Возвращаясь к началу

Все началось с крика. Одного отчаянного вопля посреди затхлых, забытых руин, надежно укрытых черным пролеском, пылью и одиночеством. Как оказалось, недостаточно. Ничего и никогда не было достаточно еще с момента первого вопля его матери — выросшей, но не выращенной. Недостаточно силы, недостаточно мудрости. Тепла, сухости, сытости — покоя. Зато в избытке потерь. Бесконечная череда полос, но только черных. Иногда, правда, чуть более серых, базальтовых, как тучи, что сгустились комьями набрякшего пуха над запрокинутой головой. Грузные, молчаливые, укоряющие. Крик не достигал их, хотя они были так близко, что даже проскользнувший сквозь их материю дневной свет окрашивал все в серый. Серые каменные плиты. Серые шинели солдат, серое от горя лицо с раскрытым, искаженным гримасой ртом. Обрамлявшие его волосы были черными — как его стихия, как его судьба, как его день. Долгий, изнурительный день. Как тьма, что лилась и лилась из его спины лавиной, разрастаясь живой стеной, призванной защитить. Призванной дать отпор во имя всех тех, в кого он устал верить, во имя мечты, которая никогда не осуществится, или души, которая никогда не покинет этого заслона. Слепой, схлопнувшейся в крик боли. Для обычного человека боль белая от перегрузки зрительного нерва, или красная, когда смежены веки. Для Дарклинга она была черной. Черное, черное Неморе боли. И крик, собравший десятки, сотни голосов воедино. Все началось с крика. С визга атакующей волькры, с вопля схваченного солдата, с командного ора инферна, и его же предсмертного хрипа. С тихого вздоха Мала, падающего на землю после хлопка выстрела, с собственного воя и хруста плеча в крепкой когтистой хватке. И гула от соприкосновения пальцев, взорвавшегося светом и болью. Для Заклинательницы Солнца боль была такой же ослепительно белой, как вспышка, отразившая ее лицо в глазах лучшего друга, а затем поглотившая силуэты их обоих на один прекрасный, болезненный миг. Миг, вернувший ее в детство — не такое уж безоблачное или яркое, но живое — в теплых пепельных оттенках осенней степи, в редких красках полевых цветов, сплетенных в неряшливый венок и водруженных на вихрастую макушку. В искренних обещаниях, данных невинными сердцами и скрепленных общей шалостью, наказание за которую было поделено поровну. Все закончилось криком. Отчаянным ревом легендарного оленя — затем обезглавленного; придушенным всхлипом обманутой и обманувшей, исступленным рыком беспомощного, окровавленного, как вся заснеженная поляна. В крови были безупречно чистые руки, в крови была крестьянская рубашка, кровью обливалось сердце обездоленной сироты, чья воля и судьба сомкнулась на шее кольцом из костяных отростков. Она была вложена в те самые, безупречные, все еще пахнущие медью руки, воздетые в жажде отмщения. На этот раз Дарклинг не ошибался, раскрывая понапрасну рот. Не перебирал слова, словосочетания, языки и диалекты, аргументы, формулировки и интонацию. Он больше не кричал, не угрожал, не умолял. Он молчал, не желая, но позволяя вытолкнуть себя со скифа хрупким девичьим объятиям. Он молчал даже тогда, когда боль в принявшей на себя удар спине смешалась с тьмой в его руках и завесой Каньона. Для него все было одного цвета уже очень давно. Даже шкуры волькр, закруживших над ними с раззявленными пастями стали не более чем оттенком старого-недоброго черного, таким же приглушенным, как цвет предательства или несбыточных надежд. Как длинные распущенные волосы — словно лучи его затменного, а на деле отвернувшегося солнца, невесомой волной легшие на лицо. Они вздыбили серый песок своими телами. Жар в его руках обжигал, грохот в прижатой к нему груди оглушал, а истошный девичий крик запнулся одновременно с приземлением. Все закончится вот так? По его неосмотрительности, глупости? По его «сла-абости», как шипел разум голосом Багры где-то в затылке. Там тоже клубилась тьма, а еще наливалась шишка. Как бывало в такие минуты, одинокий черноволосый мальчик сейчас жалел себя, жалел обо всем и сразу, без передышек, одним привычным спазмом в легких и неровным стуком в груди. Его скрюченные пальцы сжимались на шнуровке платья, сминая кружевные оборки, а руки стискивали выпирающие ребра худого тела, что угодило в его объятия. «В объятия поги-ибели-и», — не унималась мать, кривя губы в болезненной усмешке. Губы Дарклинга тоже дрогнули. Пускай так, пусть он будет злодеем, врагом людского, хотя, тут ему хочется желчно поправить, «отказнического» рода — пусть они провалятся со своей слепой бравадой и упрямством, своей скоротечной жизнью и невежеством — он так или иначе оставил им свой след. Свой крик. А теперь, хотя бы в этот безымянный миг между вдохом и пастью волькры мальчик позволит себе помечтать. О тепле, что обожгло, не согрев, о свете, что отвернулся от его тьмы. «Сейчас она переведет дух, а затем ударит тебя по почкам и сбежит, обдав песком из-под пяток — побежит прочь, к следопыту, оставив твою тушку здесь, пожинать плоды собственных ошибок. Так тебе и надо». Мать была права, как это бывало очень часто. Но Дарклинг не ослабил хватку. Его мечта была и для нее, она была для всех гришей, даже если паршивая золотая овца, убоявшись, предпочла унылую безвестность Керамзина блистательной славе их союза. Его мечта… Тело зашевелилось. С дернувшихся тонких пальцев сорвались искры, отгоняя пасть, щелкнувшую над ними в каких-то дюймах. Но той на смену спешила вторая. А за ней — третья. Впрочем, если повезет на вспышку побольше, строптивой сиротке удастся сбежать. Его тьма зашевелилась, руки попытались удержать хватку, но боль волнами топила спину, от середины которой и ниже он ничего не чувствовал. Похоже, неудачно упал. — Помни меня, — сорвался с губ шепот. Хватка сменилась размашистым жестом, последние силы шли на разрез. Не для нее, конечно, не для предательницы. Просто он не привык сдаваться. Ему были суждены великие дела. Его ждала мечта… — Тебя уж забудешь, — хрипло раздалось в ответ. Он попытался схватить ее за руку, но она вывернулась и вскинулась, творя им обоим сияющий купол. Им обоим. — Ну как, можно тебя поздравить? — все так же, с издевкой, продолжила Заклинательница Солнца, кренясь, но не падая, дрожа, но не боясь. О сияние разбилась еще одна морда. — Войдешь в историю, как и положено, Черным Еретиком, создавшим Каньон ценой жизни. Правда теперь он на пару сотен метров шире, но это все — масштаб на карте. Так что, если ты именно этого и добивался, то затея удалась на славу, жаль похлопать не могу, руки заняты. Простите уж, генерал Кириган. Его мечта была сияющей — цвета полуденного солнца над захолустной степью, не золотой и не желтой. Мечта была обжигающей и вездесущей, заполняющей светом каждую клеточку тьмы. Или боли. Она сияла над ним, где-то впереди, ускользнувшая из пальцев навеки, потому что он сломлен и темен; и ожесточен, и не помнит разницы между гневом и горем, они все одного цвета. Там, за куполом. Или в его глазах, отражавших свет. Хотя бы так, хотя бы бледной тенью, но в нем. Его. — Знаешь, поражение тебе даже к лицу. И коварные планы не лезут изо рта напополам с враньем. Красота, хоть на стену вешай. У мечты были мешки под глазами. Плоская грудь, торчащие ребра, острый язык, тяжелый ошейник, впившийся в плоть, а еще сияющие не золотом и не янтарем карие радужки, эти бесстыжие предательские очи, которым пару столетий назад он бы даже сподобился на терпимую серенаду. Которые сверлили его сейчас со смесью чувств — да такой, что даже он, бывалый заклинатель женских сердец, не мог понять, достанется ему в следующий миг удар или поцелуй. Скорее всего, и то и другое. Может, с долгим интервалом и не в той последовательности, но выбирать не приходилось. Вернее, он уже выбрал. — Может, руки тебе еще сломать? — продолжала задумчивый монолог его спасительница. Его личная маленькая святая. — Так, для верности. Тогда совсем убивать перехочется. Рассмотрите такой вариант капитуляции, Ваше Темнейшество? Алина победоносно ухмылялась. Как ребенок, доказавший взрослому какую-то свою, понятную только ему теорию из поней и единорогов, где круговорот радуги в природе выпекал булочки на кухне, а парниковый эффект лепил на них сахарную пудру, которая по пятницам сыпется снегом из сахарных облаков на головы всем в них верующим. В этом мире все было поправимо. И Дарклинг готов был уверовать — совсем чуть-чуть, только чтобы не расстраивать ребенка. А там еще немножко, лишь бы разогнать непроглядную тьму в своей душе. — Александр, Алина. Безымянные Темнейшества не сдаются без боя. Несолидно. Она могла бы сказать ему, почему не бросила вопреки обстоятельствам, взглядам и здравому смыслу. Чтобы он, разумеется, с удовольствием обвинил ее в слабости, в наивности. Ей пришлось бы оправдываться, задай он такой вопрос сам. Лепетать что-то о правосудии, ждущим за пределами Каньона, пытаться заткнуть или парировать встречными обвинениями. А может, все-таки признаться им обоим в том, что они суть одно — плюс-минус сотни лет. Согласиться, что подобное притягивает подобное. Да хотя бы дернуть за нить их связи, что существовала еще до ошейника, до Крибирска — но только сейчас была слышна, натянутая, словно струна. Словно вымученный звон. Почти крик. — Ну, это можно устроить, Александр. Поборемся. Вместе. Потому что разбрасываться такими ценными, и, что еще лучше, инициативными на голову кадрами в разгар войны — сущее расточительство. Однако ей не нужно было. Это он ее недооценил — ему и расхлебывать. — Способная ученица. — Погоди радоваться, — фыркнула Алина, — к моему ошейнику прилагаются твои кандалы. Скорее всего, надолго. И, скорее всего, в придачу к ним — инвалидная коляска. Навсегда. Замечательное воплощение его мечты. Багра бы оценила иронию. — Знаешь, я, пожалуй, передумал. Беги к своему отказнику, Алина, а мне оставь прощальный поцелуй и томные вздохи холодными одинокими вечерами. Некий блудный младший принц аплодировал бы ему стоя. Заклинательница Солнца в ответ истерично рассмеялась, отчего купол в усталых руках задрожал, но выдержал. Смех был разрядкой напряжения, несовместимый с произошедшими едва ли с десяток минут назад множественными смертями по его вине, но такова человеческая природа. Принимать и двигаться дальше. Он был так далек от человека. — Это тебе аванс, — она неуклюже и намеренно грубо клюнула его сухими губами в нос, вероятно, пребывая в стадии отрицания неизбежного: либо мертвы, либо вместе. И первое пока отменялось. — А вздохи выдаются порционно за хорошее поведение. Мал? Сюда! И ради всех святых, не целься в лежачего! Берегись, волькра на восемь часов! Раздался чудовищный крик хищника, готового к атаке. Винтовка мгновенно вскинулась в его сторону. Прозвучал щелчок затвора. Выстрел. Удивительный зверь, этот отказник. Эфиреал слабоумия и отваги. С такой живучестью не видать покойнику ни вздохов, ни одиноких вечеров своего строптивого солнца. Выстрел. Однако Алина, вопреки обыкновению, не кричала имя любимого в порыве пассивной помощи — а может, чтобы не забыть через секунду после его смерти — потом так и вовсе обернулась на своего врага. Выстрел. Посмотрела с искренней надеждой, сложив брови в мольбе, руки дрожали на пределе, барьер пульсировал, а все ее тело сияло от использования силы. Сияние оставалось для нее единственной настоящей оправой, остальное было наносным. По-настоящему преступным. Сколько времени ему понадобится, чтобы ей это доказать? Сколько раз вытаскивать его самонадеянную сиротку из вонючих клоповников, сырых катакомб или горных пещер, вытряхивать из пыльных мешков, в которые ее будет упрямо запихивать недалекий следопыт? Сколько понадобится смертей? Зверь выл, кружа, ища себе путь сквозь тьму и свет. Сквозь боль в подбитом крыле. Вхолостую щелкнул пустой патронник. Дарклинг вздохнул. А после поразил недостаточно ловкую бестию разрезом. Крик оборвался.