Зависимость

      В комнате душно и темно. Вокруг всё словно заволокло толстым чёрным туманом, который, кажется, не покидает жизни вот уже с полдесятка лет. Даже горящая на столе свеча едва-едва справляется с тем, чтобы хоть как-то его рассеивать. Цзян Чэн старательно щурится, пытаясь разобрать начертанные на пожелтевшей бумаге иероглифы, но даже так ему это даётся с трудом. Брови всё ближе и ближе сдвигаются к переносице от напряжения.       Надо прекращать позволять А-Лину спать здесь. Это невозможно. Хотя Ваньинь совсем не уверен в том, что давящая атмосфера не ему одному чудится.       — Я бы на твоём месте не соглашался. Древесина не так много стоит, как тот торгаш просит, — он кожей чувствует, как через его плечо выглядывают, смотрят на бумаги. До невозможного знакомый голос отдаётся звоном в ушах, но Цзян Чэн даже не думает поворачиваться. Словно это сделает хуже.       К горлу подступает ком. Дышать тяжело.       — Не твоё дело, — всё же выдавливает из себя Ваньинь и по пятому кругу перечитывает письмо, пытаясь уловить суть и ни в коем случае не обращать внимание на то, что происходит сзади. Тяжело. Невозможно.       Чужое тело оказывается ближе, наваливается ощутимой тяжестью, прижимается к спине. Чувство знакомое, но сейчас неуместное и даже более того — совсем чуждое. Как из другой жизни. Буквально.       Одежда неприятно липнет к спине. Жарко. Чужое дыхание над ухом редкое, его почти не слышно, но стоит ему только коснуться кожи, и всё тело начинает гореть. Невыносимо.       — Какой неблагодарный, — какая эмоция спрятана в этой фразе, совсем непонятно, но Цзян Чэн уверен, что ничего хорошего в этих словах нет. Он почти физически ощущает злобную, едкую, разъедающую нутро ухмылку, пока холодные крепкие руки обхватывают шею, давя несильно, но почти душа в этом отвратительном подобии объятья. — Я помочь хочу, а ты даже не слушаешь. Снова. Ты не меняешься, А-Чэн.       Эти слова проходятся по коже разрядом молнии, хотя Цзыдянь всё это время спокоен — и это, наверное, единственное, в чём Цзян Чэн сейчас уверен до конца.       Это повторяется из года в год, каждый раз, когда он засиживается за бумагами допоздна. Можно было бы привыкнуть уже, но к таким вещам не привыкают. Ему плохо, душно, противно, отвратительно от самого себя и происходящего. А мыслей о том, чем он обязан этим удушающим объятьям и медленно отравляющим речам, уже просто нет.       Он сходит с ума. Сейчас это единственное разумное объяснение.       — Зачем ты снова пришёл? — он снова и снова задаёт этот вопрос, уже не держит в руках кисть и даже не надеется дописать сегодня ответ на письмо, но и оборачивается не собирается. Страшно. Не хочется.       — А разве ты удивлён? Сам ведь не пускаешь, — раздаётся над ухом тихое, с коротким издевательским смешком, и Ваньинь почти готов завыть от того, насколько неестественно звучит такой знакомый голос. От произошедших в нём изменений почти физически больно. Хотя, возможно, дело в том, что давление чужих рук на плечи стало сильнее.       Нет, он не удивлён. Но лучше это не делает.       — Тебя никто не держит, — глухо рычит Цзян Чэн, изо всех сил стараясь быть тише — А-Лин спит в этой же комнате, от него отгораживает лишь неплотная ширма, и ему ни в коем случае нельзя дать услышать то, что происходит в здесь. Однако человека за его спиной это не волнует. Цзян Чэн снова слышит сухой, явно неестественный смех — и в следующее же мгновение ухо опаляет тяжёлым дыханием, а губы оказываются близко-близко, почти касаясь мочки своим мертвенным холодом.       — А может, в этом и проблема? — Цзян Чэн чувствует, что начинает задыхаться. Зловещий чёрный туман комнаты заполняет лёгкие почти целиком, перед глазами тоже начинает рябить, и он резко зажмуривается. Чтобы в следующее же мгновение услышать ставший ещё более низким и уже почти совсем неузнаваемым голос: — Ты не думал в таком ключе, а, А-Чэн? Может, стоит всё же придержать?       — Уйди, — хрипит Цзян Чэн сквозь пережатое ледяным объятьем горло и беспросветную темень под веками, отвечая совсем невпопад. Слушать уже нет сил. Непонятно, что давит больше — навалившееся на спину тело или чужие слова. — Тебя здесь быть не должно.       Непонятно, кого именно он убеждает в этом. Возможно, обоих, хотя в этом уже давно нет смысла — они знают, что не должно, прекрасно знают, почему. И следующая слетающая с губ фраза уж точно им обоим не нужна.       — Ты умер, — Цзян Чэн не знает, сказал это на самом деле, или лишь прокрутил в голове, не решившись озвучить. Но всё равно чувствует, что этой фразой подписал себе смертный приговор. Сзади слышится шумный выдох, и руки сами собой сжимаются в кулаки. Он знает, что сейчас будет. Их встречи всегда проходят по одному сценарию. И каждый раз он оказывается не готов к давно изученному витку событий.       — Умер, — Цзян Чэн кожей чувствует улыбку в этом согласии, но знает: в ней нет ничего, кроме неприкрытой злости и отвращения. Не к самому себе, не к собственной смерти — к Ваньиню. И он, сам того не сознавая, готов разделить это чувство. А с каждым новым словом в груди всё холодеет.       — А тебе напомнить, почему? — слова впиваются в кожу острыми лезвиями, тонкими иглами текут по венам. Цзян Чэн сильнее стискивает зубы. — Кто повёл заклинателей на Луанцзан? Кто своими же руками толкнул к обрыву? Не знаешь? Странно... Вы, кажется, должны быть знакомы, — и снова, снова ухмылка. А на зажмуренных до ярких кругов глазах уже почти готовы навернуться слёзы отчаяния. — А ведь ты мог всё это предотвратить. Ещё тогда, когда всё это началось. Стать на мою сторону, понять, помочь... Тогда бы никого не пришлось терять. Или лучше пустить всё на самотёк, а потом ненавидеть другого за своё бессилие?       — Я сказал уйди! — нервы всё же сдают, и он кричит. Резко встаёт и разворачивается, замахиваясь, чтобы оттолкнуть. Однако удар встречается лишь с пустотой. Цзян Чэн открывает глаза и замирает. Грудная клетка тяжело вздымается, как после затяжного нырка. В комнате никого нет.       Чёрный туман рассеялся. Из приоткрытого окна повеяло прохладой ночи. Это отрезвляет. Ваньинь уже более ясным взглядом смотрит вокруг и понимает: всё так, как должно быть. В комнате темно, но только от того, что луну сегодня заслоняют облака, свеча на столе уже догорает, но всё ещё светит правильно ярко, дышать снова становится легче, за ширмой привычно копошится не умеющий спать спокойно А-Лин. Цзян Чэн с облегчением прикрывает глаза и оседает на пол. Привиделось. Снова. Он не знает, рад этому или нет.       А-Лин за ширмой что-то бормочет, и Цзян Чэн тут же вскакивает на ноги, подходит ближе, чтобы проверить, не разбудил ли — а он почти уверен, что вполне мог. Но нет: он всё так же спит, только ворочается и хмурится, как если бы ему снился неприятный сон. Ваньинь опускается на колени рядом с его кроватью и осторожно накрывает маленькую ручку, что выглядывает из-под одеяла, своей, мягко поглаживает ладонь. Нахмуренные брови постепенно расслабляются, почувствовав рядом поддержку, племянник успокаивается и, кажется, даже дышит ровнее. Цзян Чэн смотрит на такое родное личико и, как ни пытается найти в нём черты Цзинь Цзысюаня, видит только А-Ли. И сердце сжимает, прямо как пару мгновений назад, не давая вздохнуть, шею сжимали руки, невероятная тоска. Что бы а-цзе сказала, увидь его сейчас?       — Прости, — одними губами шепчет Ваньинь и тянется вперёд, невесомо целуя племянника в лоб. Утром А-Лин даже не узнает об этом, не будет догадываться, что дядя на такое способен, вся щемящая нежность закроется строгостью и страхом показаться уязвимым в своей привязанности. Но пока можно. Им обоим это, кажется, нужно.       Цзян Чэн сидит рядом ещё совсем немного, а затем встаёт и возвращается к столу. Письмо откладывается в сторону, не до него сейчас, но кисть всё равно оказывается в руках — и тут же начинает выводить символы сдерживающего талисмана на первом попавшемся под руку чистом листе. У него всегда было с этим хуже, чем у шисюна — как и со многим другим, впрочем, — но за последние годы наловчился. Слишком часто приходилось использовать — и тоже из-за Вэй Усяня.       Талисман завершён, кисть снова ложится на стол, а руки тянутся к спрятанной в ящиках под столом узкой и длинной шкатулке, запертой на несколько замков сразу. Замок щёлкает, за ним второй — и вот уже в руках блестящая в свете свечи чёрная флейта, одно имя которой приводит в ужас заклинателей. Но не Ваньиня. Он лишь хмурится, стоит ему поднять инструмент. Талисманы, которыми он со всех сторон обклеен, уже совсем истончились — и Цзян Чэн может только поражаться тому, насколько сильно эта вещь пропиталась тёмной энергией. Даже недели не прошло с того момента, как он прошлый раз менял талисманы. Не удивительно, что видение снова повторилось. Хотя утешительного мало.       Старые талисманы сорваны, на их месте тут же появляются свежие — хотя Ваньинь и не особо уверен, что в этом есть смысл. Всё равно ведь потом всё снова повторится. Уже пять лет повторяется — и он сам удивляется тому, что всё ещё каким-то чудом не утонул во всём этом.       Возвращая флейту на место и снова закрывая шкатулку на все возможные замки, он снова мысленно говорит себе о том, что артефакты Пути Тьмы нельзя хранить так близко к себе. Это опасно. Для тела, для разума, для Золотого ядра... Но так же хорошо Ваньинь понимает, что эту мысль — безусловно, здравую — он снова проигнорирует, как игнорировал уже не первый год. Потому что, как бы всё это ни было плохо-больно-отвратительно, он не может отказаться. Он, кажется, зависим — от боли, как от ненависти, от прошлого и воспоминаний. А флейта — единственное, что со всем этим связывает. Убрать её туда, где она не будет под рукой постоянно, — смерти подобно. Хотя нахождение её рядом тоже не особо от этого отличается — и, возможно, даже хуже.       И всё же А-Лину пора запретить спать в его покоях. Даже если Ваньинь с постоянным давлением тёмной энергии смирился, племянника на это же он обрекать не может. Это только его битва — хотя с кем он сражается все эти годы до сих пор не до конца понятно.