Часть 1
15 сентября 2022 г. в 14:41
Этого разговора было не избежать. Она знала это – и все же страшилась его.
Потому что после разговора жизнь перестала бы быть прежней.
А разве она не перестала быть прежней после всего, что произошло, после самоубийства Вики, ареста и освобождения ее отца, обнаруженной трусости Саши Стамескина, в успехе перевоспитания которого она, Искра, была до того уверена, после исключения из партии Николая Григорьевича и т.д. ?
Мы самая молодая на свете страна. Мы воплощаем лучшие идеалы человечества. Нет ничего прекраснее и чище слова «комиссар».
Так почему в нашей прекрасной стране (да – она наша, и да – она прекрасная, все равно) столько того, что делает ее не прекрасной? Отчего действительность не такая (не совсем такая или все же совсем не такая?) как я верила еще совсем недавно?
И не поняв этого, не ответив на эти вопросы ты, Искра, перестанешь себя уважать. А нет ничего хуже потери самоуважения – этому тебя учили в нашей прекрасной советской стране.
Ты станешь как твоя мать, заглушающая сомнения и внутреннее неверие истеричным казенным фанатизмом, который, теряя искренность, превращается в цинизм.
Поэтому да. Ты, Искра, должна поговорить с единственным человеком, от которого можешь ждать ответы на твои вопросы.
С отцом Вики. Леонидом Сергеевичем Люберецким.
Больше не с кем.
Надо.
А ты знаешь, что то, что надо сделать, должно быть сделано.
Но то, что надо было сделать, в прошлой жизни, было надо коллективу, надо всем.
Теперь тебе придется делать самой.
И одной.
Совсем одной.
И никому не скажешь.
Во всяком случае, пока не поймешь для себя сама.
Пока не найдешь новую истину.
Или не подтвердишь для себя истину старую и привычную.
Несмотря на отдельные недостатки, мы самая молодая на свете страна.
И нет ничего прекраснее слова «комиссар» и красного знамени на ветру.
Надо.
И некому сказать.
Не Зиночке же.
Она хорошая девочка, Зина.
Но…
А ты понимаешь, Искра, куда может привести тебя путь, первым шагом по которому будет беседа с отцом Вики?
Ты можешь стать предательницей.
ПРЕДАТЕЛЬНИЦЕЙ.
Отречься от красного знамени, от всего, что тебе дорого и без чего тебе нет жизни, без чего нет тебя?
И тогда тебя постигнет заслуженная кара советского народа (ага, в лице Валендры и Стамескина, - врешь, ты себе врешь, они – не советский народ, или советский народ – не только они и не столько они) и заслуженная пуля советского правосудия только пресечет никчемную жизнь мешка с костями. Потому что Искры Поляковой не станет гораздо раньше.
Ее не станет, если она станет предательницей.
Нашего красного знамени и нашей прекрасной и яростной советской страны.
Поэтому кончай с разложенческими мыслями и верь.
А если верить уже невозможно? Если чистая и незамутненная вера исчезла и больше не вернется, не может вернуться?
И останется, как твоя мать, глушить сомнения истеричным фанатизмом.
Поэтому, Искра, ты должна поговорить с отцом Вики.
А там – будет как будет.
Надо.
Поговорить с отцом Вики – потому что больше не с кем.
Николай Григорьевич, директор школы, бывший комэск в Первой Конной - честный, хороший, правильный советский человек, но не с ним вести такой разговор.
И не с матерью. Никоим образом не с матерью. Что угодно, но не такой разговор с матерью.
По правде сказать, кроме политической причины необходимости разговора с Люберецким была и другая.
Он был отцом Вики – так и не успевшей стать лучшей подругой. Или все же успевшей?...
«Я бы никому на свете не стала объяснять, почему я делаю то, что сегодня сделаю, но тебе я должна объяснить все, потому что ты — мой самый большой и единственный друг. И еще потому, что я однажды солгала тебе, сказав, что не люблю, а на самом деле я тебя очень люблю и всегда любила, еще с третьего класса, и всегда завидовала самую чуточку. Папа сказал, что в тебе строгая честность, когда ты с Зиной пришла к нам в первый раз и мы пили чай и говорили о Маяковском. И я очень обрадовалась, что у меня есть теперь такая подружка, и стала гордиться нашей дружбой и мечтать. Ну да не надо об этом: мечты мои не сбылись…
А мы с тобой ни разу не поцеловались. Ни разу! И я сейчас целую тебя за все прошлое и будущее.
Прощай, моя единственная подружка!»
Не надо об этом, не надо! Чтобы не разрыдаться.
Да, он отец Вики – и он сейчас остался совсем один.
Человек не может быть совсем один в нашей родной советской стране! Не может и не должен….
Искра при всем своем правильном большевистском фанатизме была очень жалостливой девочкой.
И при всей своей общительности, была очень одинокой.
Вот и встретились два одиночества?
Но история – не об этом. Или не столько об этом.
Не о любви. Или не столько о любви.
Надо – значит надо.
Тогда, когда они уходили от Люберецкого, к которому приходили всем классом (а во дворе стояла вся школа) она чуть было не сказала ему «Можно, я потом приду к Вам одна?» - но сдержалась. То, что должно было начаться, должно было быть тайной – и интуиция ей говорила, интуиция не женская, а политическая, интуиция дочери большевиков и комиссаров…
Наконец, в декабрьское воскресенье она решилась.
-Искра, я ждал, что Вы придете, - не удивился Люберецкий.
Впрочем, то, что он не удивился, было ожидаемо.
Человек не должен бросать в беде человека.
Он уже не был таким, сломленным и подавленным, каким был тогда, когда они приходили к нему всем классом – и это почему-то было сперва неприятно Искре:
- Неужели взрослые так быстро все забывают?
Странная сила и странная решимость чувствовались в нем – но что они означали, Искра не понимала.
Смущение из-за того, что раньше она приходила к своей однокласснице и подруге, а заодно – и к ее отцу, сейчас же заявилась к взрослому одинокому мужчине, возникло бы у девушки другого склада, но не у Искры. Я пришла к человеку, который может ответить на мои вопросы. И которому сейчас очень плохо и одиноко. Все остальное – мерихлюндии из «Евгения Онегина».
Тем не менее, оба они несколько смущались. Разговор должен был начаться – но с чего его начать?
И к чему он приведет?
На столе стоял портрет Вики с траурной каймой.
Люберецкий сделал чай. Печений – тех очаровательных роскошных печений, которые были при Вике – не было.
Хлеб и чай.
Разговор надо было с чего-то начинать.
- Как Вы?
- Работаю. Спасибо товарищу Сталину, - со странной и режущей ухо интонацией ответил Люберецкий. – Следователь мне под конец сказал:
- Благодарите товарища Сталина.
- Мы его всегда благодарим.
- А Вы его не просто благодарите, а лично благодарите. Там – и пальцем в потолок указывает – велели Вам сказать – доходит бумага до товарища Сталина, а он и спрашивает:
- А другой такой конструктор, как Люберецкий, у нас есть?
- Нет у нас другого такого конструктора, товарищ Сталин, прямо скажем.
- Поэтому – освободить, извиниться, и вернуть на прежнее место работы (1).
Вернули…
Он замолчал, а Искру внезапно кольнула мысль, а что было бы, если бы Люберецкий был не уникальным конструктором, а простым честным советским человеком, каких миллионы, или бы конструктором, но обыкновенным, каких десятки.
И да, а кто вернет Вику?
Кто вернет Вику ему, мне и всей нашей советской стране?
Внезапно для самой себя Искра ляпнула:
- А Вы были виноваты?
- Да, я был виноват, - строго и раздельно произнес Люберецкий…
… какая я идиотка, я пришла узнать истину к человеку, продавшему чертежи нашего советского самолета за миллион поганых немецких марок, - подумала Искра…
…но не в том, в чем меня обвиняли, - закончил Люберецкий.
Подожди, последний раз подумай. Пока еще можно остановиться. Ты начинаешь разговор, который неизбежно приведет тебя туда, откуда ты чудом вышел.
И откуда второй раз не выйдешь.
Потому что если первый раз ты, при всей своей биографии уцелевший при Ежове, попал туда случайно и не за что, второй раз ты попадешь туда вполне за что.
И обращаться с тобой будут там даже не так, как в первый раз.
Куда страшнее.
Да, а что тебя держит?
Тебя держал страх за единственного человека, кого ты любил, и кто у тебя оставался.
За Вику.
За Вику.
Ее больше нет.
Ее убили те, кому ты служил.
Служил, боясь за нее, - и, зачем врать себя, устав верить в то, во что ты верил в юности.
Да, ты любил Вику, ты боялся за нее – и, боясь за нее, ты воспитывал ее мещанкой – зачем врать себе? Ты воспитывал ее интеллигентной доброжелательной мещанкой, ты боялся, ты изначально боялся, что она станет такой, какими были те, кем-ты восхищался когда-то – и кем ты был сам в юности.
Есть долг – и есть счастье. Они раздельны.
Как бы тебя запрезирали за эти слова те, с кого ты делал жизнь в юности. Как уж там у Якубовича (2):
-И жертву жертвой не считать,
И лишь для жертвы жить.
Боясь за дочь, ты стал презренным приспособленцем, ты вошел в новую правящую касту – как сказал бы отец этой девочки, Лешка Поляков, или в новый правящий класс – как сказали бы другие дорогие твоему сердцу люди.
Ты стал совбуром, товарищ. Ты стал советским буржуем, как говорили в далекие уже 20-е годы.
И как тебя должны презирать все они, мертвые или пока живые товарищи твоей юности.
Предназначение женщины – в любви. Любить и быть любимой..
Этому ты учил дочь, боясь за нее.
Что сказали бы тебе девушки, приходившие к твоему старшему брату давным-давно?
К брату, которого повесили в Севастополе 33 года назад.
И девушки, приходившие к нему?
Жива ли хоть одна из них сейчас?
И не лучше ли было тем, кто умер в 1907-м или в 1918-м, чем тем, кто дожил до 1940-го?
И Искра – такая же, как они. Еще не потухший уголек потухающего костра.
Или не потухающего, а способного разгореться снова?
Костра революции.
Нашей революции.
Не их, а нашей.
Тех, кто погиб в 1907-м, в 1918-м – и в 1937-м.
А не тех, кто сгреб себе все в карман.
Да, но что будет с Искрой, если она поверит тебе?
Ты обрекаешь на мучения и гибель не только себя, но и эту девочку, которая – зачем врать – становится тебе дорога.
А ты уверен, что мучения и гибель не ждут ее даже в том случае, если ты ей ничего не скажешь сейчас?
Бессмысленные мучения и гибель.
Ладно, пусть будет как будет…
Молчание затягивалось…
От сшибки разнонаправленных чувств и непонимания, как сказать то, что надо сказать, Искра готова была разрыдаться:
-Ладно, я, наверное, пойду…
Она встала и сделала два шага к двери, потом остановилась:
- Нет, так нельзя, так невозможно… Подождите… Я не просто пришла, я по делу пришла… По важнейшему делу… Я правду хочу узнать… Всю правду…
- Ты готова узнать всю правду?, - спросил Люберецкий.
- Вы поймите, я не могу без правды, не могу! Лучше не жить, чем жить без нее! Совсем не жить!
Она готова была разреветься, как третьеклассница.
- А если правда будет тяжела и невыносима?
- Да, готова.
- А если ради правды придется отказаться от дорогих предрассудков и верований?
- Да, все же да.
- А если правда сделает одинокой?
Она задумалась и тряхнула головой:
- Да, я смогу.
- Читала?, - спросил внезапно Люберецкий, подошел к книжному шкафу, вынул книжку – томик Тургенева, открыл и протянул Искре.
Она покачала головой – нет, не читала, и стала читать:
«Я вижу громадное здание.В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью — угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка… Русская девушка. Морозом дышит та непроглядная мгла; и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медлительный, глухой голос.— О ты, что желаешь переступить этот порог, — знаешь ли ты, что тебя ожидает? — Знаю, — отвечает девушка.— Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть? — Знаю.— Отчуждение полное, одиночество? — Знаю. Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.— Не только от врагов — но и от родных, от друзей? — Да… и от них.— Хорошо. Ты готова на жертву? — Да.— На безымянную жертву? Ты погибнешь — и никто… никто не будет даже знать, чью память почтить! — Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.— Готова ли ты на преступление? Девушка потупила голову…— И на преступление готова.Голос не тотчас возобновил свои вопросы.— Знаешь ли ты, — заговорил он наконец, — что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь? — Знаю и это. И все-таки я хочу войти.— Войди! Девушка перешагнула порог — и тяжелая завеса упала за нею.— Дура! — проскрежетал кто-то сзади.— Святая! — принеслось откуда-то в ответ».
Она прочитала, потом перечитала. И еще раз перечитала.
Героизм, в котором воспитывали ее, был героизм коллектива.
«Единица ноль, единица вздор», - как писал лучший и талантливейший поэт нашей эпохи (определение самого товарища Сталина) Маяковский.
Вместе жить и вместе, если понадобится, умирать.
Тут речь шла о другом героизме.
Героизме, который ты выбираешь сам.
И за который тебя будет ждать не звание Героя, а «ненависть, презрение, насмешка, обида».
Сумеешь?
Как мне тяжко…
Она прочитала название:
- Порог.
- Многие были уверены, что это – о Софье Перовской. Но написано оно еще до Первого марта. Оно – обо всем поколении.
Искра, на секунду замявшись, вспомнила.
- Перовская – это народники, да? Отрицавшие роль народных масс в истории и исповедовавшие реакционный субъективизм Михайловского? О героях и толпе?
Люберецкий даже улыбнулся:
- Народники, отрицавшие роль народных масс. Хорошо сказано! А теория героев и толпы – о другом.
Знаешь, Искра, не будь их – и Октябрьской революции не было бы. Нашей революции.
Искра чуть было не ответила, что Октябрьской революции не было бы без беспощадной и непримиримой борьбы нашей большевистской партии во главе с Лениным и Сталиным против реакционной мелкобуржуазной теории народничества, но все же этого не сказала, а сказала другое, заставила себя сказать:
- Знаете, Леонид Сергеевич, я не знаю, кто я сейчас такая. Правильная советская комсомолка, знающая, в чем правда, или…
Кто «или», она не объяснила.
Или человек, готовый нырнуть в воду с головой, а там – будет как будет.
И Люберецкий сказал ей то, что о ней думал, сказал ласково и нежно:
- Ты уголек от того костра. Костра нашей революции. Нашей, не их.
- Не чьей - их?
- Тех, кто хочет погасить костер, чтобы сохранить добычу, - образ получился очень неудачный, но оба они этого не заметили. – Тех, кто присвоил ее плоды и сказал:
- Ни шагу вперед. Революция закончилась.
А она не закончилась, нет. Она не закончится, пока торжествует несправедливость.
- А ведь я не забыл за эти годы навыки агитатора, - с некоторой даже гордостью подумал он.
Искра росла на романтике революции и – особенно в детстве – не раз досадовала, что революция прошла без нее, что не ей выпало счастье штурмовать Зимний, громить Колчака, Деникина и Петлюру, и что она не сможет спасти ни Чапаева, ни Щорса.
Но теперь дело принимало другой оборот. Революция была не только прошлым, но и будущим. Жар-птица, она еще прилетит.
И это давало центр, вокруг которого должна была собраться заново ее личность, движимая стремлением к полной и абсолютной справедливости, и без абсолютной справедливости обреченная на распад.
- Нам очень о многом надо поговорить, Леонид Сергеевич, - сказала она вслух. – Я очень много не знаю. Верю –… верила, а не знала.
- Я еще чай сделаю, - предложил Люберецкий.
Искра кивнула.
На столе стояла фотография Вики в траурной кайме.
Наверное, впервые в жизни Искра не знала, что говорить.
Мир был понятен и прост и на все был ответ.
Данный товарищами Марксом, Энгельсом, Лениным и Сталиным.
Но простота мира исчезла.
И заново сложиться ей лишь предстояло.
- Знаешь, - сказал Искре Леонид Сергеевич, кивнув на портрет, - я очень боялся за нее и хотел ее спасти.
И не спас.
- От чего Вы хотели ее спасти?
- От борьбы с несправедливостью.
Или я сам себя оправдывал тем, что отказался от этой борьбы, боясь не за себя, а за дочь? – подумал он, а вслух сказал:
- Но у нее не было стремления к этой борьбе. Она – другая, чем ты, Искра, - он периодически сбивался с Вы на ты, и обратно.
И это ее все равно не спасло.
- Не надо, Леонид Сергеевич, пожалуйста, не надо, - попросила Искра. – Не надо про Вику, - да, не надо, а то я разревусь, и этого нельзя делать, и это сорвет разговор, наверное, важнейший разговор в моей жизни.
Он кивнул, мол, понимаю.
- Подождите, я скажу. Я верила – и не знала, я много чего не знаю. Ни про Вас, ни про свою мать, - она решилась и добавила – а про своего отца я вообще ничего не знаю.
Люберецкий чуть вздрогнул:
- Совсем ничего?
- Почти ничего. Раз я случайно увидела – я не хотела подглядывать, честное комсомольское – как мать плакала и говорила сама с собой, что «ты оказался слабаком, а ведь был настоящим комиссаром».
- Да, он был настоящим комиссаром, - раздельно и строго подтвердил Люберецкий. – Настоящим большевиком и настоящим комиссаром. Именно он убедил меня в 1918 году в правильности большевистской линии. Это было в 18-м, после 6 июля. Мы тогда проговорили всю ночь, на Южном фронте.
Искра вздрогнула и непроизвольно схватила его за руку:
- Вы знаете моего отца?
- Наверное, лучше говорить - знал. Вряд ли он дожил до конца 1940 года. Непримиримый троцкист, исключенный из партии в 1927 году.
С твоей матерью он разошелся еще раньше, сразу после твоего рождения. Тогда он выступил с речью в защиту тогда еще Наркомвоемора, Троцкого, и Анька (3) сказала – тут же, на собрании – ты мне больше никто!
У Искры начинал заходить ум за разум. Так вот что значили слова матери: ты оказался слабаком, а ведь был настоящим комиссаром!
Отец – троцкист! А ведь это – хуже фашиста!
-Троцкисты – они товарища Кирова убили, самого выдающегося, самого светлого и человечного человека нашей эпохи, - откуда это определение, Искра уже не помнила, но ее кольнуло –ведь если так, то Сталин, получается, не самый светлый и выдающийся человек нашей эпохи, - гестапо и микадо продались, - и битое стекло колхозникам в кашу сыпали.
Так она вслух и сказала, стыдясь и за своего отца, и за саму себя – за себя – за то, что говорит то, что – как она почувствовала – было очевидным вздором, а ничего другого сказать не может.
Люберецкий даже засмеялся.
- Битое стекло колхозникам в кашу! И в это можно всерьез верить? Зачем им было это делать?
- Чтобы вредить!
- Ну да, на то и вредители, чтобы вредить. Сатана на то и Сатана, чтобы пакостить, и зачем Сатана это делает, верующий человек не спрашивает.
- Знаешь, Искорка – очень ласково сказал он – за что ты мне так понравилась?
- За что?
- Ты – девушка из моего детства. Такая, как те, кем я восхищался в 1905 году, как Наташа Климова, Толя Рогозинникова, Кыся…(4) - эти имена Искре ни о чем не говорили, она просто запомнила их, решив спросить потом… - Некоторых из них я немного знал, некоторых нет.
Он помолчал.
- Такая же, да не совсем такая.
Все они, все мы доходили до всего своим умом, не верили в авторитеты, добывали истину с боем.
Вам дают истину сверху. Верь, как говорит начальство. Все то же авторитарно-религиозное мышление, которое мы хотели искоренить, заменив мышлением научным.
Искра задумалась и нашла, что возразить:
- А если, как Вы сказали, начальство, говорит правду? Или оно не может говорить правду?
-Иногда может, - слегка улыбнулся Люберецкий. – А завтра вместо нее может сказать неправду. И может говорить полправды и четверть правды. Но верить вы должны ему не потому, что оно сказало правду или часть правды, а потому, что оно начальство.
И если оно сказало, что черное – это белое – верь.
В эпоху революции и гражданской Троцкий был вторым вождем революции, вместе с Лениным. Сегодня он архивраг.
- Он стал врагом, - сказала Искра.
- Искорка, сама не заметив, ты сказала ересь. Ты должна была сказать, что он не стал врагом, что он всегда был им. Непонятно только, как такой человек в гражданскую был наркомвоенмором. Куда смотрел Ленин и куда смотрел товарищ Сталин?
- А в самом деле, куда? – подумала Искра.
- Но про Троцкого ты не помнишь. А вот про Тухачевского, Уборевича, Якира – помнишь, да?
Искра помнила, и тогда, в 37 году ничего не понимала.
- Выдающиеся советские полководцы, краса и гордость нашей РККА – и внезапно – немецко-фашистские шпионы.
Так не бывает, девочка.
- А что, они не могли оказаться не тем, кем казались? – спросила Искра, подумав о Саше Стамескине.
- Все сразу? И с ними – все первые секретари, наркомы, члены Политбюро, большая часть руководства СССР.
Я не знал в гражданскую Тухачевского, но я знал в гражданскую Якира. И он – не мог изменить тому, за что воевал в гражданскую.
- Не мог, правда?, - подумал Люберецкий. – А ты сам разве не перешел в 18 году из ПЛСР к большевикам?
Это все – не о том. Это – внутри одного революционного лагеря.
И потом, в 20-е, ты не отказался от борьбы, разве не принял статус-кво, иллюзий о котором у тебя не было?
Да, но ты не стал немецко-фашистским шпионом.
Так может и Якир и другие, как ты сам сейчас, увидев наконец-то, что воевали они совсем не за это, вспомнили юность и решили свергнуть тирана?
А вслух он сказал:
- Могли быть серьезные разногласия. Их всех со Сталиным. Они могли понять, что боролись совсем не за то, что получилось, за социализм, а не за ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КАПИТАЛИЗМ – впервые он произнес перед ней это определение – и да, попробовать свергнуть тирана. Но тиран не мог судить их за то, что они хотели сделать, не мог сказать, что он тиран и что он возглавляет государственный капитализм, отсюда – весь этот вздор о шпионаже…
- Тиран – это Сталин, да? – спросила Искра. Она летела в пропасть.
- Да, - подтвердил Люберецкий.
Он сказал ей уже столько, что семь бед – один ответ.
- Так что – дело в Сталине? И будь на его месте кто-то другой, все было бы по-другому? – спросила Искра, и подумала… и Вика была бы жива?
- Нет, конечно же. Не только в Сталине и не столько в нем.
За что была революция? – спросил он и сам себе ответил:
- За то, чтобы трудящиеся люди – рабочие, крестьяне, трудовые интеллигенты – сами управляли своей жизнью, сами принимали решения. Ленин об этом же в «Государстве и революции» писал.
Где сейчас это?
Трудящиеся делают свою работу и получают за это зарплату, - маленькую зарплату, на хлеб с картошкой. Решения принимают не они. Как были наемными рабами, так и остались. Это не социализм, Искорка. Это – государственный капитализм. Вместо частных капиталистов – государство и его чиновники, чиновники – и их государство.
Искра надолго задумалась. Оставалось много неясного, но мир по кусочкам начинал собираться. Устанавливалась новая простота.
- И что, нужна новая революция, чтобы свергнуть государственный капитализм и утвердить настоящий социализм, за который был Ленин?
- Да, - ответил он ей.
- Я подумаю, Леонид Сергеевич, мне очень о многом нужно подумать.
И она упредила его, добавив:
- И я никому ничего не скажу о нашем с Вами разговоре. Честное комсомольское.
Он посмотрел ей в глаза и ответил:
- Верю.
Уходить ей не хотелось и она попросила:
- Расскажите что-нибудь о себе… и о моем отце…
Примечания:
1) В реальной истории такой разговор произошел после ареста бывшего левого эсера Фишмана. Только Фишман – не авиаконструктор, а военный химик.
2). Петр Якубович – поэт-народоволец.
3). Имен отца и матери Искры в повести Васильева нет.
4). Наталья Климова – один из лидеров Союза эсеров-максималистов. Евстолия Рогозинникова – эсерка, казнена в 1907 г. Кыся – Елизавета Лебедева, эсерка, казнена в 1908 г.