Рельсы судьбы

      Всё отбрасывало на землю густые тени в лучах закатного солнца. Усталый день медленно менял обеденный зной вечерней прохладой. Микаса тоже устала, сегодня был тяжёлый день. Она бы даже и уснула, но мерный скрежет вагонетки о рельсы узкоколейки, частенько прерываемый скачками на ухабах и руганью седовласого машиниста: "Кладут рельсы где попало!", не давали уснуть, вырывая каждый раз из сладкой полудрёмы.       Вагонетка сильно подпрыгнула на очередной кочке, подбрасывая единственных двоих пассажиров на несколько сантиметров в воздух. Корзина с едой, к которой они так почти и не притронулись, перевернулась и всё ее содержимое покатилось по полу. Девушка же ударилась о край вагончика. Спину неприятно засаднило.       – Сссс, – зашипела она.       – Можно аккуратнее, сэр, – раздражённо выкрикнул Жан, собирая еду обратно в корзину.       – Простите, господин, но вы сами просили доставить вас до Сигансины до захода солнца, – поспешил оправдаться машинист.       – Это не значит, что к концу поездки у нас должны быть отбиты все рёбра, – парировал Жан, одновременно прижимая Микасу к себе.       – Ты в порядке? – поинтересовался он у неё.       – Вроде бы да. Кажется, немного содрала кожу на боку, – её лицо скривилось на ещё одной кочке, с которой они выехали уже более-менее плавно. – Щиплет.       – Приедем, отведу тебя к лекарю.       – Не нужно, правда, Жан. Уже будет поздно кого-то беспокоить. Сейчас пройдёт.       – Не пререкайся, - отчеканил он, а затем добавил чуть мягче.  Лучше обопрись на меня, лавки широкие, а я уж точно мягче чем деревянные спинки.       В его словах не было ни намёка пошлость или чего-либо ещё. Мужчина совершенно искренне заботился о ней. Микаса понимала откуда растут руки у этой заботы, но взаимностью ответить пока не могла. Знала, что когда-нибудь сможет, и, кажется, даже хотела, но когда? И главное: не будет ли поздно? Поэтому смущение быстро сошло на нет, и Микаса удобно устроилась меж его ног, наваливаясь спиной на его грудь. И правда, стало удобнее. Жан не стал её обнимать, понимая, что возможно это будет лишним, он лишь раскинул свои руки вдоль по бортикам, крепко держась о них при тряске. Так и ехали.       Перевозчик был на вид лет пятидесяти, лишь уже полностью седые волосы придавали ему ещё немного возраста. Микаса отметила, что это был всё ещё энергичный мужчина, и, кажется ему нравилось колесить на своей дрезине.       "Свободный человек," – подумала Микаса и взгрустнула.       Мужчина обернулся, и увидев, как его пассажиры причудливо расселись, улыбнулся. Они были необычными людьми, он чувствовал. Такие молодые, но глаза полны ужасом горя и утрат, к тому же у женщины это ощущалось сильнее, взгляд тусклый, как у человека, потерявшего смысл к существованию. Сильные люди, сломленные, но оправившиеся или на пути к этому. Он перевозил много людей, встречал он и похожих. Такой взгляд лишь у тех, кто видел войну, кто проливал кровь, и не всегда свою. Это были далеко грешные люди, нет у таких людей всепоглощающего безумного счастья и не будет никогда. Но и для таких людей существует счастье – тихое в спокойствии мира и стабильности.       "Разведка?" – подумал машинист.       Именно разведчикам когда-то досталось больше всех. Мужчина испытал к ним что-то вроде благодарности – они, тогда ещё дети, взвалили на себя однажды совсем не детскую ответственность. И всё ради того, чтобы он сейчас мог спокойно, не боясь встретить титана за кустами, колесить на своей дрезине куда рельсы ведут.       – Давно так надо было, – ухмыльнулся шофёр, глядя на пару и привлекая внимание Жана. – А жену кормить надо, паренёк. А то вон, худющая какая. На малюсенькой ухабе чуть ли за борт не вываливается.       – Нормальная она, – огрызнулся Жан, – за дорогой лучше следите. Микаса прыснула. Жан проигнорировал усмешку, постепенно заливаясь краской.       "Жан, это просто закат. Из-за него мы все покраснели," – вспомнил он с улыбкой и долей грусти на лице.       Они не были женаты. Они даже не были парой. В глазах прохожих, знакомых и даже всезнающих друзей – да, они были парой, но не друг для друга. Они просто были рядом, так моральная поддержка в случае чего. Уже не дружба, но ещё и не любовь.       Микаса знала – всё зависит от неё, если она захочет чего-то большего, даст знак или скажет прямо – Жан будет действовать. Но не раньше. Он не давил, не ждал от неё взаимности. Иногда девушке казалось, что он готов быть нелюбимым, смирился с тем, что он лишь выбор номер два. И Микасе было противно от этой мысли. Она бы хотела его окончательно оттолкнуть, сказать не тратить своё время на такую бесконечно израненную и сломленную неё.       Но не могла. Она где-то пропустила тот момент, когда Жан Кирштайн стал необходим как воздух.       Ни Микаса, ни Жан не помнили, когда всё это началось. Единственное что важно – давно и с инициативы Жана. Микаса долго не могла принять его помощи, в банальных посиделках на её кухне за чашкой чая она видела предательство. Ругала себя потом, кричала ночами в подушку, чувствуя, как лицо маленького мальчика с красным шарфом на шее постепенно расплывается в её памяти и винила в этом Жана. Отталкивала его бесконечное количество раз, но он возвращался. Каждый раз. А потом и Микаса осознала, что больше не видит жизни без душевных посиделок с ним, без его такого привычного: "Я приехал. Ставь чай," – по средам.       Сейчас Микаса смирилась, и с тем, что ее человеческая память год за годом стирает линии любимого лица, и что крепче подмечает черты уже другого. Жизнь продолжается, несмотря ни на что. Менялся уклад жизни, менялись люди, менялся менталитет.       И они менялись.       Жан больше не пил. От слова совсем. Алкоголь высвобождал из памяти самые гнусные и ужасные воспоминания, а на трезвую голову было легче отвлечься на какую-нибудь работу. Из армии он тоже ушёл, подал в отставку семь лет назад, как только вернулся на остров. Хватило с него войны, нагляделся, сам натворил дел, пора жить и обычной мирной жизнью. Поэтому мечта о сытой жизни генерала с квартирой в центре Митры, потягивающего на балконе вино, пока жена нянчится с их ребёнком, разбилась в дребезги о его новую реальность и работу в типографии в качестве художника. Да и вырос он из этой эгоистичной мальчишеской мечты, словно из любимых детских летних штанишек, что за зиму стали малы, а ещё с ребяческим удивлением понял, что ценности в жизни теперь совсем другие.       Микаса изменилась не меньше. Хотя бы внешне она теперь была совершенно другой, отрастила волосы, похудела из-за отсутствия постоянных тренировок и периодически отсутствующего аппетита, девичье лицо отточилось, приобрело аристократические черты. "Принцесса выжженной земли," – так иногда называл её Леви, дальний родственник, ставший теперь одним из самых близких ей людей. Микаса чувствовала в нём нечто отеческое. Так оно и было.       С ней было сложно. Хотя Жан всегда прекрасно понимал за кем собирается ухаживать. И чем больше девушка привыкала к нему, чем больше открывалась, тем тяжелее было мужчине. Но кто сказал, что Жан боится трудностей. Она явно страдала от одиночества, друзья были разбросаны по острову, а сама она боялась новых знакомств, но не могла оставить Сигансину и могилу Эрена.       За маской безразличия, как и ожидалось, скрывалась глубоко ранимая личность, за безэмоциональностью – невыстраданное, непрожитое горе, за грубостью – недолюбленный ребёнок, что слишком рано потерял родителей и узнал о жестокости этого мира, за холодностью – девушка, что так и не дождалась взаимности. Медленно, но верно она приходила в себя, всё чаще вспоминала маленькую Микасу, что помогала маме по дому или ходила с отцом в лес. Ей казалось, что та жизнерадостная и наивная девочка умерла тогда вместе с родителями, но как оказалось она лишь испуганно пряталась в самых укромных уголках её сознания, иногда выкарабкиваясь наружу, чтобы спеть какую-нибудь глупую детскую песенку пока никого нет.       Раньше она считала, что находит силы жить дальше лишь из-за обещания двигаться дальше, данного Эрену, но сейчас осознала, что жизнь сама по себе достойна, чтобы её проживали.       В голову перестали лезть мысли о несчастных случаях, что могли бы произойти с ней, больше не хотелось умирать, хотя боль от самой главной в жизни утраты, наверное, никогда не пройдёт, да и вина, что лежит на её окровавленных руках, тоже навсегда с ней.       Значит чувствую, значит помню.       – Жан, – позвала Микаса.       – Ммм, – откликнулся тот.       – Зачем ты со мной сегодня поехал?       Девушка правда не понимала зачем он поперся с ней в такую глушь. Дорога не была длинной, но оказалась долгой. Родительский дом находился в труднодоступном месте в горах. На машине не добраться, да и станций рядом нет, чтобы доехать на паровозе, поэтому пришлось идти со всей поклажей в руках: Микаса решила захватить вёдра и тряпки на всякий случай. Жан долго её отговаривал, аргументируя тем, что прибираться там уже негде, но Аккерман настояла на своём и к её огромному счастью, наводить порядок было где, чем она и занималась целый день, пока Жан косил бурьян во дворе найденной в сарае старой отцовской косой.       "Представляешь, я нашёл косу и точильный камень! А твой отец был запасливым человеком."       Обратно они уже шли на легке, лишь с чуть опустошившейся корзинкой еды на руках. Решили всё оставить там. Точнее Жан настоял. Обещал сам купить новые вёдра ей в дом.       – С ума сошла? Как я мог тебя одну отпустить в горы, где, ты сама говорила, полно диких животных.       – Но это же мой дом, я там всё знаю, – заупрямилась девушка.       – Ты не была там двадцать лет, – заметил Жан. – Я вообще был крайне удивлён, что дом ещё стоит, а не зарос бурьяном и порослью даже изнутри.       – Да, дом почти не изменился, – её голос чуть дрогнул, – даже кровь родителей на полу осталась, точнее полностью впиталась в дерево в тех местах. Я так и не смогла оттереть эти пятна.       – Лучше будет покрасить полы, – предложил её спутник, – либо, если хочешь поменяю те половицы.       – Я подумаю.       – Ты хочешь там жить? – вдруг спросил Жан.       – Хотела... Раньше, – ответила Микаса. – До сегодняшнего дня. Но я хочу сделать этот дом пригодным для жилья, чтобы иногда возвращаться туда. Там прошло самое счастливое время моей жизни, мне там хорошо. Как бы странно, наверное, это не звучало.       – Не странно, – успокоил её Жан. – Я понимаю тебя.       Вечерело. В лёгком хозяйственном платье с коротким рукавом стало зябко. Не предусмотрев, что они задержаться так на долго, Микаса не взяла тёплой одежды и не прихватила шарф. Теперь немного жалела. Но был один способ согреться.       – Жан, дай руку, – Микаса протянула ему ладонь.       Он послушно взял её ладошку в свою.       – Теперь другую.       Жан повторил действие.       – Что ты задумала? – посмеиваясь спросил он.       Не отвечая, Микаса переплела их пальцы и двумя парами рук обняла себя за плечи. Стало значительно теплее.       – Греешься значит, хитрая, – дыхание Жана опалило её ухо, когда он положил свою голову ей на плечо.       Они были странными. Вели себя как подростки, только с замашками тридцатилетних детей.       Держались за руки на людях, раз в неделю Жан, придумывая кучу неправдоподобных причин и отмазок для родителей и Конни, убеждая их что это по работе, а не потому что Микаса его ждёт, приезжал вечерами, чтобы любопытные соседи не замечали, к ней в Сигансину и оставался на пару дней. Потом, словно нашкодивший пацан, хотя максимум неприличного, что они делали – это читали книги в обнимку, рано утром, опять таки опасаясь соседей, бежал на первый паровоз или пароход в Трост.       – Оставайся сегодня у меня, – предложила Микаса. – Нечего ночью уставшим ехать домой, у меня и отдохнешь заодно.       – Хорошо, – с лёгкостью согласился Жан.       Микаса затихла и убрала их руки со своих плеч, отпуская их на ноги, а Жан поднял голову, решив, что она хочет отпрянуть. Но Микаса не отсела. Сначала она просто рассматривала сплетение их рук, даже не понимая зачем. Потом поймала себя на мысли, что ей безумно нравится, как её ладонь лежит в его ладони. А потом, осознавая, о чем она подумала, заплакала. Она высвободила свои ладони, закрывая ими своё лицо.       Она так виновата, так виновата перед ним. Ведь эти самые руки, руки убийцы, что по локти в крови, руки, которые держал Жан, именно ими она и убила Эрена. Так как же ей смириться с этим? Какая же она всё-таки чертова предательница. Ведь прошло всего каких-то десять лет. Десять лет не срок. Мир всё ещё не восстановился и не восстановится в ближайший десяток лет, она всё ещё залечивает раны, она всё ещё любит, она любит того, кто спит вечным сном под деревом на холме, она всё ещё туда ходит, она всё ещё зовёт его, она теперь, кажется, скучает по нему даже ещё больше.       Но почему её сердце с каждым днём трепещет всë сильнее рядом с другим?       И она ненавидела своё сердце за это.       Ответ удивительно прост, но при этом так сложен.       Почувствовав, как содрогаются плечи, что наваливались на него, Жан обеспокоенно спросил.       – Эй, ты чего? Ну что случилось?       Кирштайн отнял её руки от заплаканного лица, и взглянул на неё сбоку.       Микаса перевела на него свой воспалённый взгляд. Она была зла, на себя, на него, что никак не мог отвязаться от неё, но лишь увидев в его глазах обеспокоенность и ту обычную теплоту, с которой он на неё всегда смотрел, злость улетучилась, оставляя внутри нечто другое, что давно теплилось в ней и требовало выхода, то, что она и не надеялась когда-нибудь почувствовать снова.       Либо сейчас, либо никогда! Поняла она.       "Предательница!"– кричало сознание.       "Живи дальше", – успокаивал мягкий голос Эрена из воспоминаний.       Но, боги, как же ей тяжело даются эти слова.       Однажды она уже ошиблась, не произнеся этих чёртовых и одновременно прекрасных трёх слов.       – Я тебя люблю, – прошептала она, и слова растворились в шуме железной дороги.       Однако он услышал.       Или ему лишь послышалось? Когда грезил, когда мечтал об этих словах большую часть своей жизни, и не такое мог услышать.       Но она повторила, ведя борьбу внутри себя, заливаясь слезами и понимая, что это абсолютная правда.       – Я. Тебя. Люблю.       Жан смотрел на неё не мигая, кажется он перестал дышать, а мир вокруг исчез, оставляя в поле зрения лишь её покрасневшие глаза.       Он добился? Он дождался?       Нужно было что-то ответить, в конце концов он тоже никогда не признавался ей в своих чувствах.       – Скажи же хоть что-нибудь, – ладонь Микасы легла на его щеку, а лицо её озарила слабая улыбка.       Он приластился к ней как кот, затем накрыл её ладонь своей рукой и поцеловал запястье.       – Ты не представляешь, как долго я ждал этих слов, любовь моя.       "Семнадцать лет," – подсчитал про себя Жан.       Машинист старательно делал вид, что ничего не замечал.

***

      К Сигансине подъехали спустя полчаса. Мужчина поддерживал женщину, у которой кажется всё ещё побаливал бок, выходя из вагончика. Кажется, они были чуть более счастливыми, чем когда садились в него.       Расплатившись, они ушли, а машинист почему-то смотрел им вслед, глупо улыбаясь, и когда их силуэты уже плохо различались, на плечо мужчине с криком сел огромный поморник.       – Ох, напугал ведь!       Он хотел прогнать птицу, но та лишь перелетела на вагонетку, представляясь перед человеком во всей своей горделивой красоте. Мужчина узнал её. Да и как не узнать то, расцветка необычная, да и огромный, как ястреб.       До чего-ж странная птица.       – Давно тебя было не видать, голубок. Знаю, знаю, что ты чайка, – начал оправдываться машинист, когда птица нахохлилась, он достал из кармана ломтик хлеба и отломил для птицы кусочек, задабривая ту. – Прости сегодня пока только это. Чайка приняла хлеб и съела его прямо с ладони.       – Давно тебя не было, – продолжил человек, – раньше часто летал рядом, а тут запропастился. Я уж думал не помер ли. А сегодня я тебя давно уже заметил, всю дорогу пока я вёз тех двоих, сопровождал нас, летая в кустах. Плохой из тебя разведчик.       – Скрии, – обиженно крикнул поморник.       – Ну, ну, полно тебе, на правду не обижаются. А пассажиры у меня сегодня интересные были, у них там всё так сложно было, что аж проще некуда. А я, старый дурак, и не разобрал сначала, думал муж и жена сели. Но, думаю я просто на будущее сказал, затягивать не станут, наверное.       Птица, до этого чистившая свои перья, вдруг встрепенулась, подлетела и клюнула мужчину в макушку.       – Скрииии!       – Да за что? Порадовался бы за них, голубок, все люди немного счастья заслуживают.       Чайка села на прежнее место и посмотрела в ту сторону, где уже скрылись силуэты тех двоих. В словах человека была правда, она заслуживала счастья, пусть даже и с ним, с лошадиной мордой.       – Друзья твои, да? – спросил человек.       – Скри, – словно согласился поморник.       – Голубок, странная ж ты птица, словно человек, – сказал машинист.       На этот раз птица не отреагировала. Она расправила крылья и взмыла в воздух с криком:       – Скриииииии!       – До свидания, голубок, надеюсь не прощаемся, – ответил человек, разглядывая птицу в небе.       Они все будут счастливы, рано или поздно. Значит всё делаю правильно. Я ещё вернусь.       А пока у него было ещё много недоделанных дел в разных местах... ... и временах       И птица исчезла в ясном сумеречном небе, словно её и не было никогда.