Часть 1
5 сентября 2022 г. в 00:44
— Мадемуазель Лоран, — доктор Равино, глава психиатрической лечебницы своего имени, говорил сегодня необычайно вкрадчивым и нежным голосом. — Будьте любезны, расскажите ещё раз, как вы здесь оказались.
Женщина, сидящая напротив него на кровати, вскинула голову. Несколько сальных русых прядей, казавшиеся почти седыми, упали ей на лицо. Она посмотрела на врача своими огромными карими глаза, сверкавшими сквозь завесу, как глаза тигра, замершего в высокой траве перед прыжком.
Доктор Равино повидал много буйных пациентов, но эта Лоран… Он невольно сел прямее, бросив быстрый взгляд на закрытую, обитую подушками дверь палаты.
Но Мари Лоран не собиралась кидаться на доктора. Каждый день Равино просил её рассказать о случившемся — ему нравилось, чтобы Мари произносила это вслух и имела возможность почувствовать, насколько безумно она звучит.
— Молчите? — Равино уже улыбался. — Опять это ваше упрямство, мадемуазель Лоран… Но ничего, я терпелив.
«Я тоже», — подумала Мари Лоран. Это было обещание.
Она была всё ещё уверена в том, что, закончив медицинский факультет и несколько лет пытаясь найти хорошую работу, к тридцати годам она стала помощницей известнейшего хирурга профессора Керна — и в том, что тот упрятал её в эту лечебницу, когда она пригрозила раскрыть его тайну. Тайну головы профессора Доуэля.
Мари Лоран всё ещё была уверена, что она не сумасшедшая.
И потому, зажмурившись, она снова вспомнила последний месяц, что она провела в доме мёртвых.
***
Неистовый птичий хор оглушительно пел в саду. Каждая нота, как нож, врезалась мне прямо в сердце. Я слушала этот хор каждый день на закате, одному ему поверяя свою тоску. Вот и сейчас, кусая губы, я мучительно думала под дуэль двух соловьёв. Видимо, я сходила с ума, раз рассматривала одну-единственную возможность, лелеяла её, как любимого больного ребёнка, и говорила врачам и Богу, что у меня обязательно получится… Всю жизнь я считала себя благовоспитанной и законопослушной женщиной. Сама мысль о преступлении заставляла что-то внутри у меня скрестись и шипеть, и мне оставалось только с ужасом прятаться от летящих образов разбойников с пистолетами. Бах, бах — и человек падает замертво, не успев понять, что с ним произошло. Пять лет назад каждую ночь обезумевший город оглашался канонадой револьверных выстрелов, серные вспышки выхватывали из темноты искорёженные маски лиц. Стреляли все — пьяницы, мстительные любовницы, озорные подростки. Каждое утро полиция находила истекающих кровью, кого ещё пытались спасти — и тела, тела, тела. Шматы мяса, из которых кусочек металла не больше мизинца исторг все планы, все мечты, все надежды. Бах, бах — я вздрагивала при одной мысли. Мысль же о заключении не посещала меня вовсе. Но в последние недели мне открылось многое. Так, тюрьма могла и не походить на тюрьму. В ней могло не быть перекрученных решёток на окнах, колючей проволоки, кустами роз расцветающей на стенах, охранников, тёмными духами плутающими по пустым коридорам. Тюрьма могла выглядеть как дорогой особняк в пригороде Парижа, окружённый старым садом с кустами сирени и черёмухи, душившими своим ароматом полуденный воздух. Но тюрьма оставалась тюрьмой. А ещё я узнала, что в тюрьме может оказаться каждый — невиновный, благовоспитанный и даже законопослушный. Голова без тела. Сердце вместо головы. После побега Брике распорядок стал ещё строже. Джон, негр-дворецкий Керна, будил меня всегда без десяти минут семь. Он был неумолим — невозможно было ни проспать, ни уговорить его дать мне ещё несколько минут. Однажды он даже вылил на меня графин воды, когда, больше из интереса, я наотрез отказалась вставать. Джон, совершенно молча, приносил мне завтрак, всегда в одно и то же время — ломтик свежего ржаного хлеба, укрытого сверху омлетом и душистым салатом, стакан свежевыжатого апельсинового сока с мякотью и креманка собранной в саду клубники. Сначала меня тошнило, но теперь остались только редкие слёзы, что я пила с соком пополам. Я не замечала вкуса и лишь механически жевала, мечтая перевернуть поднос Джону на голову. Я молча доедала всю тарелку и отдавала её Джону. Джон выводил меня на предобеденную прогулку в саду, как собачку, разве что не было поводка. Хотя нет, поводок на мне всё же был, просто другой его конец был привязан к дому, в комнате за лабораторией, где хранились головы, за тёмной дубовой дверью. И я даже не могла туда попасть. Будь проклята Брике! Нет, нет, неправильно так думать… Я вдохнула отравленный воздух сада. Косой солнечный луч тёк мимо меня, высвечивая неровный оранжевый квадрат на бледно-зелёных обоях. Но всё же её побег поставил под угрозу всё. Керн теперь озлоблен и насторожён. В любую минуту он может решить окончательно избавиться от меня — верно, он уже этим занимается, просто пока не придумал самого надёжного варианта. Тело в ванну, налить кислоты… Я вздрогнула. Интересно, решит ли он и мне отрезать голову? Обедала я с Керном — ему нравилось ещё играть в любезность, нравилось притворяться, словно я здесь по своей воле, и смотреть, как я сжимаю нож, будто собираюсь его ударить. Керн не верил, что я убью его. Я тоже не верила. Несмотря на внешнюю вежливость, Керн любил втыкать в меня свои остроты, как шпильки. — Вы убийца, — тогда отвечала ему я рвущимся от ярости голосом. — Похититель и убийца! Он только больше веселился. — Но, мадемуазель Лоран, зато я гений! Я ненавидела его всем сердцем — но не за это. Нет, ненависть мою питал тот факт, что он никогда не ужинал дома, вместо этого проводя время в весёлой компании в ресторанах одурманенного летом Парижа. Так смешно! Если бы ещё могла смеяться, я бы расхохоталась. Но не было ничего хуже тишины, которая паутиной опускалась на дом, стоило Керну, уходя, щёлкнуть дверным замком. Я боялась Керна, правда боялась — и всё же каждый раз готова была вцепиться в его ногу, лишь бы он остался со мной ещё немного. Одиночество так душило меня, что я не могла ни читать, ни сидеть на месте. Я металась по дому, словно что-то потеряв, и лишь молчаливый взгляд Джона меня сопровождал. Джон не был ни жестоким, ни грубым дворецким — просто он верно служил своему хозяину. Он внимательно сторожил меня — я ловила его неустанный, не моргающий взгляд краем зрения, чувствовала его на затылке, как обух топора, стоило мне отвернуться. А порой я вовсе не могла рядом с ним находиться, так я ему завидовала. Он появлялся в доме бесшумно, бесшумно же исчезал по очередному указу Керна, но каждый раз от него пахло то выкручивающим желудок ароматом свежей выпечки, то тошнотворно терпким кофе, то удушающей летней грозой. Керн маскировался духами, но Джон был весь окутан запахом внешнего мира — запахом свободы. Казалось бы, моё положение безвыходно. Но я успела узнать, в первую очередь благодаря жестокому уроку Керна, что к любому можно найти ключ. Деньги, амбиции, принципы… Каждый имел свои тайные струны души, из которых опытный скрипач мог исторгнуть нужную ему мелодию. Раньше я так не думала. Точнее, даже не задумывалась об этом. Но часы, проведённые в полупустой гостиной, в полутьме задёрнутых штор, с молчащим пианино, чьи костяные клавиши я мягко протирала каждый день, каждый день не решаясь на нём сыграть… Я сама не заметила, как стала перебирать отмычки к чужим сердцам. Просто от бессилия и безделия, ни на что не надеясь… Ключом к Джону оказалась, к моему удивлению, доброта. Нет, не доброта… Простое человеческое уважение. Не думаю, чтобы Керн видел в нём больше, чем послушную собаку. «Джон, сторожи!», «Джон, пинцет!», в минуты раздражения Керн изрыгал лающие приказы команд, даже не смотря на своего дворецкого. Я всегда благодарила Джона за принесённую еду и вещи, спрашивала, как его дела. Он не отвечал, но в глубине его тёмных ореховых глаз я видела… что-то. Признательность? Могла ли я на неё надеяться? Несколько раз я прикрывала Джона перед Керном — он мог забыть убраться после вечернего осмотра голов или путался в процедурах. Я быстро подменяла его, ловя на себе его удивлённые взгляды. Видит бог, я делала это без какого-либо умысла. Я поступала так со всеми, и даже по отношению к Керну я редко позволяла себе грубость (называть его «убийцей» я не считала оскорблением. Это были только безжалостные факты. Керн не отвечал на мои провокации, только хитро улыбался и протирал очки). Но однажды я осознала, что ранее неприступный замок щёлкнул, и из едва приоткрывшейся щели на меня повеяло — нет, не ветром, не сквозняком, но призраком свободы. И призрак этот мог воплотиться в жизнь, если одна моя безумная идея окажется выполнимой. Потому одним душистым вечером, когда особняк тонул в лиловых сумерках, а Керна не было рядом, я решилась. — Джон, — обратилась я к дворецкому с самым умоляющим взглядом, — я хочу увидеться с профессором Доуэлем. Джон, в плохо выглаженном чёрном костюме, оторвался от протирания тарелок и обернулся ко мне. Его смолистые, сверкающие в свете электрических ламп брови взлетели вверх. — Я хочу зайти к нему этой ночью, — я прошептала, оглядываясь. Обитый тёмным деревом коридор, ведущий из гостиной, был пуст. — Нет, Джон, я не собираюсь обсуждать с ним свой план побега, — добавила я с самой капелькой иронии в голосе, заметив испуг на его лице. — Профессор всё равно не в состоянии мне помочь. Я просто хочу поговорить с ним, как раньше, без Керна, стоящего над душой. Это была почти правда. Точнее, всё в сказанном было правдой, только не всей правдой. Во рту остался кислый привкус. Губы сами пытались искривиться, и я едва удержала контроль над своим лицом. Джон явно колебался. Его чёрные пальцы нервно топтались по ослепительно белому фарфору тарелки с золотой каймой. Каждый удар отдавался глухой головной болью где-то в черепе, будто он колотил молотком по моему мозгу. — Хочешь, я взамен следующие три дня буду прибираться в лаборатории? Не хочешь? Ну, тогда… Я заставляла себя дышать ровно и глубоко. Не выдавать своих чувств. Не волноваться. Если Джон поймёт, что его первый отказ заставил моё сердце биться в груди, как птицу в клетке… Как он ещё этого сам не услышал? И тут в голове будто щёлкнуло. — А если я закажу Керну… бутылку виски? Только я ведь почти не пью и не смогу справиться с ней одна… Но кто об этом узнает, правда? — и я слегка повела бровью. Керн обычно выполнял все мои просьбы относительно вещей. Верность мою он, конечно, так не купит, мы оба это прекрасно знали, но он сознавал (а мне пришлось себе в этом признаться), что довольная я была всё-таки больше склонна к сотрудничеству, а именно это ему и требовалось сейчас. Зная это, я могла бы… При этой мысли я резко втянула воздух. Джон стрельнул в меня взглядом, его пальцы подпрыгнули по тарелке в крещендо, а потом резко замедлились. Один поворот крана питательных трубок у Доуэля, и мой любой бунт окончится ползаньем у Керна в ногах. Нет, пока нам придётся работать вместе, и Керну приятно почувствовать себя благодетелем, выполняя мои маленькие просьбы. Хотелось рвать на себе волосы. Он — благодетель! Этот убийца, этот вор, мой тюремщик, он радовал себя мыслями о собственном милосердии, как римский император, милостиво дарующий гладиаторам жизнь, не задумываясь, что они держатся в неволе и умирают только по его прихоти… Я заставила себя выдохнуть и вернуться к плану с виски. Я никогда не просила ничего неосуществимого. На подобный заказ Керн, верно, посмотрит косо, но, если я скажу, что мне плохо спится (что было во многом правдой), и виски мне нужен для сна… Джон задумался. Его тёмные глаза тяжело лежали на моём лице. Просчитывал ли он в уме, сколько может вытянуть из Керна через меня? Предугадывал ли, каково может быть наказание? Искал в моём лице неискренность или волнение, желание подставить его перед Керном, озлобление перед одним из своих тюремщиков? Я не дала ему ничего. Я знала, где-то вдалеке, за каменными стенами и оградой сада, укрывшись под сенью липы, пел соловей. Джон кивнул. Ошеломлённо я ещё стояла мгновение, будто не веря своим глазам — а потом бросилась его обнимать.***
Я могла только благодарить судьбу, что Керн решил поместить голову Доуэля отдельно от других — сейчас в обложенной белым кафелем лаборатории осталась только голова Тома, который сегодня крепко спал от подмешанной в его питательные трубки валерианы. Пока я кралась к Доуэлю, мой фонарь высекал металлические отблески из рядов хирургических приборов, разложенных по стеклянным шкафам, как инструменты палача. Комната отражалась в их изогнутых зеркальных стенках и множилась, заламываясь во все стороны, скрючиваясь и распрямляясь с каждым моим шагом. На секунду я остановилась, прислушиваясь к дому. Порой, когда мне становилось совсем тоскливо, я разговаривала с ним. Будто в доме я могла найти ещё одного союзника или молчаливого товарища по несчастью. Ходя по его затуманенным коридорам в бесконечные летние сумерки, вглядываясь во выплывающие на меня из темноты дверные проёмы, которых я до этого не помнила, я молила дом, чтобы он указал мне путь. Неважно куда. Но моя тюрьма молчала. Я повернулась к одному из шкафов. Из отражения на меня смотрела женщина c взглядом давно болеющего человека. Лоб изрезали морщины от усталости — или, быть может, это я так постарела за время своего заключения? Нет, прошло всего несколько недель… Правда ведь? Мне оставалось только верить календарю в кабинете Керна, потому что сама я уже не различала дней. Я подошла к двери и нащупала кусок металла, что жёг меня сквозь ткань кармана. Руки слегка дрожали. Наконец, ключ, данный Джоном, тихо щёлкнул в ночной тишине. Я затаила дыхание и медленно толкнула дверь, вздрогнув, когда та заскрипела. Мой фонарь прорезал темноту помещения и поделил её на аккуратные части. Комнатка Доуэля была обычной односпальной гостевой, с привычными уже тёмными обоями, с тёмным портретом усохшего вида мужчины, чьи глаза тяжело смотрели из-под набухших век. Но я не видела Доуэля. Хотела позвать его вслух, но боялась излишнего шума. А если он спит? И как далеко был Джон? Я ещё раз окинула взглядом комнату. Впереди стояла разложенная китайская деревянная ширма, отгораживая небольшую часть между портретом и окном… Окно! Я выключила свой фонарь и почти вприпрыжку подбежала к ставням, распахивая их. В комнату полился водопадом лунный свет — и, словно прибой, шум ночного города омыл меня вместе с щекочущим воздухом сада. Ветер шумел в тополях у дома, сирена волком подвывала на луну, обрывки музыки и смеха втанцовывали сквозь открытые окна. И всё это так близко! Так близко! Протяни дрожащую руку, нащупай ей шершавую деревянную ставню, перекинь ногу и обопрись ей о гладкую каменную стену дома, дай ей повиснуть с высоты шести метров, так, чтобы от ветра она покрылась гусиной кожей… Моё сердце оступилось. Я прижала руку ко рту, чтобы заглушить рвавшийся всхлип. — Мадемуазель Лоран?.. — слева от меня раздался хриплый, замогильный голос. Я резко повернулась. Голова без тела на стеклянном подносе, с множеством трубок, подобным ощерившимся лапам паука, в ярком лунном свете казалась призраком, видением. Так, верно, выглядел отец Гамлета, являясь к сыну — жуткий пришелец иного света, чужак, носящий знакомые черты, как маску. Русые с сединой волосы мерцали, лунные лучи протыкали тонкую, как пергамент, жёлтую кожу насквозь. Мороз прокусил мне позвоночник. Я сделала невольный шаг в сторону, голова моргнула, и наваждение прошло. Я сразу не заметила Доуэля, потому что (ах, предусмотрительный Керн!) он был дополнительно скрыт от любопытных глаз ширмой. Я могла только посмеяться от этих полумер. Неужели он думает, что сюда может нагрянуть полиция? Моя ироничная улыбка вдруг увяла. А что же голова бедного рабочего Тома? Разве он не будет свидетелем против Керна? У такой беспечности могло быть только одно объяснение, которое не сулило ничего хорошего. Пытаясь не кусать пальцы от нервозности, я перехватила всё ещё сонный и вопросительный взгляд Доуэля. — Лоран, что вы?.. — Пришла проведать вас, — сказала я, пытаясь изобразить улыбку. И через мгновение поняла, что уже не претворяюсь. Удивительное дело, но рядом с профессором, против всякой логики и словно по волшебству, мне всегда становилось лучше. — Без Керна, как видите. — Произнесение вслух его имени заставило меня кое-что осознать. «Мадемуазель» или «Лоран», пренебрежительно брошенное Керном через плечо, заставляло мою кровь кипеть. — И зовите меня Мари! Профессор Доуэль кивнул и тоже посмотрел в раскрытое между нами окно. Взгляд его медленно плыл по чёрному бархату неба, обшитому звёздами, будто он следил за чем-то. Потом он резко повернулся ко мне. Волосы на затылке встали дыбом. — Что же, мадемуа… Мари, — прокашлялся он. — Как видите, я в порядке. — Кривая тень улыбки скользнула по его лицу. — В порядке, право — как смешно я, должно быть, звучу! Но многое ли требуется подобию человека вроде меня? Нет, не говорите ничего, — он остановил меня, когда я уже открыла рот. Сухожилия на его шее дёрнулись, будто он пытался поднять руки. — Я не смею больше ни секунды здесь вас задерживать, иначе Джон может вас заметить… — Профессор, послушайте! Я так скрежетнула зубами, что мы оба неожиданно умолкли. Я готова была поверить, что Доуэль был не рад меня видеть. Почти поверила. Вся радость во мне лопнула, как воздушный шарик. И чего я только ждала от этого сонного, с полукругами синяков под глазами, обрубка человека? Гнев вспенился во мне, подступил к горлу. Я не знала, откуда он явился. И какая-то часть меня была в ужасе, пытаялась закрыть мне рот. Та часть до безумия жалела Доуэля. Каждый его мучительный вдох отдавался глухой болью в моей груди. Но голос её был слишком тих. Я обрушила на профессора поток язвительных объяснений. Про договор с Джоном, про виски. Доуэль слушал сумрачно и спокойно. Я никогда не позволяла себе так ему дерзить. Что я делаю? Что я делаю? К глазам подступали непрошенные слёзы, но я давила их, я выкорчёвывала в себе всё, кроме подпитываемой яростью решительности. Я говорила и мучительно вглядывалась в его лицо. Хоть бы раз его бровь дёрнулась! Хоть бы раз он оскорбился! Голова вместо сердца. Наконец Доуэль покачал головой. — Это опасно… Мари, ведь Джон верен Керну, он может вас сдать — и тогда нам обоим не поздоровится. Ваше положение и так уже довольно шаткое, и всё из-за… — Он вдруг осёкся и посмотрел в пол. Потом вздохнул, глубоко и тяжко. От этого одна прядка волос выбилась на лоб, но я подавила привычку её убрать. — Профессор, я не думаю, что, даже если Джон сдаст меня Керну, он убьёт меня, — заметила я, подпуская холода в голос. Доуэль как будто вздрогнул. Мысль об этом показалось почему-то одновременно сладкой и кощунственной. Сама-то я была в отчаянии от этой перспективы, да и в голосе моей было больше уверенности, чем я на самом деле ощущала, но Доуэлю знать об этом было незачем. — А также я думаю, что Джон будет молчать. Для него главное, чтобы я не сбежала, так как я под его личной охраной, а всё остальное он может свалить на нашу хитрость и ловкость без каких-либо последствий для себя. — Ловкость!.. — с горькой усмешкой пробормотал профессор, взглядом указывая на стеклянный поднос под собой, потом снова посмотрел на меня. Несколько секунд мы молчали, смотря в глаза друг другу. У Доуэля были удивительной чистоты голубые глаза, острые, как алмазы. Я не знала, что он прочёл в моём взгляде, но вдруг его лицо смягчилось, и нежная улыбка тронула его изрезанное временем лицо. — Мари, как вы… как вы переживаете своё заключение? Не вопрос заставил весь мой беспричинный гнев испариться — но тон, которым он был задан. Я готова была поклясться, что услышала в его голосе беспокойство — истинное, глубокое беспокойство за меня, намного превышающее его волнение о себе, так же ясно, как если бы он выразил его вслух. — Как… переживаю? — повторила я глухо. Рот глупо повис в полуоткрытом движении. Нерождённые подобия слов вспыхивали у меня перед глазами, бессильные, чтобы ухватиться хотя бы за один образ в моей голове. Как мне описать невозможность даже выйти в сад по собственной воле, притронуться к мягкой траве, почувствовать ласку солнца на лице и игривое прикосновение ветра, ворочавшего волосы?.. А потом меня поразила мысль — это были слова Доуэля. Это были его мысли, его чувства. Хотелось рассмеяться от собственной глупости — нет, собственного эгоизма! Да кто же поймёт тебя лучше, Мари, чем человек, что поведал тебе о незавидной участи заключённого, которому весть о мире живущих приносят лишь птицы, пролетающие над его тюрьмой? Не было смысла говорить об этом. Я видела в мягких голубых глазах Доуэля — он знал, он всё знал. Так что второй моей идей было сказать, что моё состояние терпимо, и Керн меня не обижает, и моя старая мать будет всегда обеспечена, когда я уже… Но это была бы ложь. Ложь настолько наглая, настолько подлая, что даже самая мысль о ней оскорбляла нас обоих. Я сделала глубокий, дрожащий вдох, чувствуя на себе пристальный взгляд Доуэля. — Если честно, профессор, не проходит ни минуты, чтобы я не думала о побеге. Он шумно выдохнул. После некоторого молчания, пока мы слушали сверчков, он спросил: — И что же… вас удерживает, Мари? Так странно. Момент истины почти настал — и всё же моё сердце сейчас билось ровно, мерно. Не осталось волнения, не осталось страха. Только решимость. Я чуть наклонилась к Доуэлю, так, что моя тень упала на его освещённое луной измождённое лицо. — Вы помните, как Керн привёл меня к вам? Помните, как угрожал расправой над вами? Он кивнул веками. — Мне… сложно забыть тот день. Я вам говорил, что мне не нужна месть. Я мечтаю о смерти, Мари. — Он очень серьёзно на меня посмотрел. Ни капли сомнения во взгляде. — Но я так часто представлял свою смерть, что эта мысль уже не вызывает у меня никаких эмоций. Даже воспоминания, в которых я живу больше, чем в реальности, перестали пробуждать во мне интерес. Я бы с радостью принял забвение, но вы сказали, что даже всё красноречие Цицерона не убедило бы вас в этом. Слова Доуэля не резали меня, не кололи. Нет, они отзывались тупой ноющей болью в груди. У нас были одни мечты на двоих. Я сглотнула и заставила себя сказать: — Но вы помните, что я вам на это ответила? Доуэль подумал мгновение и ответил: — «Я никогда не вернусь домой такой ценой». Он всё ещё смотрел на меня своими будто светящимися изнутри глазами — но что-то в его выражении лица неуловимо изменилось. — Мари, вы понимаете, что, отказываясь от моей жертвы, просите меня принять вашу? Что на это было сказать? Керну почти не пришлось ничего делать, чтобы заставить нас обоих с ним сотрудничать. Мы были цепями друг друга — один оставался, потому что не мог бросить другого. — Но у меня есть идея, профессор, — наконец сказала я — с много большим пылом, чем собиралась. Я почувствовала, как загораются мои щёки в темноте. Доуэль внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Казалось, он был чем-то озадачен. После минуты молчания я решилась продолжить, уже мало заботясь, слышит ли меня Джон или нет. — Профессор, скажите, вы могли бы обучить меня тому, чему вы научили Керна? Слова вылетели из меня легко. Выпорхнули выпущенной на волю птицей. Я прокручивала эту сцену в своей голове сотню раз — и каждый раз не могла не посмеяться над собственной самонадеянностью. Как можно было в это поверить? Жизнь Доуэля была на исходе — а вместе с его и моя. У нас были одни песочные часы на двоих, но только настоящее отчаяние могло заставить меня сказать такую несусветную глупость. Я — и смогу оживить умершее тело! Смогу пришить к нему чужую голову и заставить их работать вместе! Я в это не верила. Я не верила и вместе с тем питалась этой мечтой, как амброзией. Сердце вместо головы. Но сейчас… Сейчас мне не хотелось смеяться. Я не сумасшедшая. Нет, я просто готова на всё. Ради Доуэля. Доуэль, казалось, был поражён. — Научить?.. Мари, вы же не собираетесь?.. — Да, профессор, именно что собираюсь. Я не Керн, хотя и закончила институт с красным дипломом, но главным фактором в успехе всех его операций были ваши инструкции. — Уверенность приходила ко мне с каждым сказанным словом. Уже как будто я никогда в себе не сомневалась. Уже как будто всё было возможно. Так легко себя обмануть. — Если вы научите меня, когда всё закончится, а может и раньше, я смогу вас спасти. В этот раз молчание Доуэля длилось минуты. Наверное, перспектива должна была казаться ему головокружительной. Словно инвалид, прикованный к кровати, он столько времени не видел мира… Словно заключённый, осуждённый пожизненно томиться в темнице, он, верно, потерял всякую надежду… Всё существование — нескончаемый кошмар, смесь трагедии и абсурда, и ты даже не можешь убить себя, чтобы покинуть этот рукотворный ад. При мысли о его мучениях глаза снова обожгли слёзы. О, Данте, неужели, уходя, ты забыл закрыть калитку с другой стороны? — Сейчас вы наиболее уязвимы, — я продолжила, лишь бы не вглядываться в лицо Доуэля, лишь бы не читать в повисшей тишине… что? Его неверие? Презрение? Отчаяние? — Но когда у вас снова будет собственное тело… — Вы… так уверены в своём успехе? — прошептал Доуэль со странным присвистом в голосе. — Ради вас я постараюсь. — А потом одними губами, чтобы только Доуэль, находящийся в сантиметрах от меня в свете косого лунного луча, смог услышать, я прошептала. — Я выберусь отсюда, докажу, что Керн — мошенник и убийца, и тогда вы будете свободны. О чём он думал в эти минуты? Я бы отдала многое, чтобы узнать, чтобы заглянуть за завесу его алмазных глаз и увидеть хотя бы отсветы его сверкающего гениального ума. Я не гений. Да я и не думаю, что Доуэль обманывался на мой счёт. Во многом, несмотря на его рыцарственность, он оставался реалистом. Но я была его лучшим шансом. Нашим единственным шансом. Доуэль наконец кивнул. — Здесь есть модель человеческой головы, принесите её поближе. И так начались наши ночные занятия.***
Керн всегда настороженно относился ко мне, но впервые он что-то заподозрил, когда я случайно заснула во время дневного дежурства с головами. — Лоран, вы плохо спите? — спросил он после того, как грубо потряс меня за плечи, выдернув из дрёмы. От его нависшей надо мной тени меня пробрал могильный озноб. — А как же ваш виски? Я попыталась быстро привести себя в порядок, но сонного моргания скрыть было невозможно. Проклятие. Проклятие. Отправит ли он моё обезглавленное тело в крематорий? Получит ли моя мать хоть мой прах? — Меня мучают кошмары. Ложь слетела с языка легко. Я не успела даже понять, когда её придумала. Прислушалась к себе, ожидая кислого привкуса. Ничего. — Слабые женские нервы… — пробормотал недовольно Керн, его очки блеснули, когда он отвернулся, словно ему было противно на меня смотреть. — Вы мне нужны выспавшейся и готовой к работе. Попробуйте увеличить вашу вечернюю дозу, — и на этом он ушёл. Я выдохнула. Хороший врач, ничего не сказать! Я подавила желание крикнуть ему что-то дерзкое в спину. Самоубийство, да и только. Неужели он надеется, что я сопьюсь? От одной мысли мне становилось противно. Да, наша семья давно переживала не лучшие времена, но до такого не опускался никто. Никто. Напишет ли он об этом моей матери? Щёки покрылись румянцем стыда. Нет, вряд ли. Он прибережёт эту карту… Меня посетила неожиданная мысль — если мой начинающийся алкоголизм заставит его недооценивать меня, то мне только на руку его заблуждения. Пусть. Пусть думает, что хочет. Всё равно моя дневная сонливость магическим образом исчезала, стоило мне перейти порог комнаты Доуэля. Я приносила медицинские журналы, атласы, книги и садилась перед Доуэлем. Тут же глаза профессора зажигались мистическим огнём, и он будто преображался. Он превращался в кудесника и мудреца, и несмотря на невероятную сложность материала — в считаные дни я пыталась освоить целую магистерскую программу — с объяснениями Доуэля, вкрадчивыми и ясными, как его голубые глаза, я осознавала, что делаю быстрый прогресс. И Доуэль тоже был мной доволен — он не скупился на похвалу, и я иногда чувствовала, как краснеют мои щеки — но также Доуэль не позволял мне питать иллюзий на мой счёт. А значит, и свой тоже. Мне бы его мужество. — Подобная операция требует хирургического мастерства, отточенного годами, — говорил он мне, и глаза его сияли в лунном свете, льющемся через открытое окно. Нашими свидетелями были плеяды звёзд и заговорщиками — немые тополя, раскинувшие свои ветви в саду. Казалось, сама природа была сопричастна этому таинству науки. И почему-то это давало мне надежду. Заканчивая ближе к рассвету, мы сидели некоторое время в молчании, измождённые, но довольные проделанной работой. Доуэль от столь насыщенной мозговой активности молодел на глазах — и я, несмотря на слипающиеся от усталости глаза, не могла не всматриваться с радостью и предвкушением в его гордое, несломленное лицо. В бледном предрассветном полумраке, скрывающим складки горя и возраста, он казался мне почти нормальным. Иногда я на несколько мгновений забывалась в полудрёме, или в мечтах, навеянных нашим заговором, или в снах, посланных из Царства Фей — не знаю, что это было, но мне думалось, что если я обниму профессора, его мягкие руки обнимут меня в ответ. Господи, как мне хотелось почувствовать прикосновение другого человека! Мне было уже всё равно, кого. Я и не осознавала до попадания в эту темницу, что без других людей, без тепла их тел и биения чужих сердец под рукой человек вянет и чахнет, как цветок без солнца, как ребёнок без любви. В такие серые часы, когда по Парижу разливалась глубокая тишина спящих, когда даже листья в кронах не касались друг друга и ветер не трогал случайных занавесок на окнах, я тихо-тихо, так, чтобы не скрипнула ни одна половица под ногами, подсаживалась к Доуэлю столь близко, что чувствовала поток сжатого воздуха, выходящего из его ноздрей и рта. Он смотрел на меня, не мигая, с какой-то разрывающей сердце печалью и бледной улыбкой на губах, и какой-нибудь мускул на его шее дёргался, будто он пытался двинуть несуществующей уже конечностью. Его бородка, которую я раньше подстригала, сильно спуталась, прежде гладко выбритые щёки покрылись щетиной, даже волосы отросли. Керн, конечно, не догадался помочь Доуэлю без меня — или ему было всё равно. Я старалась приводить Доуэля в порядок за время моих посещений настолько незаметно, насколько могла — большее изменение сразу бы бросилось Керну в глаза. Я убирала случайную прядку с лица Доуэля, как делала всегда — в его волосах седины стало больше, чем мягкого русого цвета — и мои пальцы иногда слегка-слегка скользили по его скуле или виску. Он был на удивление тёплый, горячий даже, словно… человек. Доуэль ничего не говорил, только шея его снова дёргалась, да так, что я боялась, что у него выскочат трубки из сосудов. Тогда я быстро убирала руку, и, тихо попрощавшись, тенью скользила к себе. Но потом я долго не могла заснуть, а то и вовсе не спала оставшийся мне час или два до прихода Джона — а представляла, что после моего ухода Доуэль всё смотрел и смотрел на закрывшуюся дверь, и рот его слегка подрагивал. Может, он пытался попробовать собственные эмоции на вкус. Я воображала себе эту сцену так часто, что она истрепалась, как старое одеяло. И всё же в него я закутывалась каждую ночь.***
Это случилось незадолго до того, как Керн отправил меня в лечебницу Равино. Я не верила в магию, но казалось, будто какое-то шестое чувство, знавшее о приближении ещё большего страдания, толкнуло меня на отчаянный шаг. Началось всё с того, что Керн, уже боясь, что найти след сбежавшей Брике не удастся, решился на новое оживление трупа. У него была голова Тома, но Керн, не уверенный за исход операции, не хотел случайно потерять и второй свой экспонат, поэтому было принято решение взять два трупа, и к телу одного пришить голову другого. Я была его ассистенткой в этом деле, как и в прошлый раз. Была взята голова мужчины, но я даже не успела его узнать — когда было понятно, что она функционирует после отрезания, Керн тут же принялся за работу с пришиванием. Я бы скорее откусила себе язык, чем признала это вслух, но руки Керна… Руки Керна были руками Асклепия. Он был шаманом от мира практической хирургии, заклинателем богов, который позволял духам вселяться в его тело на время операций. Каждый палец как тетива лука, каждый надрез как взмах ритуальным кинжалом. Я была заворожена Керном, я восхищалась им. Он блестяще повторял свой эксперимент с двумя оживлёнными собаками… Только порой даже бога недостаточно. Несколько раз нам казалось, что мы потеряем обоих пациентов, и тогда я под шипящие указания-заклинания Керна бросалась то к одному, то к другому операционному столу. Десять кубиков того-то. Пять миллилитров внутривенно — стоять! Держи ему голову. Шев должен идти ровно, как на уроке рукоделия в гимназии, понимаете, мадмуазель?! Керн подскочил ко мне и проверил, как я сшиваю нервные окончания — и, как будто улыбаясь, кивнул. Он пытался убить сразу двух зайцев, не потратив зазря ни одного тела — и именно это и сбило его с толку. Керн по своей воле никогда бы не показал мне секрет оживления тела. Я не была нужна ему в критический момент операции. Но Керн устал. Керн был взбешён, он ревел и ругался, как азартный игрок, который поставил всё своё состояние на единственную карту в казино. Он клял судьбу, он замаливал и задабривал духов, он взывал к Богу. И он забыл меня выгнать. Дело оказалось в электричестве. В очень слабом, но электричестве, пущенном в тело. Я присутствовала от первых до последних секунд оживления, старательно делая вид, что не понимаю происходящего. Но внутри я ликовала. Казалось, что и ко мне подключили электроды. В пальцах кололо, голова кружилась. Головы тел были удачно поменяны местами, оба пациента, хоть и без сознания, были стабильны. На моих глазах свершилось чудо, и я не могла скрыть восторга. Доуэль придумал теорию, но Керн развил её в практику, и её-то мне и недоставало. Возможность оживить профессора теперь казалась почти реальной. Керн не знал истинной причины моей радости. Заметив мой взгляд, он театрально поклонился. Не давая ему шанс опомниться, я разразилась аплодисменты. Керн, сама скромность. Он покраснел до ушей, но лишь галантно отнекивался от моих поздравлений. «Твой успех теперь и мой», думала при этом я. Когда в третьем часу ночи мы наконец закончили, чуть пошатываясь, я ушла к себе и стала ждать, когда и Керн ляжет спать. Наконец на дом опустилась тьма, и на необычайно лёгких ногах я пошла к Доуэлю. Иногда мне казалось, что сейчас моё воздушное тело унесёт к потолку, и я хваталась за мебель, давясь смехом. Мне казалось, что я счастлива, и не могла понять, почему. Я даже не взяла фонарик. Я шла на ощупь, зная путь до кабинета наизусть. Мои глаза постепенно привыкли к мраку, и сегодня дом предстал мне в совершенно новом, необычайном свете. Теперь я думаю, это был его прощальный подарок. Он казался во много раз больше, чем я его помнила, будто невидимые работники за несколько часов успели пристроить ему целое крыло. Немые люди в портретах уже будто не просто провожали меня взглядом, но тихо следовали за мной из картины в картину. Особенно настойчивым был голубоглазый сатир с седой кучерявой бородой и чёрными рожками, застенчиво проглядывающими сквозь белый венчик волос. Он прихрамывал, но упорно следовал за мной, появляясь на мгновение то тут, то там из-за очередного шкафа или комода — бело-чёрное пятно в свете старого месяца. Видимо, он принял меня за нимфу. Эта мысль так меня рассмешила, что я захихикала и тут же закрыла рот рукой. Я понеслась вперёд, моё платье взмывало вокруг, как крылья. Дом не был… пугающим. Совсем наоборот. Я была… счастлива в нём. Я почти вбежала к Доуэлю и тут же затараторила, пересказывая ему всю операцию. Его глаза снова светились, как каждый раз, когда мы говорили об экспериментах, которым он посвятил всю свою жизнь. Мы почти до самого утра обсуждали, чуть не перебивая друг друга, возможности, открывающиеся как для науки, так и для нас. — Да, теперь… — Доуэль задумчиво посмотрел в окно, но через мгновение его взгляд прояснился, и он обратился ко мне, улыбаясь. — Мари, я не хочу давать вам ложную надежду… — Но? — от возбуждения я чуть не прыгала на месте, как ребёнок в Рождество. Доуэль едва заметно качнул головой, но не сурово или снисходительно. Если бы я думала, что он способен ещё веселиться, я бы сказала, что он пытается не смеяться. — Но с полученными от Керна знаниями… Мари, у вас может получиться. Нет, не так, — он быстро закрыл глаза, губы его безмолвно задвигались, но я успела разобрать только «Моё спасение» — и снова их открыл. Его голубые глаза ликовали. — У вас получится. Я верю в это, Мари. Я верю в вас. Моя голова грозилась улететь от тела, как воздушный шарик. По груди разлилось дурманящее тепло. Казалось, поставьте меня за операционный стол, и я брошусь в бой со скальпелем наперевес, даже не сомневаясь в успехе. Я спасу Доуэля. Спасу. Это был вопрос времени. Мне приходилось иногда умолкать и делать глубокие вдохи после лукавых слов Доуэля, что ещё немного, и я умру от удушья, если продолжу так быстро говорить. В наступавшей тишине в кабинет проникал гул первых машин — мы засиделись так поздно, что город уже пробуждался. Этот шум напоминал морской прибой. Закрыв глаза, я представляла, что стою на берегу океана, и волны мерно взбираются на берег, с каждым разом всё ближе подбираясь к моим ногам, утопшим в песке. Вдруг я чихнула. Мне всегда говорили, что я чихаю, как котёнок. Не рёв, как у моего отца, но тихий писк, так что я не боялась за шум, но вот попал чих почти весь в Доуэля. Пьяная от успеха, я стала с хихиканьем вытирать случайные капли с его лица пальцем, и Доуэль тоже мне улыбался, только улыбка его, как всегда, была тронута печалью. Но было в ней и ещё что-то, но я не могла дать этому имени. Я провела пальцем по его щеке — и вдруг Доуэль охнул. — Что с вами? — в испуге я тут же отдёрнула руку. Чувство эйфории мгновенно сменилось острой тревогой. Сейчас, думая про эту ночь, мне кажется, что Керн подсыпал мне что-то в еду — я была не совсем в себе. Всё было либо смешным, либо трагичным. — Вам плохо? Извините меня, просто что-то мне попало в нос… — Нет-нет, — прохрипел он в ответ. — Всё в порядке, Мари… Взгляд его был странен, но почему-то мне он понравился. Доуэль, не моргая, смотрел на меня, будто пытаясь запечатлеть мой образ у себя в голове в самых мельчайших подробностях. Повинуясь воле какого-то духа (я не могла сама сделать, что сделала), я снова провела пальцем по щеке Доуэля, только сильнее в этот раз. Я видела, как тот сжал челюсти до хруста, но веки его дрогнули… Неужели… от удовольствия? — Мари… — он будто и отговаривал, и умолял меня одновременно, сам не зная, о чём. Или это только мне кажется? Я схожу с ума. Я разговариваю с головой мертвеца — настоящего мертвеца. Он рассказывал, что после потери сознания от вызванного Керном приступа астмы он видел лишь черноту и ничего не помнит, кроме боли, но Керн самодовольно мне сообщил, что реанимировал голову, а тело уничтожил. Призрак. Фантом, по воле рока застрявший на земле, и одновременно живой и телесный памятник себе. Если душа существует, то осталась ли она в его голове, или улетела к создателю? Или, может, он — всего лишь осколок своего сознания, большая часть которого безвозвратно утеряна с остальным телом? Я не знала его при жизни. Похож ли он вообще на себя? И может ли Доуэль заметить, что после операции стал другим? Я никогда не узнаю. В тот момент мне стало всё равно. Комната кружилась, будто я подпрыгивала в вальсе. Я закрыла глаза и вдохнула сладкого дурмана. Я не хочу открывать глаз. Не хочу оказаться в следующем мгновении, где я наконец узнаю, что я выбрала. Я хочу вечно выбирать и не выбрать ничего, чтобы получить всё. Всё вокруг меня было сном. Прекрасным и волшебным сном. Зачем просыпаться? По ту сторону меня не ждало ничего. А здесь… В невидимом мной саду запел соловей. — Прелесть тюрьмы в том, — сказал Доуэль так тихо, будто его голос лишь послышался мне, — что в ней человек свободен от выбора — главного мучителя нашего духа. Ему остаётся только… грезить в часы досуга и знать, что его желания не опасны, ведь они никогда не станут явью. Не знаю, было ли это продолжением его внутреннего монолога, или что-то подсказало ему мои собственные мысли… Я не знаю, но моё сердце, как подстреленная птица, ухнуло вниз, и я — вместе с ним. Я распахнула глаза, наклонилась к Доуэлю… Я не знаю, что было на самом деле, а что было сном. Но я сделала выбор. Я украла у Доуэля. И сон превратился в кошмар.***
На следующий день был разговор с Керном. Наверное, я ещё витала где-то в облаках, когда взгляд моего тюремщика пригвоздил меня к месту. За ним неподвижно стояла чёрная тень Джона. Его белые глаза просвечивали меня, будто рентгеном. — Оба умерли, — сказал Керн без прелюдий. Лицо его ничего не выражало. Но сквозь блеск его очков я видела взгляд притаившегося хищника. — Оба… умерли? — тупо повторила я. Икар так быстро не падал с небес, как это сделала я. На мгновение у меня захватило дух, будто я и правда неслась к раскрывающей свои объятия земле. Я надеюсь, в ней будет холодно и мягко. — Но… Но мы же так блестяще справились? Но я же вам помогала? Я закрыла рот, чтобы не сказать такую глупость. Я думала, что меня разобьёт отчаяние, что к глазам подступят слёзы, что сердце прострелит невыносимая боль от разочарования и последней слепой надежды на чудо… Ничего. Все чувства отупели. Я стояла и будто в параличе смотрела на Керна. — Вы знаете? — спросил он меня вдруг очень спокойным, почти мягким голосом. Мне не нужно было переспрашивать, что он имел ввиду. Сложно сказать, что предало меня, сложно сказать, когда он понял — может, он сомневался, раскрыла ли я его секрет, до самого мгновения, что я сегодня вошла в его кабинет? — Знаю, — ответила я. У меня не было ни сил, ни желания врать. Было даже что-то приятное в том, чтобы сказать тупую, как молоток, правду, правду, которую невозможно неверно истолковать или исковеркать. — Понятно. Почему он так спокоен? — Вы теперь не просто убийца, — сказала я вдруг бессильно. — Простите? — Керн слегка вздёрнул бровь. Джон рядом с ним вздрогнул. Я вдохнула, пытаясь побороть сонливость. — Вы теперь не просто убийца, вы ещё и неудачник. Это была агония умирающего разума. Но в каком-то смысле я была права — после смерти головы Тома, а теперь и двух безымянных тел, у Керна не осталось экспонатов для публики. — Тогда нас теперь двое убийц и неудачников, не так ли? — бросил Керн с колючей улыбкой. Я подавилась вдохом и, кажется, так больше и не смогла вдохнуть. Керн побарабанил пальцами по столу. — Но, возвращаясь к нашей проблеме… Думаю, вам вряд ли захочется заходить к профессору Доуэлю с такими новостями, правда? Я кивнула. Что было сказать? Я тоже не справилась. Оба воскрешённых умерли. Навалилась такая жуткая усталость, какой я ещё никогда не чувствовала. Хотелось одного — сжаться в комок на полу и не вставать. В голове было утешающе пусто, не считая одной пульсирующей ноющей болью мысли: я подвела Доуэля. Я всё равно что убила его. На следующую ночь мне вкололи морфий и увезли из особняка. Я не сопротивлялась.***
Доктор Равино взглянул на наручные часы (по циферблату летела золочёная надпись «Любимому отцу и мужу»). Прошло уже пятнадцать минут. Доктор Равино вздохнул, прислушался на мгновение — пациент в палате №4 явно переживал эпизод истерии, потому что даже сквозь стены пробивался истошный вопль. Равино улыбнулся. Надо будет перед сном дать ему двойную дозу мескалина и оставить дверное окошко в палату Лоран открытым. — Что же, мадемуазель Лоран, — сказал он елейно, вставая, — раз сегодня беседа наша не сложилась, мы продолжим её завтра. И послезавтра, если на то пойдёт, и после этого… Вода точит камень, я всегда это говорю. Доброго вечера. И он растворился в ярком свете за распахнутой дверью. С хлопком комната снова погрузилась в полумрак. Мари Лоран села на кровать и закрыла глаза. И продолжила счёт, прерванный появлением Равино. «Пять часов, десять минут, пятнадцать секунд до прихода. Пять часов, десять минут, тринадцать секунд до прихода. Пять часов…» Она не сошла с ума. О нет. Она даже не забыла вычесть пятнадцать минут, что заняло посещение врача. Мари сидела, пока не прошёл ужин и на клинику не опустилась ночь, сидела и слушала, как бьётся в истерике совсем молодой голос, как будто юноша или даже мальчик. «Он здесь! Он здесь! Разве вы не слышите? С седой бородой и копытами. Он хочет забрать меня с собой! Мне душно!» Голос мальчика резко оборвался. Но к ней никто не приходил. Мари считала, пока цифра не перевалила за заданную ей отметку, и потом упорно пошла дальше, карабкаясь всё выше от секунд к минутам и потом часам. Неужели?.. Неужели?.. Равино был прав. Осознание никак не отдалось в ней. Кажется, она знала это уже давно и просто врала самой себе. Дверь в её палату едва скрипнула. Мари открыла глаза — ручка медленно, в полной тишине, поворачивалась. «Моя смерть пришла», подумала она и выдохнула с облегчением. Она столько раз мечтала о смерти в этом месте и призывала её, но она наконец пришла, когда Мари ждала не её. Наверное, это только так и бывает. В освещённом призрачном белым светом проёме застыл чёрный силуэт. Он вытянул вперёд руку. — Мари, пойдёмте со мной. Этот голос… У Мари закралось сомнение. Хотя, с другой стороны, в чьём же ещё обличье за ней могли прийти? Фигура переступила порог и приблизилась к ней. Глаза Мари давно привыкли вглядываться в темноту. И потому она легко различила, что застывшее перед ней лицо действительно напоминало Доуэля — только очень молодого, кажется, даже младше неё. — Мари, вы помните меня? — прошептал он таким знакомым серьёзным голосом. Она едва кивнула. Как же она могла его забыть? — Я — Артур Доуэль, сын профессора Доуэля. Я пришёл за вами. Мари смотрела на его протянутую руку. Точно человеческую. Точно мягкую. Нет, всё-таки не смерть… Мари не двигалась, но её сердце барахталось, увязая всё глубже. А если это — проверка от Равино? Насколько она безумна? Ведь если она пойдёт с ним, если попытается убежать — значит, Мари все ещё верит в свои бредни. В свои мечты. Она встретила Артура Доуэля сегодня на прогулке в саду — в этом убогом, беcптичном саду, оглушающем своей тишиной. Сначала она приняла неподвижную фигуру в кустах за сатира, почти сросшегося с пнём, на котором сидел. Она часто видела его в последнее время. Глаза старого пана были полны неизъяснимой грусти. Она всё хотела спросить его: «Пан, ты потерял свою нимфу? По ней ли ты так тоскуешь?». Но стоило ей подойти ближе, фигура распрямилась в молодого человека, похожего на своего отца, как фотокарточка, сделанная в юности. «Мари Лоран? Я пришёл, чтобы вытащить вас отсюда. Побег будет этой ночью. Мои друзья будут нас ждать…» Тогда она поверила в его существование. Но сейчас, когда всё прошедшее казалось сном… Равино поймает её и долго будет смеяться, когда человек, выдающий себя за Доуэля, окажется нанятым актёром. При одной мысли грудь словно прострелили насквозь. Бах, бах — и она уже никогда отсюда не выберется. Но если?.. Артур яростно моргнул и снова протянул ей руку. — Мари, только вы можете спасти моего отца. Что-то забулькало в горле. К глазам приставили накалённые ободки слёз. Спасти… Доуэля? Мари рассказывала себе историю последнего года снова и снова, пока она не впечаталась в мозг, как церковный молебен. Но она не представляла, что у этой истории будет продолжение. Доуэль… Бедная голова Доуэля, она же обещала ему… — Господи, вы настоящий, — прошептала Мари и схватилась за его руку, как утопающий. Мягкая и горячая. — Вы правда пришли за мной. О господи. Одним сильным движением Артур Доуэль поднял её на ноги. Мгновение она стояла, чувствуя, как в тело снова вливаются силы, будто она восстаёт из мёртвых. Один вдох — и она вырвалась с Доуэлем в горящий белым огнём проход.***
События сверкали мимо, как виды ослеплённого фонарями предместья Парижа в окне нашей машины. Побег из лечебницы — почти катастрофа, Артур был едва в сознании от ядовитого газа. Радикально быстрое знакомство с друзьями Артура — Арманом Ларе, его однокашником, молоденьким и гибким, как лоза, художником с затравленным взглядом, и Шаубом, тоже художником, но художником, который очень любил зарядку по утрам и греблю по вечерам. Для обоих проникновение со взломом, а потом погоня на машине со стрельбой было не так привычно, как держание кисти, но оба, в моих глазах, справились на крепкую тройку с плюсом. — А сейчас налево! — кричал Ларе Шаубу за рулём, и тот выделывал очередной пируэт руками, заставляя их автомобиль плясать по тонким улочкам города. Несколько раз над ними взвизгивали пули. В руках у меня вдруг тоже оказался револьвер. — Я… Я не… — пробормотала я, но Шаубу было некогда меня слушать. — Взведите курок и пальните в воздух, ничего сложного! Пусть знают, гады, в кого стреляют. Я сглотнула. Пистолет был очаровательно холоден в моей горячей руке. Я едва высунулась в окно машины, и тут же ветер с хохотом стал бросать мои волосы в стороны, фонари ярились, кидаясь в нас кусками света, стены домов скакали табуном, то сходясь клином, то убегая в стороны. Я подняла руку в воздух. Что же я делаю? Я врач. Я должна лечить людей, а не… Но вдруг я поняла, что за мной едет целая эскадра врачей, которые очень хотят если не убить меня, то навсегда запечатать среди сведённых ими с ума людей в гробницу своей лечебницы. Я не успела решить — завизжали тормоза, машину с грохотом понесло по трамвайным рельсам, а потом она бросилась в полутораметровый переулок. Я только охнула, сердце провалилось куда-то в салон. Вот и конец. Мы не проедем… Когда я пришла в себя, мы стояли в каком-то тихом дворе-колодце под единственным клёном, сиреневое небо готовилось воспламениться рассветом. Тишина после рёва мотора казалась оглушительной. После пяти минут молчания стало понятно, что мы наконец оторвались от преследователей. Шауб с щелчком разблокировал двери. — Приехали. Кажется. Ларе выскочил из машины и движением фокусника извлёк из воздуха сигарету, которую тут же закурил. Его трясло. Я посмотрела на свои мертвенно-бледные руки, в одной из которых, оказывается, до сих пор был зажат пистолет. Они тоже тряслись. Но почему мне тогда так хорошо? Я на неверных ногах вытащила себя из автомобиля и прислонилась лбом к дереву. Шершавая кора впилась в пергаментную кожу, которая последние месяцы едва видела солнце. Я сделала глубокий вдох, как учили на курсах. Мне очень хорошо был знаком этот воздух — затхлый и кислый от разглающихся в канаве помоев, колючий от химикатов, которыми обрабатывают очередной клоповник, с самой лёгкой примесью аромата жарящейся на масле яичницы. Воздух сотен и тысяч маленьких парижских дворов, где ютились такие же маленькие парижские люди. Это был самый сладкий вдох в моей жизни. Я стояла у дерева и всё не могла надышаться, я упивалась своей свободой. Да. Свобода. Вот что это было. Я встала и открыла глаза — по сухому после жаркого лета стволу клёна бежали тёмные дорожки слёз. Я засунула руку в карман больничного халата — и словно по волшебству обнаружила там платок. Кажется, это был платок Джона. Он дал мне его в один из первых дней, когда я ещё не привыкла к виду голов и у меня случались нервозные приступы. Над двором, кого-то потеряв, закружила ласточка. Я утёрлась и повернулась к замершим художникам. Они сами представляли из себя картину — Ларе, с зажатой в руках сигаретой, изогнул тонкую шейку до натянутых сухожилий, глядя куда-то через плечо, ко въезду во двор, а Шауб схватился за голову, смотря на распростёртого на земле Доуэля. Артура Доуэля. Я моргнула. И события снова завертелись, только уже от моей поступи. Привести в чувства Артура, найти в лабиринте пристроек конспираторскую квартиру, продумать следующий шаг… Воздух из сладкого стал приторным. «Только вы можете спасти моего отца». Я повторяла эти слова снова и снова. Они были моей цепью и ключом от них. Конечно, я никогда не буду свободна, пока профессор Доуэль был взаперти. Но я обещала ему не только свободу — я обещала вернуть ему тело. Но как? Но как? Господи, что мне делать? Ласточка взяла последний круг, грациозно склонив крыло, и самые кончики перьев на мгновение вспыхнули золотом в случайном солнечном луче. А потом она улетела.***
Мы собрали свидетельства, сделали несколько публичных заявлений — и наконец узнали, что полиция Парижа выдала ордер на обыск особняка Керна. Мы сидели в тёмной съёмной квартирке, Шауб каждый час бегал за новыми газетами… Ничего. Они ничего не нашли. Я пыталась не паниковать. И одновременно не надеяться. Я позволяла себе действовать, исходя только из голых фактов. Поэтому мы запросили второй обыск, с нашим присутствием. Я знала все уголки этого проклятого и священного дома, Керн не смог бы ничего от меня скрыть. Всё пошло крахом. Доуэля нигде не было. Керн — статный, щеголеватый, тёмные волосы прилизаны назад помадой, с манерами фата, он ходил за нами по пятам и торжествующе поглядывал на меня из-под своих чёрных очков. Единственное, что изменилось во всём тихом особняке на краю Парижа — Керн сотворил новую голову для своих опытов, лысую, покорёженную, умирающую, в тёмных очках из-за чувствительности к свету. Как клялся покрасневший от праведного негодования Керн, точно голова трупа, и он, господин полицейский, сейчас же всё объяснит и предоставит все документы, если господин полицейский соизволит пройти с ним в кабинет… Он же всё-таки учёный с мировой славой, так позвольте же ему… А потом я узнала его. Как я могла не узнать? Я не смела надеяться, что Доуэль — или кем бы ни была его голова — жив. Керн был умён — и если бы он слушал свой ум, он бы уничтожил голову после первого обыска. Но выше его ума была только его жажда славы. Я узнала Доуэля. Сердце моё зазвенело, как спущенная тетива. Я сняла с него тёмными очки и беруши… — Всем назад! — в руках стоящего рядом Керна возник пистолет. Полицейский даже не успел возмутиться, потому что оружие тут же было переведено на него. — Довольно, профессор Керн, — сказала я, и пистолет дёрнулся в мою сторону. Чёрная пропасть дула зияла в нескольких шагах от меня, утягивая в бесконечное падение. Я сглотнула, но заставила себя продолжить. — Довольно. Вы ответите за свои преступления. За клинику Равино, за то, что держали меня здесь, как в тюрьме… — Я никогда не удерживал вас здесь силой, мадемуазель Лоран, — заскрежетал Керн. Пистолет в его руках дрожал. — Никогда. — Да как вы… — начала я, но осеклась. Керн победно улыбнулся, его очки блеснули. — Да, да, вы сами это знаете. Я много раз предлагал вам уйти, но вы оставались по собственной воле. — Я не могла уйти, зная, что вы убьёте Доуэля. — Ложь! — Керн уже шипел. — Вы знали, что Доуэль долго не протянет, Доуэль сам это знал, верно, коллега? Посеревшая голова лишь едва заметно кивнула веками. — Но вы оставались здесь, потому что хотели украсть мой секрет! Вы сами захотели оживлять головы! Но вам не удалось, и вы пришли мстить… — Я пришла за профессором, — сказала я как можно твёрже. Рука моя невольно нащупала холодный металл в сумочке. — Сдавайтесь. — У вас нет оснований… — Я буду… свидетельствовать, — под шелест открытого воздушного крана просвистел Доуэль. И я поняла, что произойдёт дальше. Да, потому что Керн был так жаден до славы, Доуэль ещё был жив. Но это летящее слово «было» ускользнуло из моих рук в тот самый момент, когда Керн подскочил к собиравшейся ещё говорить голове. Всё завертелось, закружилось, дом стал завалиться, и мои ноги заскользили по сверкающему паркету. Керн, чьё бледное лицо исказилось от неудержимой ярости и злорадства, бросился на Доуэля и стал вырывать его питательные трубки. Пистолет был направлен на меня. Я даже не думала. Я просто сделала шаг вперёд. Бах, бах. Выстрел. Сила удара отбросила меня назад, пол вдруг стал потолком, а чёрный пороховой дым окутал меня, как утренний туман. Я падала и падала, но никак не могла приземлиться. — Что вы наделали!.. — крик Артура раздался где-то за дымкой, но я не видела его. Глаза слезились, и я яростно моргала. Чернота рассеялась неожиданно — так неожиданно, что я забыла, как дышать. С другого конца комнаты Керн смотрел мне прямо в глаза… Нет, это была лишь иллюзия. Мои ноги уже не слушались, но мои руки, руки врача, никогда меня не предавали. Мы выстрелили одновременно. Только попал один из нас. Стеклянные глаза Керна смотрели сквозь меня, пока единственная рубиновая слеза катилась по щеке. Простреленная линза очков потрескалась по краям аккуратной круглой дырочки, и в неё я словно глядела в иное место, иное время. Тёмный глаз Керна был как тоннель, из которого на меня веяло нездешним холодом. Но больше он меня не пугал. Секунда, и Керн упал вперёд лицом, с хрустом ломая нос. Я отбросила ещё дымящийся пистолет и повернулась к Доуэлю. И только сейчас мне стало по-настоящему страшно. На столе в агонии билась голова профессора. — Нет! — мой крик разорвал заколдованную тишину. Я бросилась вперёд, но тут же руки полицейского схватили меня сзади. На глаза опустилась красная пелена. Я не видела ничего, не чувствовала ничего — только Доуэль. Доуэль, Доуэль, Доуэль. Всё остальное не имело значение. Я рванулась и опрокинула полицейского, выскользнув из его хватки. Мгновение, и я стою у стола, судорожно вставляя обратно трубки в сереющего Доуэля. — Мари… — прошептал он одними губами, уже синеющими. Рядом оказался Артур. — Он умирает, — сказал он с окаменевшим лицом. Нет. Нет. Этого не может быть. Не сейчас. Только не сейчас, когда я была так близка… Взгляд заметался по лаборатории — неподвижный Керн, быстро дышащие Ларе и Шауб, полицейский, пытавшийся встать после сильного удара о пол, простреленный стеклянный шкаф, задняя стеклянная стенка растрескалась, и оттуда на меня глядел десяток моих взбесившихся отражений. И тут в голове эхом отдались одновременно чужие и близкие слова. — Но я могу его спасти! Все долгие бессонные ночи с объяснениями Доуэля, все утомляющие до одурения практики с Керном пронеслись у меня в голове. У меня было всё, что мне нужно. Хорошая лаборатория, помощники — и материал. Артур метнул в меня пронзительный взгляд. — Головы сами по себе долго не живут, но с телом… — и я указала на распластавшееся тело Керна на полу. Да, он прекрасно подойдёт — он был младше профессора, но похожей комплекции. Насколько я знала, у Керна было отличное здоровье… Какая-то отстранённая часть меня, та, что говорила очень тихим голосом будто-то из-за стекла, заметила: «Никакого сожаления». О чём жалеть? Всё было предрешено, когда Керн стоял над задыхающимся от астмы Доуэлем. Судьба сделала из меня Тисифону. Придётся идти до конца. Ларе, стоявший близко к нам, в ужасе прошептал: — Да вы с ума сошли! — Мадемуазель Мари Лоран, именем закона объявляю вас арестованной за убийство! — полицейский неожиданно вырос рядом со мной и попытался заломать мне руки… Ни я, ни Артур не поняли, как он вдруг оказался между нами, только Доуэль-младший схватил полицейского и оттолкнул его. — Артур, что ты делаешь? — воскликнул Ларе, но Шауб с рёвом подскочил к полицейскому и применил к нему свой коронный захват. От бившего по венам адреналина каждое его действие казалось мне убийственно резким, одновременно мгновенным и бесконечным, проступая на веках, как сменяющие друг друга античные барельефы. — Ларе, верёвку! Ларе, ведомый уже неостановимым течением событий, подчинился, глядя на всех ошалевшими глазами. Артур схватил меня за руку и посмотрел прямо в глаза. — Сделайте всё в своих силах, только чтобы он не мучался. Мой отец достаточно настрадался. Я кивнула. Уверенность, казалось, растекалась по моим венам вместо крови. Я чувствовала себя могучей, как Шауб, ловкой, как Ларе — и всесильной, как Доуэль и Керн вместе взятые. — Можете не волноваться, я никогда не причиню вреда вашему отцу. Следующие десять минут пронеслись как во сне. Шауб, закончив с полицейским, помог отнести тело Керна на операционный стол, я с помощью Артура переместила слабеющую на глазах голову Доуэля и стала отдавать инструкции. Ларе остался следить за полицейским, попутно убеждая его в правомерности всех действий — хотя он продолжал со вздрагиванием смотреть на дыру в стене от пули, прошедшую через череп Керна насквозь. — Я присутствовала при всех операциях Керна с головами, — говорила я, подготавливая голову к пересадке. Во мне не осталось сомнений. Я заплатила за чудо кровью. — И хоть он мне не доверял следить за всем процессом, однажды он всё-таки по невнимательности открыл мне тайну оживления голов. Мой провал. Моё падение. Теперь всё казалось таким далёким. — И вы думаете, что теперь справитесь?.. — спросил с бледным лицом Артур, еле сдерживая дрожание в голосе. Я на мгновение остановилась. Такая операция не терпела суеты. Почему я сейчас была уверена? Ответ нашёлся легко. — Ваш отец верил в меня, Артур, — я вдруг улыбнулась этой мысли. Так глупо! Но всё-таки улыбнулась. — Верьте и вы. Я никогда не была религиозна, но, накладывая на хрипящую голову Доуэля кислородную маску, я молилась, как никогда в жизни. — Ради всех заключённых, — прошептала я наконец, делая первый надрез, — и полёта птиц.***
Ему казалось, что ветер играет его волосами. Он лежал на чем-то мягком, и из пределов за чернотой его глаз доносилась лёгкая музыка. Кто-то играл на пианино. И пел. Кажется, то был соловей. «Я… умер?», хотел спросить себя Доуэль — но тут же мысленно посмеялся над собой. Он не верил в загробную жизнь и уж тем более не питал надежд попасть в Элизий, или Рай, или хотя бы прикоснуться к священной Лете. Но он должен был признать, рай мог бы существовать просто, чтобы жизнь в последний раз могла над ним посмеяться. Он чуть пошевелился — мягкое под ним казалось кроватью — и тут же со стоном пожалел об этом движении. Всё ныло так, будто он с огромной высоты ударился о землю и его тело собрали по кусочкам. И вдруг — запоздалая мысль: Движении?.. — Осторожнее, профессор! — раздался голос над ним, и кто-то сжал его руку. Это была женская рука, кожа мягкая, как оперение птенца. И голос был знакомый, но так знакомым кажется случайный окрик дальних птиц — они поют о чужих краях и чужих мечтах, но они всё равно заставляли Доуэля думать о чём-то близком и навсегда потерянном. Он осторожно пошевелил пальцами, погладил ими держащую его женскую руку. Каждое прикосновение, как удар током. Каждый вдох, как выстрел в грудь. — Мне это снится? — прохрипел он еле слышно. Он не разобрал на слух собственных слов, но его собеседница будто понимала его по одному движению губ. — Сны закончились, профессор. С пробуждением! — и переливчатый смех, ручьём убегающий в даль, заполнил комнату, вылился из неё через окно и помчался с вестями в другие края. Пробуждение! Мысль была головокружительная. Он вяз в ощущениях, окрутивших его со всех сторон, выпутывался на мгновение, лишь чтобы очередное новое чувство опять его утянуло вниз. Доуэль открыл рот — и зашёлся в приступе кашля. Он был готов плеваться песком. К губам его прикоснулось холодное стекло, сладко ударились друг о друга кубики льда. — Выпейте, только осторожно. От удовольствия к глазам подступили слёзы. Он всё пил и пил и не мог напиться. Он хотел сам держать в руках стакан, хотел почувствовать прохладу кончиками пальцев — но мягкая рука всё ещё крепко держала его. Ей он не мог сопротивляться. Когда он напился и снова отдохнул, Доуэль едва-едва приоткрыл один глаз. Тут же в него ударил колющий белый свет, и он долго моргал, прежде чем что-то увидел. Он лежал на кровати в просторной и светлой комнате, рядом с большим открытым окном, в которое застенчиво заглядывал дуб-великан. У дома никаких заборов — только невысокая каменная ограда, а вдалеке за ней колыхалось бескрайнее фиолетовое море, целый океан лаванды, покачивающейся на ветру. Кровь в голове отбивала мерный ритм. Ему пришлось закрыть глаза и подышать какое-то время, прежде чем он смог снова смотреть на мир. В этот раз он повернулся к тёмному силуэту рядом с собой. Около него сидела женщина, бледные волосы в пучке обрамляли изнеможденное, постаревшее раньше времени лицо. Это было лицо человека, который много страдал — но чьи страдания наконец пришли к концу. — Мари? — прошептал он. Потом снова закрыл глаз, потом открыл уже оба и опустил взгляд вниз. Охнул. — Получилось, — сказала Мари и погладила его по щеке. — У нас получилось! Доуэль не знал, был ли вызван приступ эйфории касанием Мари, её словами или увиденным, только он издал хрипящий смех. Он столько времени не смеялся. А теперь наконец был повод праздновать. Теперь его тело не заканчивалось обрубком шеи, закреплённым на стеклянном подносе, словно персонаж из босхова «Ада». Под белым одеялом он различал быстро вздымающуюся грудь, чувствовал, как воздух не со свистом проходит по полой гортани, но вливается в него, заполняя бронхи, со слаженным движением мощных мышц раздвигая грудную клетку. Он не мог почти двигать головой из-за гипса на шее, который, он знал, ему придётся ещё какое-то время носить, но вот конечности… Как ребёнок, играющий с котёнком, он шевелил пальцами ног под одеялом, смакуя ощущение каждого отдельного нерва. У Мари получилось! У этой блестящей молодой женщины получилось сотворить то, что, наверное, не смог бы провернуть и Керн. А Доуэль лично учил Керна годами! Годами! А сколько потребовалось ей? Пара недель? И все условия эксперимента были против неё. Его голова коптилась в медленной агонии на протяжении месяцев, шансы на выживание были минимальны… Если бы он не был так слаб, он бы вскочил и расцеловал Мари прямо сейчас. Ему столько всего надо было передумать, но ещё больше нужно было ей сказать. Перед ней открывалось будущее, полное невероятных возможностей. Нет, перед ними. Новый нервный смешок. Как ему объяснить Мари, что она подарила ему будущее? Что теперь он не может просто сдаться, что даже не пенсию уйти будет кощунственно! Вместе они… — Ваша голова удачно срослась с телом Керна. Нет. Нет, нет, нет. Этого не может быть. Это неправда. Он падает. В сердце так кольнуло, будто оно напоролось на ребро. Доуэль зажмурился, словно ребёнок. Он чувствовал себя ребёнком. Если он очень попросит… Если только пожелает так сильно, что в глазах от усилия полетят искры… Доуэль отчаянно застонал. — Я думал… Я надеялся, что мне показалось. Так близко! Они все были так близко к свободе… И неужели месть? Эта поганая, никому не нужная месть? Ему хотелось закричать на неё: «Я же говорил вам, я же просил!..» Доуэль не мог больше говорить. Он заплакал, и горячие слезы катились по его щекам и скользили вниз, по шее, к ключице. Чувство было пьяняще свежим. Он не знал, сколько прошло времени. Он рыдал и рыдал, как не делал уже с глубокого детства, всхлипывая и икая. Он схватился за руку Мари, сжимая её будто в припадке, будто боясь, что она исчезнет. Боже! Боже! Что стало с ним? И что станет с Мари? Когда первые слёзы наконец иссякли, унося с собой хотя бы малую часть его страданий, он открыл глаза. Мари смотрела на него понимающе — и непоколебимо. По коже пробежал мороз. — У меня был выбор — либо вы, либо Керн, — спокойно сказала она. — И Керн принёс этому миру достаточно зла, так что я решила, что пусть хотя бы после смерти он сделает нечто хорошее. Доуэль покачала головой, сколько позволял гипс на шее. Другая мысль связала его желудок узлом. — Мари… Мари, я не понимаю. Там был… полицейский. Неужели вас отпустили? Или вы?.. Он не смог закончить. Мари на это как-то придушенно рассмеялась. — Нет, профессор, не переживайте, с тем полицейским всё в порядке. А насчёт того, почему я ещё на свободе… Мари посмотрела на него своими тёмными глазами. Он думал, что разгадал эту женщину, когда она в первый раз пришла к нему, под строгим взглядом Керна смотря на него не столько с отвращением, сколько с любопытством и сочувствием. Ответственная, собранная, добрая, но с моральными принципами, высеченными в граните. Однако теперь он понимал, что никогда не знал Мари. Мари сама себя не знала. — Нам удалось уйти, профессор. Не поверите, но в последний момент, словно из воздуха, появился Джон. Он схватил оба пистолета и побежал устраивать перестрелку сам с собой, уводя от нас всё внимание приближающейся полиции. И его так и не поймали. — Выражение лица Мари было странным. Он не смог понять, рада была она этому или нет. — Мы скрывались всё время, пока вы были без сознания. — И сколько… сколько прошло времени? — Неделя. — Неделя, господи, всего неделя! И он уже может двигаться! — Ваш сын начинал немного беспокоиться, но я верила, что вы справитесь. — Мой сын… — повторил Доуэль одними губами. Артур. Он вспомнил, всё вспомнил — он видел Артура в тот день, и он казался ему необычайно взрослым, выросшим с их последней встречи. Ну, конечно. Он пропустил целый год его жизни. Мысль о сыне пустила цепную реакции боли по всему его телу и сошлась огненным кольцом на шее. Он задрожал, собственное дыхание жгло его и душило, будто клубы дыма из драконьей пасти. Мари тут же побледнела. Одним быстрым движением она вколола ему обезболивающее и долго ещё сжимала ему руку, водя большим пальцем по кисти, пока он не смог снова спокойно дышать. Напряжение ушло, оставив ему только сонливость и лёгкое, почти приятное головокружение. — Но теперь вы снова с нами… Вы снова целый. — Мари невесело улыбнулась. — Значит, мне пора. Прошло несколько мгновений, прежде чем смысл стал доходить до него. От удивления Доуэль невольно попытался сесть. Если бы не лауданум, он бы закричал от боли — но сейчас та отдалась лишь жужжанием мухи в голове. — О чём… о чём вы, Мари? Вас же…ищут. И стоило ему это сказать, как Доуэль всё понял. Он открыл рот, но из него больше не вырвалось ни слова. — Я находила возможным скрываться, только пока вам нужна была моя помощь. Но теперь вы скоро пойдёте на поправку, и, значит, я вам больше не нужна. — Вы всегда… — Доуэль оборвал себя. Мари внимательно на него посмотрела и покачала головой, уголки её губ чуть дёрнулись вверх. Она и так знала. — Я должна ответить за свой поступок. Пред Законом и людьми. — Мари, Мари… — шептал Доуэль. — Вас же посадят в тюрьму! И вдруг она рассмеялась. — Профессор! Мне ли не привыкать? Что-то в этом голосе придало ему мужества. Он неистово думал, думал на всех мощностях своего измученного мозга, пока где-то за окном вопиял к небесам соловей. — Есть много… смягчающих обстоятельств. Свидетели могут подтвердить, что это было совершено ради моего спасения… И Керна всё равно ждала виселица за все его многочисленные преступления. И то, что вам удалось сделать… Он сглотнул, сознание то уплывало от него, то навалилось всем весом, и в глазах темнело. Он должен успеть. Должен сказать ей всё. — Даже… операция Керна на Брике не была идеальна. А вы… Я буду… Я буду выступать на суде. Даже не говоря о том… что вы сделали лично для меня, для моего сына, Мари — вы великий хирург. — Он едва качнул головой. Да, это звучало правильно. — Вы должны приносить пользу обществу, а не гнить в камере с убийцами. — Что же, пусть вы найдёте то красноречие Цицерона, о котором мечтали во время наших прошлых встреч. Стул, на котором сидела Мари, слегка скрипнул. Она поднялась и опустила легчайший поцелуй на его лоб. Он тут же осознал, что будет хранить это мгновение где-то в секретном кармане своей души — и он не позволит ему обтрепаться, о нет. Он будет возвращаться к нему только в самые сладкие и самые горькие моменты жизни. — Отдыхайте, профессор. Через пол часа придёт Артур. Только постарайтесь не говорить так много, а то разойдутся швы. Мари пошла к двери, но из последних сил он окликнул её, и она остановилась в проходе. Слова ломились из него, толпились в зубах и выпадали с его губ. Но это всё были не те слова. Он должен был ей сказать так много, но у него было так мало времени… Но сначала — заклинание, заговор, обещание. Его он прошептал молча, запоздало поняв, что Мари умеет понимать его по губам: «Не в последний раз». Прокашлялся. — Мари… Спасибо вам. Спасибо. Она улыбнулась ему и чуть поклонилась. — Всё благодаря вам, профессор. Благодаря вам, и заключённым, и полёту птиц.