Багровая луна

«Государь ты мой батюшка родимый! Не вози ты мне золотой и серебряной парчи, ни чёрных соболей, ни ожерелья, ни венца самоцветного, ни тувалета хрустального, а привези ты мне аленький цветочек, которого бы не было краше на белом свете»

— Обращать людей в вампиров есть недопустимая блажь! Мы все прекрасно знаем, чем может обернуться такое сумасбродство! Регис сидит в самом дальнем конце стола, рядом с остальным молодняком, и внимательно слушает каждое пророненное старейшинами слово. Многие были крайне возбуждены выходками своих сородичей, которые могли принести беду не в один клан, однако вот уже много собраний подряд вампирам так и не удалось прийти к какому-либо соглашению, лишь устраивая пустые прения, сотрясающие холодные залы замка. — Вы боитесь, что нам не будет хватать пищи? — Людская кровь не пища для нашего рода, и на дикой охоте должен быть поставлен крест! — Высокий мужчина с длинными, седыми, как сама луна, волосами, со всей силы ударил кулаком по столу, заставив весь скучающий молодняк встрепенуться и прекратить тихие перешептывания, ссутулившись в страхе перед более сильным вампиром. — Я знаю, что многие из нас имеют зависимости, но то, чем стали славиться имения нашей знати, может повлечь за собой охоту на наш вид! Полагая, что страхи сородича не стоит воспринимать всерьез, один из сидящих за столом аристократов позволяет себе тихий смешок, на который, разумеется отреагировали моментально. — Считаешь это все глупостями, не так ли? Пустыми страхами и пережитками прошлого? В зале повисает гробовая тишина, не нарушаемая ничем, кроме медленных шагов седовласого вампира к тому, кто посмел поставить под сомнение авторитетность его слов. Он идет к нему крадучись, как дикая кошка во время охоты, но стоило шутнику начать подниматься из-за стола, как его тотчас схватили за горло, оказавшись в опасной близости за считанные мгновения. — Когда-то aen seidhe тоже недооценили людей. И теперь отступают перед ними, скрываясь в лесах наравне с дикими зверями. Острые когти вонзаются в горло аристократа, не словами, но взглядом молившего о прощении, однако старый вампир и не думал так легко его отпускать. Кровь тонкими ручейками сочилась на кружевной воротник мужчины, стекала по худощавым пальцам старейшины, и этот запах будоражил, говоря об общей слабости, перед который могли устоять лишь сильнейшие. — Кровь. Она сопровождает нас повсюду, — седовласый ведет носом совсем рядом с чужой шеей, глубоко вдыхая пряный аромат того нектара, что алыми каплями сочился из глубоких ран от его когтей, и, против воли, оскаливается, сверкнув в полумраке острыми клыками, — в любовных играх, на поле брани, даже в ритуалах побратимства, везде одно: кровь! Мы жаждем ее, она опьяняет нас, много веков служила нам не просто сладостным вином, но пищей, а теперь мы стали ее рабами, всячески стараясь побороть жажду в угоду спасения собственного вида. Мгновение ока и дрожащий в руках старейшины аристократ вновь падает на свое место, опрокинув стул и свалившись на пол, прижимая ладони к порезанной шее, а в зале все еще царит молчание, и потупленные взоры не поднимаются с поверхности стола, в ожидании дальнейших слов седовласого вампира. — Обращенные нами не имеют нашей мощи, нашей выдержки и воли. Мы приобщаем их к нашей вере, позволяем стать частью наших родов, вкусить ту силу, что мы передаем из поколения в поколение; мы раздаем наше наследие смертным в ответ на их жалкие услуги, как торгаши на базаре! Корвац даровал бессмертие своему роду, и его сыновья плодят угодья, где царит похоть с неконтролируемой жаждой крови! Так чем же мы отличаемся от тех зверей, охоту на которых объявили, ссылаясь на благополучие нашей расы? Регис дергается, как при ударе, когда старейшина проходит мимо него, шелестя парадным одеянием, рукава которого были обогряны кровью сжимающегося на своем месте аристократа; молодняк смирно сидит, ссутулившись, жмется друг к другу, но седовласому до них нет никакого дела. Он слизывает кровь со своих пальцев, с наслаждением проведя языком по каждой фаланге, и упоенно прикрывает глаза, едва ли не замурчав от удовольствия. — Эта война привлечет ненужное внимание к нашим кланам, и тогда вожди людских племен объявят на нас, истомленных враждой со зверями, охоту. Эту блажь немедленно нужно прекратить, а поселения, где содержатся человеческое племя, уничтожить, дабы никто не мог расскрыть наших секретов. И более я не хочу даже слышать о подобных бесчинствах, покуда вы не хотите стать жертвой разъяренных кметов, пришедших с огнем в наши имения! На том совет был завершен. Многие из молодежи не придали значения заявлениям старейшины, полагая, что на свете не сыщется только охотников за вампирами, чтобы суметь справиться с целыми кланами. Регис, прекрасно зная, что даже днем его род не настолько уязвим, чтобы страшиться наемников, соглашался с друзьями, — вампиру подвластно обращаться даже в туман, а уж в форме нетопыря можно сразить целую толпу смертных, являющихся, впрочем, весьма ценным источником наслаждений, истребление которого невозможно. — Ну и что они сделают? — Смешливо отзывался на вопрос друга один из молодняка. — Вызовут ведьмака? Всем известно, что только вампир может убить вампира. Так чего нам бояться? Регис соглашается с этим заявлением, а потому решает отправиться в очередную вылазку в человеческое поселение, где его ожидает один из поворотных моментов в его жизни.

***

— Смотрите! Вон она идет. — А деваха-то красивая. — Толку что? Чудная на всю голову. Ходит только книжки свои читает да на коне в лес ездит. Видать хочет, чтоб ей какой-нибудь зверь башку отгрыз. Анна слышит разговор возле трактира, — ничем не отличающийся от других, которые девушка ловила про себя почти каждый раз, проходя мимо того или иного места в поселке, — но никак не выдает заинтересованности, упорно продолжая свой путь с высоко поднятой головой, как и учил ее отец, не удостоив деревенщину даже взглядом, лишь поджимает губы, как делала с детства в момент высшей степени недовольства, и натягивает капюшон ниже, стараясь хотя бы так оградить себя от тех людей, что никогда не принимали ее и вряд ли примут. В корзинке лежит старая книжка, которую девушка уже в который раз перечитывала и все никак не могла оторваться, будто сюжет про заколдованного принца и красавицу, любовь которой смогла снять с него чары, предстает перед ней впервые, и только это — чтение с уходом в мир сказочных иллюзий — помогает Анне после переезда из города в это захолустье, которое на первый взгляд казалось сказочным миром, с его зелеными нивами и дремучими лесами, но потом оказалось не столь прекрасным местом для жизни, в особенности если речь шла о той, кому была чужда бытовая суета деревенских жителей, где самым любимым времяпровождением было сведение сплетен и посиделки в трактире до поздней ночи. Анна никогда не ходила затемно по поселку, зато любила ездить в лес на прогулку, несмотря на все возражения отца, частенько бывающего в отъезде и не умеющего отказать любимой дочери. Ее не пугали даже воспоминания детства, преследующие как во сне, так и наяву, ибо лес манил ее, звал в свои объятия, и Анна не могла противостоять этому зову, почти каждый вечер, когда отец ложился спать, выезжая туда, где отдыхала душой и телом. Однажды она почти попадается отцу, собираясь выйти через кухню прямиком к конюшне, но тот слишком занят приготовлениями к отъезду по торговым делам, чтобы ругать дочь. — Меня не будет долгое время. Тебе снова придется остаться за хозяйку. — Старый Дункан подходит к девушке, заключив ее в крепкие объятия, и ласково целует в лоб. — Тебе привезти что-нибудь из поездки? Может зеркальце золотое или украшение диковинное? Анна задумчиво закусывает губу, склонив голову к плечу отца, и говорит тихим голосом: — Привези мне какой-нибудь цветок. Мне во сне один приснился. Красная роза. Яркая такая, как… как матушкино платье. Привезешь? Купец обнимает дочь крепче, прижимает к своей груди, и клятвенно обещает привезти ей драгоценный подарок, во что бы ни стало.

***

      Жажда. Мучительная и всепоглощающая. Влад с трудом держится на ногах, прислонившись плечом к стене, но его взгляд — твердый и наполненный яростью — был четко прикован к тому, что обещал ему вечную жизнь, взамен даровав лишь обман и предательство. Борис лежал в подушках, запрокинув голову в экстазе, — горячая кровь воеводы наполняла его энергией и жизнью, вскружила разум, вызывала дикое, яростное желание, прилив к чреслам, — и он движет рукой по обнаженному в вырезе халата бедру и дальше, к своему естеству, проведя сразу по всей длине с громким стоном наслаждения. Он поворачивает ладонь почти возле головки, слегка сжав, и с болезненной медленностью касается пальцами уздечки, жалея, что на данный момент ему доступно лишь такое удовольствие. Влад смотрит на него с отвращением, но вскоре его внимание куда больше привлекает светящая в ночном небе луна, чьи нежные лучи ласково касаются лица воеводы, будто бы утешая и вселяя силы, которые у него отняли ложью, и мужчина идет ближе к окну, чувствуя, как по телу пробегает странная дрожь, а сердце начинает шумно пульсировать в горле. Что-то меняется в нем, трансформируется, и ночное светило лишь усиливает все ощущения, заставляя метаться возле оконного проема, точно загнанный зверь. Борис не видит происходящего за спиной; он зовет в покои какого-то юношу, нетерпеливо ерзая на кровати уже в сидячем положении, и резко тянет его опуститься на колени, горящими в полумраке глазами глядя на то, как вышколенный раб послушно открывает рот, жадно приняв чужое возбуждение. Юноша действует умело, уже зная, как любит тот, между ног которого он сидел, — смыкает пальцы в узкое кольцо у основания, проведя несколько раз по всему стволу медленно и неторопливо, запечатлив легкий поцелуй возле уздечки, игриво вылизывает щелку на головке, языком касаясь уретры, посасывает со стоном, будто ему на самом деле нравилось угождать своему господину, а под конец принимает до горла, позволяя толкаться на всю длину, лишь плотнее смыкает губы и прикрывает глаза, из которых уже норовили брызнуть слезы. Борис уже хочет встать, чтобы двигать бедрами было сподручнее, но тут на него сзади почти наваливается чье-то тяжелое тело, и мужчина с удивлением обнаруживает сильные руки на своей груди, распахивающие халат шире резкими, рваными движениями. Юнец между ног своего хозяина не замечает ничего, кроме горячего пульсирующего члена, ритмично входящего в его рот, как и не знает, что другой мужчина уже вовсю завладел вниманием Бориса, грубо сжимая соски на его груди, слегка выкручивая их, отчего тот стонал в голос, наконец заполучив желаемое. — Ты обманул меня. — Сбивчиво бормочет Влад, откидывая волосы вампира ему за спину. — Но свое я все же получу. Борис не успевает среагировать, лишь остервенело вцепляется пальцами в волосы мальчишки, дернув на себя, когда его горло перерезает острый кинжал, оставив кровавый след от уха до уха, и издает пронзительный, дикий крик как раз в тот момент, когда Влад вцепился еще пока что человеческими зубами в его шею, прильнув к свежей ране. Чужая кровь на вкус не отвращает, не вызывает дурноты, а напротив волнует, разжигает что-то звериное глубоко внутри, и воевода почти взрызается в горло Бориса, с невиданной силой удерживая того на месте, даже не заметив, как раб возле ног вампира наконец понял, что что-то идет не так, отстранился и с молчаливым равнодушием смотрел на то, как его владельца почти рвут на части, ногтями царапая рану на шее, делая ее шире и глубже. «Человек не может убить высшего вампира», — вспоминает Влад предательские слова и, испив достаточно, наконец отпускает Бориса из стальных объятий, со звериным рыком прогнувшись в спине от удовольствия и ощущения великой мощи, что теперь текла в его жилах. — Но я больше не человек. — Говорит Влад и одним разом, без всякой сложности отрывает вампиру голову, вытянув руку с мертвыми останками навстречу полной луне. — Теперь каждый склонится передо мной! Перед мной и родом Дракулешти! Юноша, так и сидящий на коленях, лишь криво усмехается, стерев остатки чужого семени с припухших и треснутых губ, после чего подбирает отброшенный Владом кинжал и тянется худенькой ручкой к естеству Бориса, не без упоения отрезав его орган целиком. — Выйди. — Глухо басит Влад, отослав мальчишку со своим «трофеем» прочь, а сам падает на подушки, содрогаясь всем телом, как после жарких услад, но так и не выпустив головы Бориса из своих цепких пальцев.

***

      Дункан понимает, что заблудился, когда местность становится окончательно незнакомой, сменившись с небольшого пролеска на густые дебри, где в свете полной луны его провожала глухим уханьем любопытная сова, будто бы направляя по верной дороге из десятков многих, которые змейками расползались по всему лесу, то расходясь, то соединяясь вновь. Уставший конь уже с трудом вез телегу, постепенно замедляя свой шаг, но ночевать в такой глуши кажется самой сумасбродной идеей из всех возможных, и тогда купец понукает животное, заставляя двигаться дальше, пока неожиданно оба не замирают, услышав далекий волчий вой. — Давай, дурачина, сожрут ведь нас обоих. Куда ехать Дункан не представлял, а когда тяжелые тучи загораживают собой луну, лишая последнего источника света, мужчина и вовсе с трудом сохраняет спокойствие, краем глаза заметив неподалеку чье-то движение, способное пренадлежать как дикому зверю, так и хищнику иного толка… Вдалеке виднеется чей-то замок, острыми шпилями возвышающийся над высокими соснами; сова и впрямь будто вывела купца на нужную дорогу, и вскоре он уже стоит возле массивных дубовых дверей, дожидаясь пока на его стук сбегутся слуги и оповестят хозяев о прибытии незваного гостя, просящего ночлег. Однако никто так и не выходит, хотя Дункан ждал долго; вернуться обратно в лес было чистым сумасшествием, а потому мужчина набирается смелости и толкает дверь, проходя внутрь. Было также пусто, как и во внутреннем дворе замка, а висящая длинными сетями паутина говорила о том, что место вряд ли обитаемое, что означало возможность переночевать без проблем, а наутро покинуть замок никем незамеченным. Напоив коня водой из колодца и найдя ему сено в явно заброшенной конюшне, Дункан движется в сторону покоев, где в одной из спален и находит себе пристанище, быстро провалившись в сон на мягкой перине, даже не подозревая, что за ним уже наблюдает пара недовольных, звериных глаз.

***

…Остерегаясь гнева людей и возможного возобновления войны со зверями, древнейшие из вампирских кланов велели начать строительство в горах, куда не могла бы ступить нога человека, и вскоре лабиринты новых крепостей змеями оплетали многие горные массивы, где стали жить прежде знавшие лишь удобство и роскошь аристократы, медленно, но верно превращаясь в одичавших животных. Склепы на старых кладбищах также стали приютами для беглых вампиров, скрывающихся от людского глаза, и вскоре человеческая охота на носферату, как они сами называли свои рейды во имя истребления этих созданий, принесла большие плоды. Однако не все вампиры смирились с таким унижением, и их охота за человеческой кровью, прежде являющаяся лишь блажью на балах и маскарадах, стала более агрессивной; нападая редко, но молниеносно и без жалости, они могли унести за раз сразу несколько людских душ в одном поселении, пока это не вызвало новую волну ярости, и им не пришлось скрываться еще более тщательно, чем прежде…