последняя стадия туберкулëза

      — Зачем ты делаешь из себя монстра?       — Мне будет лучше вне больницы.       — Где? На заводе? Какой толк от врача на производстве?       Она всегда стойко говорила в лицо при потери пациента — одним больше, одним меньше: я врач, и на моих глазах будут выживать и умирать тысячи.       Неэтично и грубо.       — Егоршин, это отговорки. Ты не делаешь одолжение десятку погибших — ты ведëшь на эшафот тысячи выживших. Я не умею понимать и успокаивать — поэтому и говорю это. Мне омерзительны разбитые люди.       Она ненавидела сломленный взгляд перед собой — она терялась в зареве гордости Руслана пару дней назад.       — Я совершил ошибку: такие врачи только на заводе и полезны.       — А ты и вправду омерзителен.       Ладонь смяла почти до трещин ткань рубашки Егоршина.       — Чего ты этим добьёшься?       Яростные глаза сверкнули в последний раз. Такой липкой выдавленной улыбки на еë лице нет — на замену пришëл горький оскал.       Первый удар наотмашь рассек лицо, стекая тëмными каплями по коже.       — Я повторяю: зачем ты строишь из себя монстра? Это позволяет делать себе поблажки? Да чем же ты тогда лучше тех, кто делает такие ошибки намеренно?       Она разобьёт его лицо, но она услышит очередное препирательство и увидит в его глазах ярость в истинном обличии.       Если надо, она выстрелит первой.       А он молчал: да столько в этом молчании было отчаяния и покорности, что еë рука дрогнула.       Руки Ани не тряслись, как после бессонной ночи дежурства. Куницина задыхалась в ярости, смотря в пустые глаза напротив.       Она не будет жалеть — не его: разбитого, запутавшегося в клубах смерти Егоршина.       И Аня знала — разбивая в кровь его скулы, он подпустил еë на три шага ближе: а обычно и пяти не выдерживает.       Руслан был искренне одинок в своих принципах: он отвергает и будет отвергнутым. Куницина позаботиться об этом.       Он бежал от общества, живя миллионными томами о врачебных ошибках.       Когда между их носами оставалось несколько сантиметров, она прошипела сквозь сомкнутые веки:       — Каждому больно и страшно, а тем не менее, твои поблажки от этого менее аморальней не стают.       Она закрывает глаза, что бы не выдать страх перед телами еë пациентов в морге.       Они знали каждую чужую повадку, но так и не приняли их— сломленные принципы и открытая неэтичность никогда не полюбились бы друг другу.       В еë чертах всегда было что-то фальшивое, неправильное и слишком простое, что бы понять. Куницина не станет слушать, что художник бросил рисование из-за сломленных рук — скорее сама из пассивной агрессии доломает.       В его чертах всегда было что-то искренне благородное, гордое и омерзительно сложное. Егоршин не станет слушать, что люди не в силах изменить свою жизнь — выдрет с корнем свой шанс ухватиться за лучшее.       Делить на двоих разбитые детские мечты было сложно — они слишком разные. Одни надёжно склеены лживыми прищурами, а другие собственноручно разбиты об капельницы.       Делить одну должность на двоих тоже было тяжело: недо-вирусолог, ака недо-невролог Аня резал тихо и в ночи, когда принципиальный Руслан рубал без раздумий.       А ведь любовь к эпидемиологии она потопила в миллионных упрëках о неправильном выборе. Сейчас, смотря в ненавистные глаза, она выбивала второй билет на правильное решение для другого.       А ведь даже с темы, почему она так и не стала вирусологом, Аня раздражённо посмеялась и мягко сощурила глаза.       — А знаешь — к чëрту. У каждого своя рана.       Без ладоней на рубашке было до омерзения пусто, а без сверкающих глаз перед собой было до дрожи страшно.       Она на доли секунды прижалась лбом к лбу, позволяя чужой крови течь по острым чертам, пачкать волосы и сдирать кожу след за каплями.       А ведь когда-то он так же хватался за еë свитер, в ярости желая разглядеть в глазах настоящие мысли. Сейчас же она без слов знала о нëм всë.       В Кунициной видели то, что хотели видеть: Ходасевич видела уверенность в движениях, Калинин не слышал осуждения в словах, а Рихтер наблюдал за уставшей студенткой у кафедры вирусологии; там, где он еë и подобрал.       Еë тошнотворно сонные карие глаза были выжженны клеймом на веках. Чтобы точно не забыл.       Чтобы не забыл острые чужие черты: прямой нос со слабыми сосудами; волосы в низком пучке и противные синяки под глазами.       Аня понимает людей, а может и нет: она упорно отмалчивается о многих своих мыслях. Молчит, объясняя слишком многое простым: «Я — врач». Дышит и задыхается в этом простом «врач».       Куницина не кричала на Ходасевич за излишнюю привязанность, не корила Калинина за пронырливость, не сетовала на безумие Рихтера. Пока к ней не лезли — она могла носить под сердцем хоть нового антихриста: лишь бы отстали.       Вот только что-то еë неудержимо бесило в том, как быстро Руслан сложил руки: во всех его гордых речах были красной лентой проведены неуверенность и наивная вера о хорошем себе.       Егоршин каждый раз лез со своими принципами, разбивая кору ядовито-спокойного работника с вечной усталой улыбкой. И каждый раз сжимал кулаки, что бы не разбить трещины на фальшивой улыбке. Может, за это еë и попëрли с кафедры вирусологии: за грубое «Я — врач» и прищур с слезами?       А ведь был уверен, что за изломом глаз всегда были слëзы: не может же человек не чувствовать холода мёртвого тела?        А, может, она и действительно ничего и не чувствовала: у самой руки холодные, как у мертвеца. Только мерзкие розовые крапинки пачкали холст бледной кожи — это были лопнувшие сосуды.       И как только у врача может быть внешний вид трупа?        И каждый раз вспоминал шутливый ответ на одном из поздних дежурств:       — Врач врачу не врач.       И улыбнулась как-то грустно.       Может ли врач лечить врача? Особенно, когда у одного в приоритете лживые помыслы, а у другого уязвленная гордость. А могут ли вообще врачи быть врачами? Особенно, когда один из них сжимает кадык другого до трещин. А могут ли быть вылеченными пациенты? Особенно, когда один из лечущих врачей отказывается лечить.       Сколько же проблем приносят недо-вирусологи и недо-воры в законе.       А ещë хуже становится, когда один недо-вирусолог сталкивается с одиноким пациентом в морге, а недо-вор сталкивается со смертью, поселившейся в соседней палате.       А ведь она даже не приходила к Егоршину, когда тот подцепил менингоэнцефалит от дрянного мента. Если бы она пришла, может, он бы даже посмеялся с еë шуток про карму Руслана: один раз чихнëшь — тебе в ответ десять пожеланий смерти. Может, он бы посмеялся из-за изменëнного сознания, а может, и от ироничной правды.       Даже, если бы она и зашла, всё равно бы не увидел: слëзы и слепота перекроют даже самый лживый прищур. Кленëтся, так бы и выглядел еë образ в его голове: с прикрытыми, жалкими, щенячьими глазами, с усталым взглядом и кунцитовой футболкой. И по-любому, она бы пошутила про его личную кунсткамеру, и в этом раз бы он не ошибся.       Но она не пришла. Сидела и в тишине трусливо вспоминала всё свои ошибочные инфекционные диагнозы. Да и не нужна была она там: много чести на смертном одре видеть противные карие глаза.       Она, вроде, ассоциировала Руслана с синим. Как говорила: гордый и упëртый, как баран. И Егоршин не раз ей вторил о грязном, черно-фиолетовом: прямо как цвет у папул сибирской язвы.       Еë благородные речи явно не стоили ответов Егоршина.       Только триады она вещала молча. Вместо неë их говорила в той злополучной палате Ходасевич, прощая его на последок. Как псину дворовую перед усыплением. Жалко.       Вместо Ходасевич она сидела и ревела над старыми учебниками по вирусологии: ревела над главой о прионах, ревела и над энцефалитами и менингитами, и над паразитарными инфекционными, и даже над побеждëнными заболеваниями.       Бросало в холод, слезились глаза и трусились руки, но пропитанные тухлым запахом страницы были отодраны до одной: до противных ранок об бумагу, до сбитого дыхания и клюющей головы в бреду.       Идти в поликлинику почти ночью, в бреду, с крепко сомкнутыми веками и кровавым комом в горле явно было ошибкой. Куницина ненавидела ошибки даже больше, чем сломанных людей. Но, еле перебирая ногами и рвано дыша, вынашивала злобу на мир с каждым шагом, с каждым новым часом на счёте менингоэнцефалита.       Скулила, как псина лживая, но шла, плача на весь мир, молила Ходасевич о всевозможном прощении и выла о пустом, нетронутом шприце. Сияли лунным светом шрамы полу-месяцы от ногтей на ладонях, плечи жалобно покасились сутулым изваянием, губы рвались в оскале.       Не стоило приходить, не стоило смотреть на умирающие за стеклом глаза, не стоило слушать отчуждëнные молитвы Калинина, не стоило слышать праведные упрëки Ходасевич в лжи Егоршина, не стоило браться за холодный скальпель, не стоило рисковать.       Игра не стоила свеч — но в хриплом плаче она слышала тающее отчаяние с жгучим воском.       Для этого она и готова сжечь всё свечи за упокоение.       Вскрытие осталось в морге и на страницах старых учебников упоминанием о врачебной этике.       Неэтичной этике.       Отражённой в кривых зеркалах, прищурах и трудных жизнях, в кровавых инструментах и горячих решениях, в сложных людях и непростительных ошибках, в перерезаном горле земли и ледяном грехе неба.       Он видел лишь трясущиеся руки Кунициной, увенчанные сизыми сосудами. Видел непроглядную ложь в еë эмоциях. Видел и кровавый скальпель с чужой кровью, заражённой смертью.       — Тебе показалось.       Егоршину не нравятся еë грустные улыбки.       У Кунициной грустные глаза, весëлые улыбки и своя личная агония, у которой гордые зелëные глаза со сломанным взглядом.