Пляска на костях

Антон, наверное, ожидал большего. Возможно, Антон ожидал меньшего. Антон ведь прекрасно знал, что из себя представляет эта программа: бесконечный танец на костях. Дискотека на кладбище. Траурный хардбасс, как выразился бы Дмитрий. Ничего настоящего, ничего реального, ничего серьезного — кроме лиц наблюдателей и голоса диктора. И множества плачущих родственников — они-то и не подозревали, что их водят за нос. Всё это шоу — просто-напросто непрерывный конвейер по монетизации чужих эмоций. Эмоции, конечно же, реальны, а вот вызывают их целиком и полностью искусственно: выбирают слова покрасивше, раскопав побольше грязного белья. С хирургической точностью определяют слабое место, прощупывают, постукивая, а потом начинают пляску: бьют каблуками, что есть мочи и не жалея сил. Рвут чужие нервы — а зрители радуются. Кидаются деньгами, и иногда даже верят, что всё это — по-настоящему. Антон знает, что это не по-настоящему. Они все — шарлатаны. Это — плохо поставленный спектакль (Олежа бы раскритиковал каждый акт). Только всё равно не может оторваться. Почему-то — не получается. Позвоночник пронизывает испанский стыд от происходящего на экране: от явной постановочности, от глупостей, творящихся на площадке; внутри холодеет и падает — потому что Антон знает, о чём они говорят. И ведь никакой тайны нет. Нет никакой загадки: Антон знает, как они это делают. Знает, что все их «прозрения» найдены на странице в соцсети. Всё это можно найти в открытом доступе, но стоит добавить таинственной музыки и восхищающихся болванчиков на фон — сердце сразу тоскливо сжимается. И Антон прекрасно знает, как у медиумов получается говорить так красиво. Они используют общие фразы, делают драматические паузы, и говорят заговорщическим шёпотом. И болванчики рядом — самые впечатлительные во всей общаге — хором подпевают напуганными вздохами. Антон прекрасно знает взгляд, с которым болванчики смотрят на медиумов. Подобных болванчиков на его глазах не раз сбивали с ног полицейские. Антону ведь казалось, что он не верит в паранормальное. Но ведь Олежа — не паранормальное. Он настоящий. Он здесь жил — в этой самой комнате, которую распотрошили телевизионщики. Писал курсовые, пил чай, читал книжки, волновался из-за сессии, плакал из-за Антона… Антон не сразу заметил в толпе болванчиков Диму. Дима не вздыхает и не пялится. Дима уводит взгляд от камеры, закатывает глаза, даже позволяет себе смеяться — интересно, что его так развеселило? Дима странный — приоделся к программе покрасивее, выпятил грудь — так, что пуговицы лопаются. Но, по крайней мере, у Димы была причина быть там — ведь он занял Олежину комнату. Уже даже успел обжиться — покойник на кровати его явно не смущал. Дима улыбался и закрывал лицо рукой — всё это его веселило. Странно, что в комнате не было никого из семьи; столько незнакомых людей собрались поглумиться над умершим. Антона, наверное, можно было записать в число таких же гиен — ведь он тоже смотрит на этот цирк. Включил телевизор и не отводит взгляда — крутится цифрой в счётчике просмотров. Аж тошно. Но отвернуться — не получается. Плечи напряжены. Спина закостенела — не сдвинуться. И внутри все бурлит — старая привычка тянет руку к бутылке, но Антон сопротивляется. Как бы пресловуто это не звучало, но Олежа бы этого не хотел. Олежа бы сказал, что не стоит. Олежа бы — будь он здесь — выгнал бы всех из своей комнаты. Сказал бы, что вся эта передача — глупая постановка, выеденного яйца не стоит. Олежа был бы против такого действа в своем доме. Только если бы не эта буффонада — узнал бы Антон, что маму Олежи зовут Апполинария? Узнал бы, что Олежа в детстве носил брекеты? Или это навсегда бы осталось для него загадкой? Включая телевизор, Антон думал, что не сможет сказать себе, зачем он это смотрит; но ответ был на поверхности. Он смотрит всё это, терпит смешки Димы и выкрутасы ведьмы, только чтобы познакомиться поближе со своим лучшим другом. На плечах лежит слой пыли. Антону хочется отвернуться; но совесть говорит — смотри. Не закрывай глаза. Хотя бы после смерти — познакомься с ним поближе. Послушай, что он хочет тебе рассказать. Только Олежа больше ничего не говорит. Это всё выдумки. Когда Дима врывается в кадр, перебивая тарабарщину магов и медиумов, Антон тянется выключить телевизор — и всё-таки не решается. Не получается, взгляд прикован — он всё ещё крутится счётчиком зрителей. Всё ещё вовлечён в эту буффонаду. И — если честно — Антон ожидал от Димы большего. Не глупых выдумок, не поиска простой и дешёвой славы. Дима казался Антону… серьезнее. И ведь Антон — пусть и совсем ненадолго — поверил, что Дима здесь только потому, что живёт в Олежиной комнате. Не потому, что ему хотелось попасть в телевизор. Не потому, что хотелось заявить о себе. Антон ведь поверил — всего на секунду — что в этом цирке хоть кто-то проявит уважение к умершему и его семье. Внутри вязло отвращение. К продюссерам, копающейся в Олежином грязном белье. К медиумам, высокомерно заявлявшим, что они знают всё на свете, утверждающим, что им под силу любая загадка. К Диме и его жалким выкрутасам. Внутри бурлило отвращение к самому себе. Не знающему ни про брекеты, ни про Апполинарию. Отвращение к себе, ведущему толпу впечатлительных болванчиков вперёд на потеху публике. Антон наконец нашёл в себе силы выключить телевизор. На сегодня пляска на костях подошла к концу. Увидимся с вами на следующей неделе.