На краю

Н.

      Он падал. Он падал с этой чертовой Астрономической башни. Падал, как когда-то падал Дамблдор. Лишь кончики пальцев, которыми он цеплялся за краешек парапета, спасали его от неминуемого падения в эту тёмную бездну, которая тянула к нему свои скользкие, страшные руки.       Нет, он не боялся этого падения. Там, в этой черной глубине, его ждали родители, ждал его крестный. Но что-то заставляло его вновь и вновь цепляться за этот спасительный край, цепляться из последних сил. Надежда? Чье-то промелькнувшее лицо? Он никак не мог ухватиться за это ощущение, оно все время куда-то ускользало.       Его ноги наливались тягучим свинцом, они тянули его как канаты, тянули и, казалось, разрывали надвое. Тянули так, что пальцы сводила страшная судорога, так, что лопалась кожа и ломались ногти. Усталость переполняла его, он уже не помнил, он забыл, как он тут оказался, какая сила швырнула его сюда, какая сила поставила его на этот край, край между жизнью и смертью. Но тут, целиком отдаваясь борьбе, лишь краешком сознания он осознал, что прямо здесь, на этом краю идет война, к которой он готовился всю жизнь.       Эта война была его личным делом. Он долго шел к победе, преодолевая трудности одну за одной. Он не имел права проиграть эту войну. Но даже его силы, похоже, были не беспредельны. И как только он это понял, он испытал стыд. Стыд человека, который не привык сдаваться. Этот стыд вытягивал из него последние крохи так нужных ему сил. Он уже чувствовал как где-то там, в бездонной глубине, уже готовится праздновать победу тьма. Но вместо радостного крика торжествующей бездны он услышал иной крик, крик, в самой сути которого слышалась крайняя степень отчаяния. Но и надежды, его надежды.       — Гарри, Гарри! Пожалуйста, не умирай! Не умирай, слышишь! Пожалуйста! Молю тебя, Гарри! Я не смогу жить без тебя! Я не смогу…       И в этот же миг, вместе с этим криком, откуда сверху к нему протянулись спасительные руки, такие маленькие, тоненькие ручки. Но эти слабенькие ручки, вопреки самой своей сущности, вцепились в него железной, мертвой хваткой, вцепились и не отпускали. Он, наконец, понял чьё лицо, чей образ он видел все это время. Гермиона! Растрепанная, с опухшим лицом, с покрасневшими от слез глазами, она вцепилась в него и не отпускала. Он не знал как она оказалась тут, на вершине этой чертовой башни, как она сюда прорвалась, но она снова не бросила, не оставила его в беде.       И эту же секунду он почувствовал как через эти руки в него хлынул поток какого-то ранее ему незнакомого тепла, которое растекалось и растекалось по всему телу. Он не ведал природы этого тепла, но каким-то шестым чувством понял что это любовь. Эти спасительные руки наполняли его любовью, всего, каждую его мельчайшую клеточку. Любовью, которую он никогда в своей жизни не чувствовал и, быть может, уже не смог бы почувствовать. Любовью, которой он был лишен всю свою жизнь, и в которой так отчаянно сейчас нуждался.       Но как только он это осознал, где-то там, в самой глубине его сердца, вспыхнуло что-то потаенное, что-то, что прячется и ждет своего часа в сердце каждого из нас. Вспыхнуло и разгорелось новым, негасимым светом не знакомой ему по первым юношеским увлечениям влюбленности, но любви. И понял он, что любит эту хрупкую, маленькую девчушку, любит эти огромные, бездонные карие глаза и этот каштановый переполох на голове. Любит ее всю, каждую крошечную ее частицу, любит всю, без остатка. И она, лишь одна она это все, что в этой жизни есть у него. И ради нее он готов на все, даже победить саму Смерть.       И тотчас, будто бы испугавшись этого чувства, спал тот тяжелый свинцовый груз, что разрывал его и тащил в эту беспросветную тьму. В этот самый момент какая-то необъяснимая сила выбросила его из этой бездны, вытолкнула прямо в объятия этой прекрасной девушки. Которую он так любил.

***

      Он очнулся и медленно огляделся. Он снова был в их заснеженной палатке, где-то на краю земли. Казалось, тут, по этой самой палатке, только что прошелся какой-то свирепейший шторм. Его одежда была разбросана повсюду, а ком из одеял, сваленных в кучу, принял какую-то причудливую форму. На маленьком столике, стоявшем рядом с кроватью, лежало множество брошенных как попало склянок из-под зелий. Некоторые из них были пусты. Крошечная — размером с кнат — лужица чего-то ярко-солнечного собралась у края стола. В воздухе отчетливо чувствовался аромат бадьяна, смешанный с чем-то незнакомым, резким и колючим.       Несмотря на то, что все было уже позади, в его груди бешеным ритмом билось сердце, и где-то тут же, рядом с сердцем, разливалась тупая, ноющая боль. Но не боль его сейчас волновала. Куда больше волновала та приятная тяжесть, что вдавливала его в кровать. Гермиона! Это она своим крошечным весом прижимала его к кровати. Прижимала так, словно боялась, что внезапно нагрянувший злой ветер снова унесет его куда-то вдаль, куда она в этот раз уже не сможет дотянуться. Ее голова лежала у него на груди, как будто контролируя биение сердца, а волосы раскинулись веером по его плечам. Сама она дрожала той мелкой дрожью, которая окутывает тебя, когда все самое страшное уже позади, но он, этот страх, все еще тянется за тобой, тянет и тянет к тебе свои тонкие, мерзкие руки. Она плакала, плакала почти беззвучно, как-то совсем по-девичьи и очень трогательно.       Он аккуратно обнял ее и медленно, стараясь никак ее не потревожить, приподнялся над кроватью и, наконец, оперся о спинку. В этот момент, Гермиона разом вся подобралась, сжала его еще крепче, и, не поднимая глаз, уткнулась носом ему куда-то в шею.       — Я люблю тебя… — выдохнул он то, что уже само просилось, рвалось наружу, и аккуратно, со всей доступной ему нежностью, поцеловал ее самыми кончиками губ в висок. Он не знал как она отреагирует на сказанное. Сбежит ли, выдаст свою фирменную отповедь или будет безразлично смотреть исподлобья? Сейчас это было уже не важно. Важно было лишь то, что она должна знать. — Я всегда буду любить тебя.       — Ты умер, — будто не слыша его, шёпотом ответила Гермиона.       — Но я здесь, живой. И там, на башне, ты спасла меня, — не веря ей, шептал он и надеялся, что все, что он видит и слышит, происходит с ним наяву, а не там, в его голове, в тот момент, когда погибающий мозг подбрасывает умирающему успокоительные видения.       — Не было никакой башни, Гарри. Нагайна… её яд… ты умер прямо тут, на моих руках.       И тут он вспомнил все — Годрикова впадина, кладбище, венок из зимних роз, тёплая рука Гермионы в его руке, атака Нагайны и… Волдеморт.       — Ты вытащила меня… — ответил он, догадываясь откуда взялись эти резкие запахи, эта боль в груди и эта странная лужица на столике.       — Я не смогла тебя отпустить… — сквозь плач шептала она. — Потому… Потому что люблю тебя. — сказала Гермиона совсем уже тихо, будто бы боясь разбудить что-то страшное. Что-то, что может снова вернуться и отнять его, но в этот раз уже навсегда.       — Ты…       — Каждый день, каждую минуту, целую вечность… — не дав ему закончить, прошептала она.       И услышав это, он понял, он явственно почувствовал, что тот огонь, который она разбудила в нем, там, в его предсмертном видении, на грани между жизнью и смертью, он здесь, он с ним и он разгорается с новой силой. Огонь, что дал ему силы не пропасть в черной бездне Смерти. Огонь, разбудивший в нем новое, ранее неизведанное чувство. Огонь, имя которому Любовь.