, не почувствовала с самого начала, как в полусне, иначе бы не подпустила к себе и на выстрел. Не поняла, что оказалась там, где никогда не должна была оказываться – в мужских объятиях, пока слишком хорошо знакомый шёпот не всколыхнул её звонче пощёчины. У змея в райском саду – и у того не было такого голоса. Жозефину и сейчас иногда колотит, когда ветер шелохнёт занавеску на окне, донося его обрывки. «Мне всё равно, душенька, милая. Хочешь, прогоняй. Но ведь нельзя жить со всем этим одной. Кому поможешь, если ты загубишь себя?» – и самое страшное, самое губительное, что могут шептать человеческие уста – «Ну где ещё мне быть, если не возле тебя, Жо-зе-фиииина…». Она не помнила даже, была ли хоть раз в жизни на кого-то так зла и могла ли ударить хоть когда-то с таким остервенением, как тогда. Она почти обезумела, если б не мысль, что эта дрянная Лилит должна получить ещё больше. Не то, чтоб её кулаки могли причинить какой-то серьёзный урон, но чтобы не перебегать после того, что она тогда наговорила, на другую сторону улицы, лихорадочно крестясь при её появлении, нужно, нечистый его побери, родиться Реймундом Шлефохтом, у которого ум за разум заходил ещё больше, чем у неё самой. Ну может нормальный человек после этого извиниться за слишком сокровенное участие и пригласить откушать кофейку? В первый раз за четверть века госпожа Солсбери помедлила на сотую долю секунды прежде, чем ответить «никогда». Никогда. Ни за что. Ненавижу. Звонкий, как в молодости, голос рикошетом отскакивает от стен. Тридцать лет она повторяет, как ненавидит и презирает его (а как бы хотелось не замечать вовсе!), тридцать лет не выпускает из рук корону первой дамы Тотспела, которая никогда, никогда не опустится до какого-то там аптекаря, будь он хоть ангел во плоти (а нет на свете менее ангельской наружности!) и тридцать лет клянётся, что не вспомнит о нём даже в самые тяжёлые минуты жизни. Но на этот раз он перещеголял её со слишком явным преимуществом, то есть без тёмной истории вряд ли обошлось. – Оставь свои шутки при себе, Реймунд. Лилит нездоровится после того случая. Сначала набегалась по кладбищу, а потом эта дурёха чуть не разбила себе в ванной голову. – В её возрасте простительна впечатлительность, – он добавил ещё флакон с календуловой настойкой, невзначай коснувшись её запястья. Алмаз засветился и заиграл, поймав отблеск заходящего солнца. – Приложи компресс и не будь так строга к девочке, эти сведённые брови совсем не идут к твоему ангельскому сердцу, заря моя розовопёрстная. – Отвечай сейчас же, – статуя Командора не сумела бы сдавить ему суставы пальцев сильнее этой женской руки, ещё утром так ласково коснувшейся щеки Лиама. – Откуда это у тебя? – Так ведь я как ты, душечка, – Реймунд до последнего пытался сохранить улыбку, даже когда лицо у него перекосило от боли – не оправдывался, а словно делился секретом, хоть уже и не приправляя речь ни богинями, ни астероидами, ни драгоценными камнями, – поживиться пытаюсь, пока есть чем. Ты ведь как за кого примешься, так не выпустишь, пока всё мясо до костей не съешь, – признание прервал вырвавшийся у него глухой то ли стон, то ли хрип. Жозефина сама вдруг почувствовала в ладони хруст сдавленных до излома костей. Ужаснувшись, выпустила, и с тем же болезненным усердием она, первая дама Тотспела, пустилась гладить и растирать руку презираемого ей фармацевта, в первый раз за тридцать лет дотронувшись до него. Это было настолько неожиданно для обоих, что он затеребил цепочку карманных часов и сконфуженно отвёл глаза. – Всё равно он к тебе придёт, деться ему некуда. В общем, запонки перепали мне от приезжего от одного – чувствуешь, чем дельце пахнет? Вот и я о том же. Я ему так и сказал – это вы здесь пригибаетесь – очень уж ростом высок – а у госпожи Солсбери потолки – что у твоего епископа резиденция – не то, что Милость Вашу – слона индийского заводить можно. Проклятье – да отпусти же, совесть заела – ну увидит ещё кто! – в самом деле чуть не сгорев со стыда, он вырвал у неё руку и торопливо сунул за борт жилета. – Молодой ещё, лет за тридцать. Такой, знаешь – на лице чёрная меланхолия, а взгляд искательный, пытливый. Жозефина, – перегнувшись через конторку, провизор понизил голос и даже прикрыл рот ладонью, – ты на него поласковее взглядывай, этот побогаче Штицхена-то будет. Деймоном его зовут. Вот фамилию не спрашивай – не сердись, душа моя, подзабыл. И пощедрее… Хоть и я его уважил, шутка ли дело – вина с толчёным изумрудом от сердечных болей подсунул. А эти – это уж он сам предложил в уплату – заметил, видно, как я на них смотрю. Широкой души человек! Жаль тебе отдавать, да Семирамиду свою обидеть не могу – а право, жаль, – она недоверчиво на него покосилась. Если уж заезжий решился отдать ему такую ценную вещь, значит, её дорогой приятель так намутил воды, пока бедолагу вокруг пальца за нос обводил, что и пыль в глаза пускать не пришлось. Не иначе, сургуч ему вместо изумрудов натолок – с этой шельмы ведь станется. – Как с постояльцем своим рассчитаетесь, дай мне знать, я тебе этого господчика отпущу. Ну а пока, матушка, не обессудь – самому руки погреть большая охота. Бриллианты, говоришь, в уплату оставил. От сердечных-то болей. Складно, мошенник, врёт, нигде не поперхнётся даже. Замок саквояжа госпожи Солсбери щёлкнул, скрыв в его недрах лекарство. На стойке пара талеров блеснули серебром. Зря только стараешься, долго тебе руки греть не придётся. Берт всё подходит и поправляет какие-то штрихи на уже готовом портрете, но её ведь не обманешь – мальчик просто не знает, как ещё потянуть время. Может, начал что-то подозревать? Маленькая дрянь слишком зачастила к нему, ещё и с господином Штицхеном. Возможно, насчёт ангидрида мышьяка не такая уж плохая мысль. Девчонка совсем от рук отбилась. Надо припугнуть её. Будет неприятно, если с таким красивеньким личиком что-то случится. – Жозефина! Розовопёрстная заря обернулась, надменно подняв острый подбородок, но ручку двери не отпустила. – Что-то ещё? – Замуж за меня не надумала? – Не заставляй меня задумываться, что мне не хватает кое-чего в спальне. Твоего портрета, женишок.***
* – вид противоядия со сложным составом, считался почти универсальным * – смесь спирта и морфина, применяемая как успокоительное * – откормленный на мясо петух, одно из любимых блюд в XIX веке