Сохрани для меня море

      — Поди соскучилась, а, малая?       Глубокий голос, с мягкой обволакивающей хрипотцой, заставил Одессу вынырнуть из мыслей и наконец-таки оторвать взгляд от Николаева. Похудел… осунулся. Новые шрамы появились… много новых, много свежих, еще не заживших… не успевающих заживать.        Девушка улыбнулась, чувствуя напряжение в мышцах (улыбаться не хотелось уже сто восемьдесят девять дней, но она все равно, каждое чертово утро заставляла себя это делать), и потерла покрасневшие глаза, что стали ощутимо покалывать, незаметно стерев маленькую соленую каплю с щеки. Жарко этим летом… сейчас бы в море, да уплыть далеко… до Змеиного, свернуть, а там до полуострова, вернуться, по реке, за арбузами…       — А кто мне запретит по тебе, халамидник, скучать?       Нико хрипло закашлялся и через пару мгновений Одессе с дрогнувшим сердцем поняла — то был смех. Теперь такой, почти неслышный, не чета прежнему, что заставлял её хохотать без устали на летней веранде, наслаждаясь южным бризом, запахом кукурузы, отвратительных дешевых сигарет и вяленных бычков.              — Тебе поди запрети, Жемчужинка. Себе дороже такой гембель устраивать.       А вот глаза те же остались. Только до одури уставшие и какие-то потерянные… от постоянных прилетов все никак в себя не придет, ни дня спокойного не дают, нечисть… Видимо заметив выражение лица Южной Пальмиры, Николаев недовольно заворчал и полез в карман изрядно потрепавшихся штанов, достав оттуда смятую пачку дешевых сигарет — почему-то он курил только их, снисходительно поглядывая на тех, кто «опускался» до настоящей фирмы. Затянувшись, Нико немного скованно оперся локтями на колени, отчего отросшие черные волосы упали ему на глаза, и уставился на спокойное море, что окрасилось в нежно-розовый цвет лучами заходящего солнца.              — Как там мои? — наконец произнес он.       Одесса села на скамеечку в нескольких сантиметрах от Николаева, чувствуя запах гари и дуба, вытянула ноги, и, подколупнув ногтями отваливающуюся краску, скинула кусочки на сухую землю.       — Справляются. В себя немного приходят, от сирен еще вздрагивают, но… я в обиду не дам, сам знаешь. А мои?       Нико проводил взглядом несколько чаек, упорхнувших в небо, и перед его глазами пронеслись десятки ребят в форме. Молодые и не очень. Те, кого он видел в четырнадцатом, те, кого видел в двадцать втором, те, кого встречал в первый и проводил в последний раз.       — Молодцы. Каждый из них. Я присмотрю.       — Они за тобой тоже присмотрят.       Мужчина дернул губой, чувствуя, как непривычно на лице застывает искренняя улыбка, и покосился в сторону Одессы.       Она все ещё была такой же, как и всегда. Невысокой, в меру шебутной, с курносым носом, покрытым веснушками, светлыми волосами, сейчас обрезанными криво — самостоятельно. Явно мешали, когда воду таскала или сетки плела, а может и в глаза лезли, когда помогала волонтерам готовить обеды… или в танце трепались, когда ноги сами на Дерибасовской брусчатку оббивали, смешивая пот и слезы вместе. Все может быть, особенно у такой девушки, как Она.       На внешне хрупком, но крепко сбитом, теле добавились шрамов. За каждый прилет в области, за каждую сбитую ракету, за каждый осколок, что летел и падал на землю. Ожогами виднелась «Ривьера», болела, за перемотанными бинтами Сергеевка и Затока, нервно билось сердце при каждой сирене за каждого одессита. Девушка была бледнее обычного — в августе Одесса привычно сверкала курортным загаром, голос её переливался тысячью шуток, а язык, опьяненный свободой, сладким вином и песнями, то и дело путался между украинским, французским, итальянским, ивритом, английским, грузинским и десятком других), но на губах — мягких, сладких, медовых, как персики — словно припаянная, покоилась улыбка. Та, что так любил целовать Нико.       Он видел — она держится из последних сил, которых у нее неисчерпаемый запас. Она хранит их где-то там, среди дворов, длинных тонких улочек, что надежно скрыты за акациями и платанами, в рассказах, песнях, сердцах людей. Маленькая, гордая, храбрая, вольная. Его Жемчужинка.       Нико мягко улыбнулся, чувствуя, как острый комок в горле немного ослаб, и слегка боднул Одессу плечом.       — Плакала, малая?              Девушка фыркнула до того артистично и фальшиво, что Ник не смог не закатить глаза, сделав последнюю глубокую затяжку, выпустив дым в сторону.        — Еще чего? Не дождутся, — уперто вздернула носик девушка. — Только на их похоронах и то, от великого всенародного счастья.       Одесса задрала одну ногу в армейских штанах на скамейку, отчего белый шлепанец, выделяющийся на фоне плотных берц Николаева, звонко упал на землю, и поправила ярко-алую бандану на голове.       В ушах у Николаева зашумело, к горлу подкатила тошнота, а перед глазами замелькал Мариуполь. Любившая жизнь, знающая цену свободы, она любила носить яркие платки, заматывая их в косы и красуясь перед всеми, задорно улыбаясь.       Этой зимой она покрывала ими свою промерзшую землю, тела, лица, глаза — до последнего пытаясь спасти мальчика под завалами драмтеатра. На «Азовстали» она уже не обращала внимания на то, что любимые платки ей заменили ярко-алые разводы на коже.       Дрожащей бледной рукой Нико потянулся к Одессе и, резким движением сдернув кусок алой ткани с её головы, откинул его прочь, тут же коснувшись кончиками пальцев девичьей кожи. Теплая… По-летнему теплая…       — Т-ты чего? — тут же встрепенулась Жемчужина, подавшись вперед и обдав его горячим ветром, отогнав промозглую проклятую зиму. Мужчина запустил пальцы в пшеничные волосы и пробежался по ним, чувствуя, как его накрывает. Цела-цела-цела-цела.       — Н-н-не надо. Не носи, — пробормотал Николаев, севшим голосом. Он распахнул голубые глаза, вцепившись взглядом в Одессу. — Ни черного, ни красного. Ничего не носи, пожалуйста, только волосы портишь… они ведь как пшеница, как песок твой, как степь, не марай, не пачкай, Жемчужинка, пожалуйста…       Слова, как и мысли, совсем запутались, застряв в горле, забрав остатки дыхания и Нико попытался дернуться назад. Чтобы Она была подальше — от его боли, от его крови, от ненависти, что с каждым днем все больше и больше тащила на дно, погребая всякую человечность и жалость под бетонными плитами, хороня самого себя, каким знал, любил и помнил, с детскими голосами и взрослыми мечтами… Он выстоит. Обязательно выстоит, пока Она там, за его спиной…       — Тише, родной, тише… Не буду. Видишь? Все хорошо, я здесь, — прошептала Пальмира и, поцеловав холодные пальцы мужчины, переплела их со своими, положила их ему на грудь. — Прямо здесь.       Мужчина выдохнул с хриплым свистом — легкие вновь были полны дыма, пыли и осколков — слыша, как в отдалении завыла сирена, и поцеловал девушку в макушку. Снова пуск с кораблей.       — Зима впереди, — внезапно произнесла Одесса, чуть сильнее сжав пальцы Нико.       — Тогда… сохрани для меня море.