Качни мою колыбель

      Она держит на руках ребёнка.       Дитя, испачканное человеческой кровью, улыбается и смеётся, оголяя розовые дёсны, как обычный младенец. Оно впивается этими дёснами ей в шею, разрывая тонкую плоть искусственной оболочки. Пьёт уже настоящую, демоническую кровь, жадно и яростно, пока не утолит голод.       С отпрысками Ада легко не бывает. Мириам прикрывает шею платком — чтобы лишний раз не тревожить скрытые иллюзией раны, — и заботливо вытирает Неро рот, мурлыча под нос что-то мелодичное, едва ей знакомое.

Был у меня сон, во сне стоит дом, а в доме идет дождь, и тянется рожь вверх. Во ржи на краю — смерть, до края один шаг, и вместо косы серп, и скоро пора жать.

      Неро не учится ходить, он пытается сразу бежать. Резво перебивает ногами и возмущённо что-то гогочет, когда Мириам тянет к нему руки, чтобы поддержать — хочет сам. Падает, разумеется, шагов через десять, зло пыхтит, даже как будто ругается на своём птичьем языке. И тогда уже позволяет подойти к себе, взять за руку, утешить.       — Ничего, ещё научишься, — шепчет Мириам, улыбаясь. Падения — неизбежная часть любого пути. Она не хочет, чтобы сын их боялся.       Он растёт слишком быстро. Тёплый комочек, нуждающийся в непрерывной заботе и ласке, превращается в неумолимый снежный вихрь, сносящий всё на своём пути. Неро протирает ползунки быстрее, чем Мириам успевает зашить предыдущие. Тащит в рот всё, что плохо лежит, а что лежит хорошо, двигает сам и непременно пытается разгрызть только прорезавшимися зубами.       Когда он чуть не протыкает себе глаз вилкой, приходится убрать из дома всё острое и колющее. Готовить приходится тупым ножом, а есть — деревянными ложками. Выходит у Неро плохо, но он так старается, что падшая в сражении кухня кажется скромной платой за все его усердия.       — Неро, — она держит в руке пальцы сына и указывает ими на него самого. — Неро, — повторяет она чётко, ведя его запястье так, чтобы малыш гладил сам себя.       Неро — черный. Она выбрала это имя, чтобы он всегда помнил, даже живя среди людей — он не такой, как они. У него есть другая сторона, жестокая, тёмная, но вместе с тем сильная, способная стать защитой — для него самого и всех тех, кто будет ему в этой жизни дорог.       Звуки собственного имени кажутся ребёнку пока слишком сложными. Он мычит напряжённо, пытается повторить, и Мириам хвалит его, пусть выходит неразборчиво.       Тогда Неро тянет руку к ней. Угукает уже вопросительно.       — Мириам, — произносит она, направляя его пальцы на свою щёку. — Ми-ри-ам.       Ужасно длинное, но Неро хорошо даётся звук «м». Он возбуждённо гогочет, когда улавливает сходство. Начинает тренироваться активней, и Мириам улыбается, деля с ним радость первой победы.

А в доме моя дочь исправно прядет шерсть. Четыреста с лишним лет вертится веретено. А в потолке окно, и в доме идет дождь. За прялкой сидит смерть во ржи на краю снов.

      — Ма! — раздаётся из люльки. Требовательно и громко.       — Ми, — поправляет она, устало улыбаясь. Тёплая вода неспешно течёт по пальцам, пока Мириам домывает посуду. Кажется, никогда в жизни она не была настолько вымотана. Растить ребёнка в одиночестве — ужасный труд, но… она сама на него решилась.       Он не помог бы ей. Такой юный и амбициозный — вряд ли семья смогла бы остановить его планы. Да и Мириам вмешиваться в них не хотелось. Становиться помехой, ещё чего. Она и сама отлично справляется.       — Ма! — снова произносит Неро.       — Тогда уж говори полностью: «ма-ма», — поправляет, не подумав. Ещё мгновение, и она ужасается тому, что сказала.       Неро не должен звать ее мамой.       Его отец не знает о существовании наследника, и она сама не сможет быть рядом столько, сколько должна. Однажды ей придётся уйти, отдать его людям — чужим, не способным позаботиться о нём должным образом.       Что-то ноет в груди при мысли о скором возвращении в Ад. Мириам не может остаться — и это не вопрос желания. Её нахождение здесь ставит под угрозу безопасность Неро. Поэтому, как бы ей ни хотелось продолжить игру в хорошую мать, время уже на исходе.       Она возвращается к реальности: убирает посуду в кухонный шкаф и тянется к Неро, чтобы поднять. Сын уже довольно тяжёлый — и когда он успел так вырасти? Поначалу Мириам казалось, что впереди ещё много дней.       Теперь кажется, будто времени не было вовсе.       Она качает Неро на руках. Баюкает, мурлыча под нос колыбельную, успокаивает беспокойное сердце — детское или своё собственное?

Держи меня за руку, веди меня к очагу. Тебе же теперь пять, мне же пора спать. Ветер в печной трубе, и звезды в окне звенят, качни мою колыбель, проводи меня…

      Фортуна ранит приветливой погодой.       Мириам следит за тем, как ветер гонит по небу облака. Те рассеиваются, меняют формы, то распускаясь белыми нитями по небу, то сворачиваясь в клубок. В Нижнем мире ничего такого не было, и потому сравнивать сложно. Сложно сказать, где было лучше — дома или на земле, рядом с теми, кого она любила.       Любила и будет любить всю отделённую ей вечность.       — Зи!       — Правильно, пчела, — кивает она сыну. Неро возится с цветами: рассматривает их любознательными и яркими, словно две искры, глазами; рвет листья, перебирая на пальцах липкий сок. Сияет так, что солнце научится завидовать.       Её маленькая, неугомонная звёздочка.       Она берёт его на руки, рассказывает что-то про цветы. Пытается запомнить как можно больше — симфонию запахов в саду, тяжесть прижатого к груди ребёнка, звуки прибрежного города. Надеется, в Аду воспоминание не сотрется за слишком частым использованием.       — Он наследник Спарды, — говорит она послушнице при приюте. — Обращайся с ним должным образом.       Затем кладёт ладонь ей на щёку, приковывает к себе чужой взгляд.       — Ты никому об этом не расскажешь. Не сможешь даже вспомнить, почему он так ценен, но будешь держать это в голове.       Послушница моргает слепыми глазами. Податливая, словно глина в руках умелого мастера. Зато Неро чарами не околдуешь — он сам демон больше, чем наполовину. Ребёнок взмахивает руками, возмущённо фырчит, пытаясь вырваться к ней. Он ведь и вправду может, силы уже достаточно. Мириам наклоняется к нему, треплет белокурую макушку.       — Я буду скучать, Неро, — шепчет она, улыбаясь, чтобы ребенок успокоился. Чтобы не понял, что происходит что-то особенное. — А ты не заботься об этом, ладно? Так для тебя будет лучше. Подрасти и забудь.       Она целует его в лоб точно так же, как делала сотню раз до этого. Ничего не меняется, кроме того, что этот — их последний.       Теперь она понимает, от чего люди стараются обнять родных на прощание. Сколько бы касаний ни было до этого, заключительное, на разрыв — самое сладкое.