Ты будешь всегда

Еду по темной улице на заднем сидении фургона, битком набитого людьми. Справа от меня, положив голову на плечо Лисицына, дремлет Юля. Мы все сегодня перенервничали. А я — больше всех. Но только об этом никто не узнает... Закрываю глаза и мысленно переношусь на четыре часа назад. Ты умолял Рогозину разрешить тебе поехать на место преступления вместе с опергруппой. Уже больше суток мы не имели никакой информации, никаких следов — ничего, что могло бы нас заинтересовать. И мы изнывали от бездействия. Но она сказала «нет»... Я помню, как ты ходил по кабинету, размахивая руками, и лихорадочно говорил что-то. А потом я усадила тебя в кресло и долго-долго баюкала твою голову у себя на коленях. «У тебя жар, Ваня», — сказала я тогда. — «Ты часом не заболел?» Ты что-то пробормотал сквозь сон, а вскоре уснула и я. А когда проснулась, тебя уже не было. Галина страшно рассердилась. Я помню, как она разговаривала с Кругловым, а он кричал, очень сильно, так, что было слышно в коридорах. Они вместе пытались дозвониться до тебя, но связь на дорогах была плохая, и мы поняли только, что ты все-таки поехал туда. А потом у тебя выключился телефон. Или его выключили. Я не принимала участие в этом расследовании, и знала только, что ФЭС вело дело какого-то маньяка-шизофреника, убивающего молодых женщин. Он посылал нам записки, в которых в витиеватой форме говорилось, где будет убита следующая жертва. А тебе, кажется, удалось расшифровать последнее место. Этим местом оказалась ближайшая деревушка, почти полностью заброшенная, расположенная в глухом лесу, в десяти километрах от города. Негодяй как будто издевался над нами, нарочно выискивая такие труднодоступные места для своих преступлений. По дороге туда Круглов окончательно ввел меня в курс дела. Жители этой деревни — а их было немного — были предупреждены о маньяке. Это постарался Шустов, несмотря на сомнения Галины. Она боялась, что среди местных поднимется паника. Большинство из них — старики и женщины — действительно перепугались до смерти, но несколько крепких мужчин, вооружившись кто чем, заняли посты на подступах к деревне, приготовившись обороняться. Это выглядело комично и глупо, но вызывало уважение. Когда Рогозина поняла, что с тобой что-то случилось, я уже была готова ехать. Предчувствие беды не покидало меня с той минуты, когда я, проснувшись, не обнаружила на своих коленях твою вихрастую голову. И оно не обмануло меня... Я смотрю на Юлю, прижавшуюся во сне к задремавшему Лисицыну. Не помню, когда я в первый раз почувствовала зависть. Зависть их счастью. Они оба никогда не разговаривали друг с другом о своей любви, но при этом прекрасно обходятся прикосновениями, взглядами, и в любой момент готовы подставить друг другу плечо. Ну почему, почему у нас с тобой не может быть так же! Свой идеал мужчины я очень отчетливо представляла себе еще в старших классах. Меня всегда привлекали высокие стройные брюнеты с накаченным торсом — этакие мальчики с обложки. По таким сохли все мои одноклассницы, и я вслед за ними решила, что должна влюбить в себя самого красивого, самого сексуального — словом, самого-самого... И в школе полиции, и потом, уже поступив на работу в ФЭС, я всегда искала себе такого идеального мужчину. Тратила на ежедневный макияж уйму времени, надевала шикарные мини-платья и блузки с огромными декольте, очаровывала окружающих своим кокетством и улыбкой. Ведь настоящим мужчинам не нужны очкастые заумные барышни, страшные как смертный грех. Они выбирают настоящих женщин — красивых и уверенных в себе. Таких, как я... Вот только мой единственный так и не появлялся. Я встречалась со многими мужчинами, и каждый раз искренне верила, что вот оно — настоящее, но ошибалась, снова и снова. А время шло, и на смену мечтам приходило тихое отчаяние. Оно выражалось в еще большем кокетстве, громком смехе и блестящей мини-юбке. Я погружалась с головой в работу, пытаясь забыть о неудачах на личном фронте. И это срабатывало. Днем я забывала на время, что я — двадцатипятилетняя незамужняя девушка. Днем мне снова было девятнадцать, и впереди — счастливая, полная красок жизнь. А ночью снова приходили тяжелые мысли, и я старалась поскорее заснуть и не думать ни о чем... Машину снова встряхивает на ухабах, и я больно ударяюсь лбом о холодное стекло. За окном уже проселочная дорога. Скоро мы будем на месте. Сердце в груди бьется сильнее, и я закусываю нижнюю губу, пытаясь сдержать дрожь. Я проклинаю себя за то, что не смогла сказать тебе раньше того, самого главного. Думала об этом день и ночь, но не смогла признаться. То, что ты влюблен в меня, я поняла очень давно. Наверное, любая женщина чувствует это сердцем. То, как ты смотрел на меня, твои прикосновения и серьезный, но вместе с тем немного насмешливый взгляд, так подходящий твоей безбашенной натуре — все говорило о твоей влюбленности. Меня это веселило, возвращало те легкость и эйфорию, которые я чувствовала в школе, ловя на себе восхищенные задорные взгляды. Я как будто порхала на крыльях, работа горела в руках. Это была увлекательная игра, нет, не игра — поединок. Поединок чувств, мыслей, взглядов. Выдерживая долгий задумчивый взгляд твоих карих глаз, я чувствовала странное удовлетворение. Не поддаться на провокацию. Не опустить взгляд. Я вспоминаю слова Аристова о том, как ты ревновал меня к Данилову. Сейчас это кажется таким далеким и невозможным, что хочется плакать... — Оксан?.. — Юля поднимает заспанное лицо от плеча Лисицына и смотрит на меня. — Что с тобой? Я молча отворачиваюсь, стараясь, чтобы плечи не вздрагивали. Собственные легкомыслие и кокетство кажутся сейчас бесконечно пошлыми и омерзительными. Как я могла думать о своих детских идеалах, находясь рядом с тобой? Злиться, что не встретила сексуального качка, глядя в твои огромные детские глаза? Когда вместе с весельем и озорным кокетством пришли забота о тебе и непонятная нежность, я не хотела принимать этого. Я считала, что, связав свою судьбу с тобой, я пущу собственную жизнь под откос. Не хотела любить безбашенного, легкомысленного парня с вечно взлохмаченными волосами. А ты хотел быть любимым. Отчаянно ревновал, смотрел на меня с насмешливо-вопросительным выражением карих глаз. А я больше не улыбалась, встречая этот взгляд. Потому что не знала, имею ли я на это право. Незаметно для самой себя я влюбилась, окончательно и бесповоротно. Почему — виновато ли в этом мое страстное желание любить или дело в том, что с тобой я проводила большинство времени — я не знаю. Я радовалась, когда был рад ты и сопереживала твоим неудачам. Я то и дело непроизвольно останавливала взгляд на копне русых взлохмаченных волос и твоем сосредоточенном профиле, стараясь понять. Решить одну очень важную для меня вещь. Мы оба знали, и оба не говорили друг другу об этом. И одновременно отчаянно хотели ясности, но боялись признаться. Как дети, переживающие первую любовь. Я думала, что ничего не изменится. Думала, что всегда, приходя на работу, буду видеть за компьютером твою слегка сутулую фигуру. Наивно полагала, что ты всегда будешь встречать меня улыбкой и, незаметно подойдя сзади, неожиданно обнимать за плечи... В носу начинает покалывать. Я машинально провожу рукой по волосам, стараясь сдержать слезы. Только дождись меня, Ваня! Пожалуйста, дождись! Это неправильно, все, что мы делали и чем жили. Все может быть по-другому, и я докажу тебе это, Ванечка... Я запрокидываю голову и закрываю глаза, не обращая внимание на встревоженный взгляд Юли. Сил не остается даже на то, чтобы думать, но я снова и снова прокручиваю в голове наши последние часы вместе. Мучаю себя и не могу перестать мучать. — Оксана! Я поворачиваюсь к ней и горячо заявляю, сжимая на коленях руки: — Он не может вот так!.. Ведь правда? Не может!.. Юлин взгляд становится непонимающим, а я замираю в такой напряженной позе, не сводя с Соколовой глаз. Такой Оксаны Амелиной не видел еще никто и никогда. Машина резко тормозит. Голова Кости на спинке сиденья дергается, и он открывает глаза, смотрит на свою возлюбленную непонимающим взглядом только что проснувшегося человека. Юля натянуто улыбается ему, выглядывает в окно и открывает дверь фургона. Это та деревня . Я как завороженная смотрю на невысокие светлые дома, старые высокие тополя рядом с ними и заросли травы. А в голове — компьютерная модель местности, найденная тобой вчера. Выхожу из машины на дорогу и поднимаю к небу лицо. Слышу, как невдалеке Круглов отдает приказ группе камуфлированных ребят, которым поручено спасти жизнь последней жертве убийцы. И твою жизнь. Ты был болен этим делом. Оно стало для тебя делом чести с той минуты, когда санитары положили на стол в морге ФЭС труп Алисы Морозовой. Девушки, которая была твоей первой любовью и стала первой жертвой. Ты был потрясен, раздавлен известием о ее смерти. И поклялся найти убийцу. Господи, почему я не пошла с тобой несколько часов назад! Что может против обезумевшего от жажды крови маньяка простой рядовой компьютерщик, который даже не умеет стрелять! Я должна, должна была пойти! Вхожу в открытую дверь в калитке. Мимо застывших с автоматами наперевес бойцов бегу к крыльцу, и уже у двери сталкиваюсь с Кругловым. Он смотрит прямо на меня, и я чувствую, как внутри разрастается ледяная пустота. Не может быть! Отталкиваю майора и вбегаю в дом. И застываю на пороге, озираясь по сторонам. Сердце гулко бухает в груди, так, что больно дышать. У окна, возле большого стола, стоит несколько стульев. В углу узкая железная кровать, аккуратно застеленная белой простыней. На стене висит умывальник... А на полу, рядом с умывальником, лежит твоя серая кепка с белым козырьком. Дурацкая старая кепка, в которой ты так часто приходил на работу. Я узнаю ее из тысячи. — Ваня... — еле слышно шепчет Юля. Я поднимаю кепку с пола и выхожу на крыльцо, где меня ждет встревоженный Круглов. — Мы обыскали дом. Его нигде нет, — отрывисто говорит майор, не глядя на меня. — Здесь есть сарай и какие-то пристройки, — добавляет Костя. — А в соседнем саду стоит гараж. Он может быть там... Николай Петрович кивает мне, и я, взглянув на Юлю, бегу к большому черному сараю. Автоматчики черными тенями окружают его и узкую, заросшую травой тропинку, один из них рывком открывает дверь и исчезает внутри. И почти сразу же появляется снова. — Никого, — докладывает он. — Это баня!.. Я вздрагиваю от внезапного крика Соколовой и оборачиваюсь, как раз вовремя, чтобы заметить, как Костя, Юля и Круглов исчезают в дверном проеме напротив. Из большой черной трубы на крыше бани сочится струйка дыма. — Оксана! В три прыжка я преодолеваю расстояние до бани и вбегаю внутрь, закрывая глаза рукавом. В темноте мне навстречу, шатаясь и зажимая рот рукой, вываливается Соколова. — Ваня! В задымленном помещении почти ничего не видно, и мне требуется время, чтобы рассмотреть в дыму две лежащие на полу фигуры. Костя, стоя на коленях рядом с ними, помогает Николаю Петровичу разрезать веревки, которыми привязаны к скамье руки несчастных. — Ваня! Я стаскиваю с его запястья искромсанную веревку, и Лисицын поднимает Ивана на руки и выносит из бани, укладывает на траву. А я падаю рядом, кашляя от дыма. По лицу бегут ручьем слезы, глаза нестерпимо жжет. — Соколова, срочно вызывай «Скорую»! — из последних сил выдыхаю я. — Уже вызвала! — тяжело дыша, бросает мне Юля. Я с усилием поднимаюсь на локтях и наклоняюсь над ним, вглядываясь сквозь мутную пелену в его лицо. Ваня дышит часто, его дыхание хриплое и неровное. Я расстегиваю ворот его рубашки, не обращая внимание на пряди волос, падающие на лицо. Рядом Костя делает искусственное дыхание спасенной девушке. Я отрывисто бросаю в пространство: — Воды принесите! — Вот, — говорит майор, протягивая мне жестяную кружку. Я набираю в рот воды и сбрызгиваю Ване лицо. Он вздрагивает, и я, сжимая ладонями его виски, наклоняюсь к самому лицу. По щекам снова текут слезы. — Он ушел, — говорит Круглов Косте, и Лисицын с досадой ударяет кулаком по колену. А мне уже все равно. Ведь мы все-таки успели, успели спасти тебя! — Оксана... — еле слышно шепчет Ваня, и я порывисто обнимаю его, вздрагивая от пережитого страха. — Я что, уже умер? — неловко бормочет он, и я глубоко вздыхаю от облегчения, сжимая его в объятиях. — Нет, нет, что ты... Конечно, нет... И, прижимаясь губами к его щеке, шепчу еле слышно: — Ты будешь всегда, Вань...