Что простительно в пятнадцать...

Дочь, ребенка расти внебрачного! Сын, цыганкам себя страви! Да не будет вам места злачного, Телеса, на моей крови!

      — Ал… А-а-а-ал…       Хайдрих зарылся носом поглубже в подушку, пытаясь вернуться в грезы о теплой ванне и парном молоке.       — Ал, милый, проснись, пожалуйста…       Он вытянул руку в сторону. Где она? Как-то выползла из-под его руки, не разбудив, и подоткнула одеяло. Тепло, особенно если укрыться с головой, но чего-то не хватает.       — А-а-а-ал…       Он вяло подумал, что Ноа слишком хорошо подцепляла скверные привычки. До его знакомства с Эдвардом никто и никогда не называл его «Ал»; Альфонса вполне устраивало, что его имя не сокращается. Однажды, где-то через два часа после того, как они с Эдвардом Элриком перешли на «ты», у того проскользнуло это фамильярное «Ал»; проскользнуло раз, два, три, десять, и сначала возмущаться было как-то неловко («Мы едва сблизились, может, мое замечание из-за ерунды его оттолкнет?»), а потом уже поздно, тем более, Эдварда устраивало, когда его называют просто «Эд». А затем покатилось по рельсам: у коллег мелькало «Ал», у фройляйн Вебер, у полицмейстера Гюнтера и у прочих знакомых, но Ноа вовсе взяла сокращение в постоянный оборот.       — Ал, просыпайся, мне уже надо идти, я хочу попрощаться…       Хайдрих немного повернул голову, высунув из подушки нос. Он уже не спал, но продолжал притворяться спящим. Интересно, думал он, как она сейчас будет будить. Совсем рядом он ощущал запах теплого тела и крепче жмурил глаза. Ноа наклонилась к нему так, что ее волосы защекотали его щеки, и поцеловала в лоб. По телу растеклось тепло. Вот оно — парное молоко. «Вот оно, Альфонс, ты, инженер, сотрудник лаборатории, восходящее светило науки, тьфу ты, из порядочной семьи, с отличием окончил школу, замираешь от близости цыганки-проститутки, бабочки в животе…» Он еще немного повернул голову, рассеянно позволяя Ноа покрывать его взмокший лоб и щеки поцелуями. Она сдержала обещание и не целовала его губы. Она… стоп, что…       — Куда это тебе надо идти? — Хайдрих распахнул глаза и поднял голову. Ноа опустилась рядом:       — Ну… на работу… я же должна…       — Который час?! — Хайдрих заозирался в поисках часов. Ноа передала ему валявшийся в изножье кровати будильник. Хайдрих скосил на него глаза и застонал. Ночью в темноте, плохо соображая от недосыпа, он держал будильник в перевернутом положении и завел его не на половину десятого, а на половину четвертого. Сейчас время близилось к полудню. — Ты не могла разбудить раньше?!       — Нет, — призналась она. — Я спала. Но ты знаешь, Ал, наверное, это не плохо. Я теперь так хорошо себя чувствую.       — Что за… что опять происходит, — промямлил Эдвард, сползая щекой по подушке. Он лежал на самом краю кровати, и его волосы и пустой рукав свешивались вниз. Хайдрих, яростно протирая глаза рукой, выкарабкался из одеяла:       — Эд, поднимайся, мы проспали.       — Проспали и проспали, чего бубнить-то… Чего-о-о? Как?       — Мы будем топить печку? — спросила Ноа. Хайдрих мягко отодвинул ее, свесил ноги с постели и сунул их в домашние туфли:       — Я не хочу, честно говоря, жечь Ремарка и Достоевского. Может, еще найдем где-нибудь…       — Я не собираюсь копаться в помойках в поисках тряпок на растопку, — категорично отрезал Эдвард. Ноа совершенно серьезно заявила:       — Я могу, мне не сложно.       — Нет, и ты не будешь.       Хайдрих распахнул дверь «дворца китайского императора»:       — Доброе утро, плесень.       — Не занудствуй, я ее вчера почти почистил! — крикнул Эдвард.       — О, доброе утро, чистая плесень! — зашумела вода. Запоздало начинался день. Ноа стала натягивать верхнюю рубашку.       — Проклятье, все тело разваливается…       — А я говорил!.. — донеслось из-за двери.       Эдвард проигнорировал. «А я говорил», «Я же говорил», «Я же говорил, а ты не слушал», «Я же говорил, а ты опять» — коронная фраза Альфонса. Может применяться несколько раз в день по разным поводам.       — Сколько раз я тебе говорил не говорить «а я говорил»? Ноа, подай вон ту штуку.       — Какую? — ее голова показалась из ворота рубашки.       — Вон ту.       Она подумала, почесала лоб и наугад передала костыль; да, это и был нужный предмет. Одеяло упало на пыльный пол. Шум воды из «дворца императора» стал громче, однако не мог заглушить надрывный кашель.       — Тебе помочь? — опять спросила Ноа, глядя, как Эдвард ловит баланс на одной ноге и одном костыле. Она так ничему и не научилась. — Я могу расчесать твои волосы…       — Я тоже могу их расчесать.       — Заплети ему косичку! — крикнул Хайдрих. Скрипнул кран, бег воды прекратился. — Ему пойдет, очень мило будет выглядеть.       — Очень смешно, — Эдвард доковылял до двери с табличкой «дворец» и стукнул в нее локтем. — Выходи быстрее, иначе костылем побью!       — Ой, боюсь тебя. С косичкой еще страшнее будешь, ужасающий Джон Сильвер.       — Кто-о-о? — полное незнание Эдвардом классической художественной литературы было такой местной притчей, что над ним подтрунивала даже фройляйн Вебер, которая за всю свою жизнь читала только детективы. — Да пошел ты!       — Чего ты с утра на меня взъелся? Я вообще единственный человек на свете, который не уговаривает тебя отрезать твои девичьи волосы.       — Именно! — потому что, подумал Эдвард, Ал единственный, кто понимает. Длинные волосы мыть, расчесывать и завязывать одной рукой чертовски сложно. Длинные волосы — это назло. Ал вообще слишком много понимает. — Знаешь что, Ал? Когда я снимаю протез, у меня не болит бедро, зато у меня болит вообще вся отсутствующая нога, потому что я за сколько лет не привык к ее полному отсутствию! И еще знаешь что? Меня это задолбало! Меня задолбал весь мир, задолбало то, что мы зашли в тупик с этим проклятым двигателем, задолбал Оберст, который от нас чего-то хочет и сам не знает чего, задолбало, что солнце светит мне в глаз, что я хочу есть, что холодно как в гробу, что мы не знаем, куда идем, и… и все остальное тоже!       Хайдрих не то хмыкнул, не то хохотнул, не то кашлянул. Но это был не тот страшный приступ, что ночью. «Меня задолбало, что ты умираешь, — мрачно подумал Эдвард. — Ты слишком много понимаешь — и умираешь. А кто меня тогда вообще будет понимать — Ноа, что ли?» Про косичку еще эту. Эдвард иногда готов был поклясться, что Хайдрих по какой-то причине помнит больше, чем должен. Может быть, однажды Хайдрих как-то сам догадается и о том, почему Эдвард так быстро, с порога, и так сильно к нему привязался. Эдвард не хотел это объяснять — Хайдрих или дойдет до этого своим умом, или не поверит.       — К двадцати трем годам не знаем, куда идем, и так ни к чему и не пришли? А мне кажется, было весело, — Хайдрих, судя по звукам, вытирал мокрые волосы. — Пролетели, как фанера над Парижем.       — А может, пора сменить специальность? Например, откроем частное детективное агентство…       — Ага, как Холмс и Ватсон. Правда, схожего у нас с ними только то, что мы оба тоже не тянем аренду поодиночке. Так в чем у тебя ко мне претензия?       — Ты не понимаешь меня с четверть-слова!       — Эд, я и не должен! Я не фокусник, не телепат!       — Ты лучше, — убежденно сказал Эдвард. — Ал, а давай мы найдем какую-нибудь старую богатую вдову, женим тебя на ней, переселим в дом, где электричество и еда, и… — раздался стук в дверь. Эдвард осекся. — Кого там дьявол принес? Вебер?..       — Ты разве не отдал ей деньги за этот месяц?       — Вчера отдал. Кто еще может прийти? Давай, угадай, ты же фокусник и телепат. Кто-нибудь из лаборантов?.. Оберст собственной персоной?       — Они не знают адреса. Гюнтер, может? Я ему должен две кружки пива.       — Даже не хочу думать, при каких обстоятельствах ты ему задолжал, — стук настойчиво повторился. Ноа тем временем беспокойно поправляла юбку, глядя в стальной чайник. Хайдрих выглянул из-за двери в уборную. — Ал, иди открой.       Хайдрих пожал плечами:       — Может, квартирой ошиблись…       Эдвард остался стоять, потому что понимал, что если сядет, то долго не встанет. Он привалился спиной к дверному косяку, перенеся вес тела в спину и крепко упираясь костылем в пол. Ноа торопливо расправляла одеяло на кровати, так сжимая его в руках, будто собиралась под ним скрыться, если кто-то чужой зайдет в квартиру. Хайдрих исчез в прихожей; щелкнул дверной замок. Следом раздался удивленный, обескураженный голос Хайдриха:       — Здравствуйте…       Эдвард дернулся. Так Хайдрих даже с Оберстом не поздоровался бы, вздумай тот появиться на пороге своих лаборантов.       — Здравствуйте, здравствуйте, Альфонс, — прозвучало в ответ. Эдвард резко выдохнул. Хоэнхайм. Невероятно. Какие знакомые лица в нашем аду! Эдвард допрыгал до прихожей. Широкие плечи Хоэнхайма занимали весь дверной проем. Он, конечно, не стеснялся, но не хотел входить без приглашения.       — Тебе что надо? — с ходу выпалил Эдвард. Хоэнхайм окинул его с макушки до конца волочащейся штанины долгим, внимательно изучающим взглядом:       — Привет, сын. Да так… направляясь на вокзал, решил зайти в гости. Тут было по пути. Я заодно кое-что принес. Альфонс, возьмите пакет.       Лицо Эдварда сделалось кислым, будто ему обещали сладости, а подсунули пилюли. «И даже тут он из себя строит, — подумал Эдвард. — Нет бы честно сказал «у меня во второй или в третий раз в жизни проснулся отцовский инстинкт», так нет — оправдывается, на вокзал он собирался…» До вокзала отсюда полчаса пути, неближний свет, и по пути заглянуть никак не получится. Поэтому Эдвард и не стал спрашивать, куда Хоэнхайм вообще собрался.       — Эд, смотри, что здесь!..       — Там небольшое угощение, — скромно сказал Хоэнхайм. — Яблоки, шоколад, несколько пирожных. Ничего особенного, просто чтобы сделать день приятным.       Эдвард и Хайдрих растерянно переглянулись. «Проклятье», — подумал Эдвард. Уголки губ Хайдриха дрогнули и поползли вверх, и это его неверящее, по-детски радостное выражение лица выглядело до того забавно, что Эдвард перестал внутренне ругаться. Комок в груди не разжался, но слегка потеплел. Ал, конечно, хочет пирожные, пусть съест хоть все.       Хоэнхайм стоял на пороге.       — Ну, проходи, — вяло сказал Эдвард. Хайдрих осторожно тронул его за обрубок плеча. — А, да, там у нас девушка. Не трогай ее, она людей боится, — он вовсе не собирался отчитываться перед Хоэнхаймом за беспорядок, холод, плесень, хлам и ручную цыганку. С другой стороны, Хоэнхайм не горел желанием учить сына, как жить, и это Эдварда тоже раздражало. Пришел тут, понимаете, весь такой добрый воскресный папа с пирожными, у-тю-тю, сыночек мой, какой хороший, большой и злой вырос. Может, он еще и керосин принес? Хоэнхайм поставил чемодан, снял пальто и повесил на крючок, разулся. Эдвард сверлил его глазами. Если окажется, что Хоэнхайм принес керосин, он выльет этот керосин Хоэнхайму на голову.       Хоэнхайм, должно быть, не принес керосин. Возможно, он не знал, что в доме нет электричества.       — А откуда ты вообще узнал номер квартиры? — спохватился Эдвард. Сколько он помнил, он говорил отцу только улицу и дом.       — Спросил у хозяйки, — ответил тот, входя в комнату и осматривая ее, как музей. Ноа приглаживала волосы перед чайником, а как только появился Хоэнхайм, села на краешек кровати, потупила взгляд и постаралась слиться с обстановкой. На самом деле она не боялась людей. Незнакомому мужчине она могла дать локтем в глаз. Она боялась тех, кто был дорог ее друзьям, потому что ненавидела выглядеть смешной и глупой. — Здравствуйте, фройляйн. Кажется, вы поставили чай?       — Нет, — пискнула она. — Мы… уже его выпили.       — Какая жалость, — Хоэнхайм огляделся в поисках стула, но так и не нашел и тоже опустился на кровать. — Хозяйка, кстати, милая женщина, мне очень повезло с ней познакомиться. Я встретил ее на лестнице, она что-то пыталась сделать с дверным звонком, он у нее почему-то не работает…       — Звонок делал Ал, — отозвался Эдвард с интонацией абсолютной гордости за друга. — Ал делает потрясные штуки.       — Ну уж, — смутился тот. — Надо, наверное, пойти помочь фройляйн Анне… — он кашлянул в ладонь. Эдвард похолодел. Нет, снова не оно, не приступ. Все люди откашливаются, это нормально.       — Стой, — Эдвард выудил из пакета яблоко, протер о пижаму и протянул Хайдриху. — На.       — Я не люблю яблоки, — отмахнулся Хайдрих.       — Да с каких это пор?       — Не люблю — и все.       — Тогда возьми шоколад.       Хайдрих не стал брать шоколад. Он переодел брюки и набросил пальто поверх пижамной рубашки; хлопнула дверь. Эдвард пробормотал что-то вроде «ну, сейчас вернется», но тут Ноа, молчавшая, как мертвец, ожила и вцепилась в рукав Эдварда:       — Все, я пойду, мне надо на работу, очень надо…       Эдвард попытался взглядом спросить у нее «ты что, оставляешь меня наедине с Хоэнхаймом?», но она не поняла. Улетела, как птица. Эдвард попытался ее проводить, даже дотронулся до ее руки и промямлил «Не уходи». Взгляд Ноа был совершенно диким и испуганным. Снова хлопнула дверь. «Надеюсь, она попрощается с Алом на лестнице, — подумал Эдвард, — хорошо попрощается… Предатели долбаные, а еще друзьями называются». Он больше не выдерживал и все же опустился на кровать там, где только что сидела Ноа, ровно напротив Хоэнхайма. Теперь придется вместо работы над чертежами изображать светскую беседу. Всякое такое «как у тебя дела?» — «все хорошо, а у тебя?» — «и у меня хорошо», полное неловких пауз. Гостей надо развлекать разговорами, но о чем поговорить с человеком, которого ты почти не знаешь и с которым никогда, вообще никогда по душам не разговаривал? С ним невозможно поговорить о главном. Даже научных обсуждений алхимии он избегает.       Эдвард думал, что Хоэнхайм спросит про цыганку. Какое счастье, еще подумал он, что Хоэнхайм не был знаком с Розой. Но тот и не стал спрашивать. Цыганка определенно была меньшей из эдвардовских бед. Хоэнхайм немного помолчал, поводил руками по коленям, поразглядывал потолок и наконец серьезно, спокойно сказал:       — Итак, ты живешь в грязной, сырой, неухоженной квартире без электричества.       Должно быть, сам Хоэнхайм внутренне признал, что играть хорошего папу у него не получается.       — Если тебе тут не нравится, выход там, — отрезал Эдвард. Ему было приятно спровоцировать Хоэнхайма на искренность, без всех этих «мимо проходил с грузом шоколада», но все-таки упреков в свой адрес он не терпел. — И вообще, тут не грязно.       — Да уж, — Хоэнхайм покачал головой. — А это что в углу?       — А, это? Чертеж.       — Чертеж чего?       — Ракетного двигателя. Но тебе это вроде бы не интересно.       — Тебе все еще кажется, будто можно разогнать аппарат до некоторой сверхскорости и прорвать время-пространство? — напрямик сказал Хоэнхайм. Эдвард дернул плечом:       — Не знаю. Построим — узнаем.       — Ты не хочешь об этом говорить или не веришь, что твоя изначальная задумка удастся?       — А какая нахрен разница? — костыль чиркнул по полу навершием и с треском упал. — У меня что, много других дел? На каждый день сто вариантов, чем заняться?       — Как я понимаю, Хайдрих обеспечивает вас обоих и вдобавок эту девицу, — как ни в чем не бывало продолжал Хоэнхайм. Эдвард вскинулся:       — Нет! Оберст нам платит одинаково!       — Гроши платит, да? Но если Альфонс занимается этим двигателем из чистого энтузиазма, то ты — потому, что другую работу найти не сможешь…       — Да нет никакого энтузиазма, — убито отозвался Эдвард. Хоэнхайм сдвинул очки на лоб и посмотрел на сына из-под них. — На энтузиазме можно работать неделю, две, месяц самое большее.       — Я тебя не узнаю, — Хоэнхайм покачал головой. — Только посмотри на себя в зеркало. Тень тебя прежнего.       — А Ал что, лучше выглядит? Я тебе сейчас скажу, почему он этим занимается. Да потому, что он умирает. Умирает от туберкулеза. Как мама, от туберкулеза, понимаешь?       Лицо Хоэнхайма вытянулось и потемнело:       — Я не знал.       — Конечно, ты не знал. Когда мама умирала, ты тоже не знал. Ал хочет продолжать заниматься наукой, чтобы успеть сделать что-нибудь полезное и чтобы о нем осталась память. По меньшей мере, у него есть цель.       — У тебя была цель, — заметил Хоэнхайм.       — Прекрати меня учить искусству любви к жизни.       — Это самое страшное, Эдвард, — проговорил Хоэнхайм так мягко, будто обращался к душевнобольному. — Именно то, чего я опасался. Когда ты понял, что так просто прорвать реальность и вернуться домой не получится, с тобой случилось вот это. Ты уже сам собой не владеешь. Даже не интересуешься своим завтрашним днем.       — Какой тут завтрашний день, — холодно сказал Эдвард. — Надо сегодняшний пережить.       Какое тут домой, подумал он.       — Что ты будешь делать, когда Альфонса не станет? — спокойно спросил Хоэнхайм.       — Уж точно не к тебе пойду, — отрезал Эдвард. На самом деле он об этом много раз начинал думать и каждый раз мысль проваливалась куда-то в холодную прорубь. Всепоглощающее, все-затмевающее одиночество. Как в том сне, когда бродишь один по перрону, поезда взлетают, полковник появляется и исчезает и все такое запутанное, будто кто-то держит карту города вверх ногами.       — Мне очень жаль, Эд.       — Тебе, может, развернуть шоколадку? — устало ответил тот. Но Хоэнхайм продолжал и следующей своей фразой нечаянно испортил все, что только мог:       — Мне очень жаль, что я вообще организовал ваше знакомство.       — Вот как? — фыркнул Эдвард. — Сам признаешь, что решил подбросить загрустившему ребенку новую игрушку, да?       — Да, честно скажу, я думал, что новая игрушка — точно такая же, как старая — тебя порадует…       — Не точно такая. Альфонс Элрик и Альфонс Хайдрих — разные люди.       — И все же первое время я радовался, что не ошибся. На тебя было приятно смотреть.       — Ох, ну извините уж, если сейчас неприятно.       — Сейчас ты выглядишь так, будто тебя вытащили из гроба.       — Технически, так оно и было, — Эдвард заставил себя улыбнуться. — Я же умер там, чтобы оказаться здесь.       — Нет, — серьезно сказал Хоэнхайм. Ему всегда не нравилось, когда Эдвард заводил песенку про «я же мертв». — Ты не умер. Ты жив. Дышишь, передвигаешься, мыслишь. Какие тебе еще нужны доказательства?       Эдвард машинально поднес левую руку к груди. Туда, где однажды лезвие проткнуло его насквозь. Даже шрама не осталось, но Эдвард очень хорошо помнил ощущение разорванной грудной клетки перед тем, как его сердце остановилось. После таких штук начинаешь намного проще относиться к смерти и легко говоришь «я умирал два раза, а может быть, и три». Хоэнхайм, хотя и живет на свете четыреста лет, в словах намного осторожнее.       — Я должен был отдать свою жизнь, чтобы вернуть жизнь Алу, — проговорил он. — Равноценный обмен, жизнь на жизнь. Эта изнанка мироздания — довольно мерзкое место, вполне годится на роль посмертия, разве нет?       Возможно, он уже говорил об этом Хоэнхайму, но ощущение было такое, будто в первый раз.       — Ты просто не видел ничего, кроме Лондона, Берлина и Мюнхена в их не лучшие годы, — заметил Хоэнхайм. — Если бы ты побывал в Сан-Франциско или Париже, тебе бы понравилось.       — Я туда не хочу.       — Итак, ты говоришь, что мертв, потому что должен был умереть, чтобы мой младший сын остался жить, — очки Хоэнхайма заблестели. — Тебе не кажется, что ты подгоняешь результат эксперимента под гипотезу?..       — Что?       Хоэнхайм вздохнул:       — Эдвард. Ты уже взрослый. Тебе уже двадцать три. Я пытался тебе потакать, но вижу, что был неправ. Смерть — это не детская игрушка. Ты должен взглянуть правде в глаза. Если Истина не взяла твою жизнь, значит, трансмутация не удалась и ты ничего не получил взамен. Ал, скорее всего, мертв.       — Да какая это правда! — резко вспылил Эдвард.       — Я понимаю, тебе тяжело принять его смерть, — Хоэнхайм покачал головой. — Но прошли годы, и ты уже не подросток. Сейчас должно стать легче.       Эдвард похолодел. Хоэнхайм никогда не ставил этот вопрос ребром. Он вообще никогда не ставил вопросы ребром, но когда Эдвард упрямо его расспрашивал «Я начертил круг так, так и так, давай, скажи мне с высоты своего научного опыта, это должно было сработать?», Хоэнхайм уклончиво отвечал «не могу сказать, каждый случай уникален», пока Эдвард не махнул на эти расспросы рукой. «И что он пытается сейчас сделать? — напряженно спрашивал Эдвард у себя. — Сейчас? Когда Ал — Хайдрих — умирает? Он что, хочет сделать так, чтобы мне не больно было его терять?»       Не отец, а идиот.       Эдвард вспомнил себя шестнадцатилетнего: не человек, а пороховая бочка, даром что руки и ноги не хватает, чтобы пойти на улицу и ввязаться в неприятности. Что бы он сделал, если бы Хоэнхайм сказал ему «Извини, но ты потерял Ала навсегда»?       Он бы не поверил. Он и сейчас не верит.       Потому что Хоэнхайм — идиот.       — Я не собираюсь это обсуждать, — отчеканил Эдвард. Ал не мог умереть. С чего бы вдруг. Он живет своей жизнью, изучает алхимию, научился говорить по-ксингизски и играть на пианино, завел девушку и трех котов, у него золотистые волосы и заразительная улыбка, ради которой хочется жить, и… Эдвард вдруг вспомнил, что в последний раз видел улыбку Ала, когда ему самому было одиннадцать, а Алу — десять. Это значит, полжизни назад. Еще треть жизни Ал существовал в виде души, привязанной к доспеху. Не может же быть, чтобы не получилось вернуть ему настоящее тело, ведь у них был философский камень и жизнь Эдварда в нагрузку — что вообще может пойти не так?       Конечно, Ал иногда скучает по пропавшему без вести старшему брату. Он не знает, что существует Другая Сторона Мироздания, на которую можно попасть, но выбраться — невозможно. А Эдвард знает, что, наверное, никогда не вернется. Но все-таки надежда — коварная штука, а право на надежду есть даже на грани смерти; и думая о том, что Ал, конечно, скучает, Эдвард давным-давно поклялся себе, что никогда и ни в каких условиях не покончит жизнь самоубийством.       Не только Ал. Еще Винри, бабушка Пинако, полковник… Знать бы, что стало с полковником. Эдвард никогда не узнает.       А это значит, никогда не исчезнет надежда, что с ними всеми все хорошо.       Хоэнхайм вытащил из пакета яблоко и предложил Эдварду. Тот покачал головой, думая, что разговор закончен. Но Хоэнхайм в порыве отцовской любви был неожиданно упрям:       — Можешь не обсуждать, но подумать ты обязан. У тебя вся жизнь впереди, а ты ее заметаешь под коврик. В пятнадцать лет простительно игнорировать реальность, в двадцать — не очень-то.       — Что такое реальность? — холодно поинтересовался Эдвард.       — То, что вокруг тебя. Этот мир. Германия. Мюнхен.       — Гиперинфляция, сокращение финансирования по проекту Оберста, плесень в туалете, цыгане, Хайдрих — он умирает… — Эдвард начал загибать пальцы. Пальцы закончились. — Это моя жизнь. А еще Аместрис, Централ, Главный штаб, там сидит один злобный полковник, а может, уже генерал; Ризенбург, Винри, мастерская автоброни; Дублит, Учитель; еще там Ал где-нибудь носится… Это моя Родина, и все это не менее реально. Ты же не считаешь пираний нереальными просто потому, что их тут нет?       — Это все заговаривание зубов, — возразил Хоэнхайм. — Не надо про пираний.       — В любом случае, я не вернусь с тобой в Берлин и точно не буду участвовать в шаманских плясках общества Туле.       Хоэнхайм открыл рот. И закрыл. Эдвард почувствовал себя победителем. «С этого надо было начинать», — подумал он. Ясно дело, что в его ограниченном наборе перспектив выбор стоит только между тем, чтобы жить с Хоэнхаймом или умирать тут с проектом Оберста.       — Годы идут, а ты так ничему и не учишься, — заметил Хоэнхайм.       — Чему я должен научиться? Тому, что Аместриса не существует?       У Хоэнхайма сделалось такое лицо, будто он звонко матерился про себя. Эдвард решил прикинуться дурачком:       — Не понимаю тебя. Приперся ко мне, мешаешь мне жить, плесень мою нелестно комментируешь.       «Да, я человек-апатия, ничему не учусь на своих ошибках, — жестко добавил он про себя. — Да, я не знаю, как буду жить завтра. И знаешь что? А вдруг меня завтра не станет? Мама умерла от туберкулеза, Ал умрет от туберкулеза, значит, и я могу умереть. Мама вообще очень быстро сгорела, в считанные недели»       — Я понимаю, — только и сказал Хоэнхайм. — Тебя вдохновляет то, что ты никогда не вернешься домой. Потому что пока тебе очевидцы не скажут о смерти Альфонса, он будет для тебя жив.       — Ал не мог умереть. Твои догадки бессмысленны.       — Это не догадки. Это наука. Он был мертв, ты же знаешь, когда пожертвовал философским камнем ради тебя. Душа, отцепленная от тела, представляет собой не что иное, как призрак. А мертвых нельзя оживить ничем, даже отдав свою жизнь…       — Ты мне это втираешь как отец или как ученый? — жестко оборвал его Эдвард.       — Как отец, — Хоэнхайм проглотил обиду.       — Ты мне не отец и никогда им не был, — отрезал Эдвард. — А ученых я сюда не звал, тут не университет и не академия наук. Здесь для ученых слишком грязно и некомфортно.       — Тогда что я должен сделать как отец? — парировал Хоэнхайм.       «Не вести со мной отчужденно-вежливых ниочемных разговоров, — подумал Эдвард, — и не пытаться убедить меня, что я похерил жизнь человека, которого любил больше всех на свете». Но за исключением этих двух вариантов оставалось только одно — «поддакивать Эдварду и соглашаться с его мнением»; и Эдвард не мог признаться себе, что его надежда, то единственное, что держит его на плаву, капризно требует, чтобы ее все холили и лелеяли, поэтому ответил:       — Убраться отсюда.       — Ну хорошо, — Хоэнхайм поднялся. Он не выглядел ни подавленным, ни разочарованным. Должно быть, он успокоил свою совесть уже тем, что пришел. Или нет?.. — Ну хорошо, но я еще приду.       Эдвард хотел сказать «и яблоки свои забери», но у него язык не повернулся. Ал чертовски любит яблоки… стоп, нет, он же только что сказал, что не любит. Проклятье. В любом случае, Хайдрих точно любит пирожные.       — Можешь не приходить, — угрюмо сказал Эдвард. Он наклонился, согнувшись пополам, подобрал костыль и встал. Хоэнхайм обулся, надел пальто и подобрал чемодан:       — Я всего лишь хочу, чтобы твоя жизнь не была прожита зря.       — Уже не зря, — отрезал Эдвард. — Я ее отдал за человека, который куда полезнее для общества.       Отдал и еще раз отдам, подумал он.       — И опять старая песня, — вздохнул Хоэнхайм, уже взявшийся за дверную ручку. — Может быть, сладкая ложь и лучше горькой истины… — он толкнул дверь. Раздался вопль. — Ох… простите! Я не сильно вас ударил?       — Нет… вообще не ударили, — пробормотала Ноа, отступив назад на лестничную площадку и держась за плечо. Эдвард сердито накинулся на нее:       — Что ты здесь делаешь? Ты должна быть уже на другом конце города!       — Я… ну, я проходила мимо двери фрау Вебер, где Ал чинил звонок, и он попросил меня подержать, а потом попросил принести ножовку, и вот я пришла за ножовкой, — скороговоркой выпалила Ноа. Это звучало совершенно неправдоподобно. Она бросила на Эдварда умоляющий взгляд. Эдвард фыркнул:       — Больше похоже на то, что ты подслушивала.       — Подслушивать нельзя! — вскрикнула она. — Я просто…       — Эд, будь с ней поласковей, — сказал Хоэнхайм. Выходя на лестничную площадку, он ободрительно кивнул Ноа. — Будь поласковей хоть с кем-нибудь.       — Что ты успела услышать? — напряженно спросил Эдвард. Ноа отвела взгляд и пробормотала:       — Сладкая ложь лучше горькой истины…       — Сладкая ложь сводит в могилу, — закончил Хоэнхайм. — Чтобы пережить горе, нельзя застревать на отрицании.       Эдвард вспомнил Слосс. Живой образец его собственной апатии и упрямого отрицания. Вспомнил — и попытался выкинуть из головы.       — Мертвые не возвращаются, — настойчиво повторил Хоэнхайм, обернувшись, уже на лестнице. — Пора уже запомнить. Конечно, в том, что случилось с Альфонсом, не только твоя вина, но и твоя в том числе…       — Убирайся, — процедил Эдвард. Ноа мягко тронула его за плечо.       — Я понимаю, что тебе трудно меня слушать, но рано или поздно придется принять…       — Убирайся вместе со своими проповедями, кому сказал! — заорал Эдвард со всех сил. Даже его глазами это выглядело так по-детски, что голос дал петуха. Орать на Хоэнхайма было бессмысленно — все равно что орать на стену. Тот привык — Эдвард не первый раз выводил ему рулады. И на этот раз Хоэнхайм попал в яблочко. — С проповедями про свою истину в церковь иди, а у меня дома даже не появляйся!       — Эдвард…       Тот перевел дыхание:       — Мне было одиннадцать! Одиннадцать! Чего ты от меня ждал — понимания ключевых законов мироздания? Я — хотел — спасти — свою — семью! А тебя в это время где носило?       — Эдвард, хватит орать, тебя слышно на весь дом, — Хоэнхайм торопливо спускался вниз по лестнице. Где-то хлопнула дверь. Раздался стук каблуков. Ниже этажом распахнулась дверь и незнакомый голос пробасил:       — Что там наверху происходит?       — Какое ты вообще имеешь право читать мне нравоучения, если ты даже писем не писал моей маме, а потом еще удивлялся…       — Эдвард, если ты хочешь поговорить об этом, давай поговорим наедине!       — Я не хочу об этом говорить! — со злостью выкрикнул Эдвард. — Я хочу только сказать, что во всем, что произошло со мной и моим братом, виноват ты один!       «Мне было одиннадцать, всего одиннадцать, — в отчаянии повторял он про себя. — Какой спрос с одиннадцатилетнего мальчика?» Логика в этом была безупречная, но тем не менее, отвратительно быть тем самым мальчиком, который по незнанию покалечил брата и себя. Он сам не верил в то, что говорил. Внизу раздались голоса.       — Эдвард, пожалуйста… — начала Ноа. Эдвард отвернулся, чтобы ее не слышать.       — Фройляйн Вебер, это не соседи, а какой-то круг ада! — кричал кто-то этажом ниже.       — Я ничуть не хочу сказать, что моей вины в том не было, — спокойно и печально сказал Хоэнхайм, не оборачиваясь. — Я действительно виноват, мне следовало оставить хотя бы адрес, чтобы вам было к кому обратиться. Но я не о том, — его шаги гулко ударяли по ступеням. — Я о том, что произошло в Лиоре, а затем в подземельях под Централом. Помню, ты передо мной клялся и распинался, что будешь защищать брата, и буквально через неделю он оказывается трансмутирован в философский камень, а философский камень — потрачен на спасение твоей жизни, — это, по-твоему, называется защища…       — Заткнись!       Он был прав. Чертовски прав. Он не сказал Эдварду ничего, чего тот не говорил бы себе сам. Но если он с этого решил начать быть отцом… если он с этого!..       Эдвард размахнулся и запустил в него костылем. Костыль угодил перекладиной в лопатку Хоэнхайма и с грохотом упал. Не опасно, но больно. Хоэнхайм удивленно вскрикнул и схватился за спину. Ноа пробежала вниз несколько шагов и остановилась.       — Что здесь происходит?! — раздался вопль фройляйн Анны Вебер. Она появилась на лестничной площадке, а за ее спиной Хайдрих и еще какие-то соседи. В этот момент Хоэнхайм повернулся, чтобы возмущенно ответить Эдварду (тот стоял, привалившись к дверному косяку), не посмотрел себе под ноги, споткнулся о выпирающую плитку на ступеньке, потерял равновесие и с громким шумом упал, выставив перед собой руки и еще пролетев пару ступенек до нижней лестничной площадки, прямо под ноги Вебер. — Боже мой…       — Со мной все в порядке, прелестная фрау, — заверил ее Хоэнхайм. — Разве что несколько травмирован… поведением моего сына.       — Я, конечно, знаю, что я худший на свете старший брат, — громко крикнул Эдвард; кровь прилила к щекам, дороги назад уже не было, — но тот факт, что ты худший отец, тебе, кажется, должен был кто-то объяснить!       — Все, мне надоело. Я вызываю полицию, — фройляйн Вебер уперла руки в бока.       — Давно пора, — поддержал ее сосед. Хайдрих помог Хоэнхайму подняться. Эдвард, таращась в спину Ноа, осторожно сполз по дверному косяку и остался сидеть на полу. Как был, в пижаме. Он чувствовал, что бешено стучащее сердце готово выпрыгнуть из горла. Ладонь вспотела. Никто не спасет. Никто даже не выслушает. Пляски на больных мозолях. Не справился, не спас.       Наверное, Хоэнхайм прав. Холодная логика говорит, что шансов выжить после смерти у человека… мягко говоря, мало. И если подумать, что если там, на изнанке этого мира, в далеком Ризенбурге Винри узнала о смерти обоих Элриков (младший отдал жизнь за старшего, а старший просто умер вместе с ним), то вселенная покажется чертовски холодным и пустым местом.       — Думаю, можно обойтись и без полиции, — заявил Хоэнхайм, отряхивая пальто и чемодан. — Мне нужно идти, у меня поезд. Доброго всем дня.       Фройляйн Вебер бросила взгляд вверх, на Эдварда и в особенности на Ноа. Ее лицо вытянулось. Кажется, она впервые поняла, что байки соседей про домашнюю цыганку были не просто байками. Она посторонилась. Хоэнхайм прошел мимо, дружелюбно кивнул ей, помахал рукой Хайдриху и быстро скрылся на нижнем пролете.       — Сумасшедший дом, — подытожил один из соседей.       — Я все-таки вызову полицию, — губы фройляйн Вебер сомкнулись в ниточку. Повисла пауза. Соседи начали переглядываться: они не знали, будет ли еще что-нибудь происходить. Эдварду хотелось провалиться сквозь лестницу. Он ожидал, что Ноа подаст ему костыль, но она не подала. Хайдрих медленно поднялся по лестнице, подобрал костыль и помог встать Эдварду.       — С ней что-то не то, — пробормотал тот, кивнув на Ноа. Ее руки сжались в кулаки.       — С тобой тоже, — ласково ответил Хайдрих. Эдвард почти повис на нем, уткнувшись носом ему в плечо:       — Ал, там пирожные есть, знаешь…       Он услышал быстрый стук туфель по ступенькам и выглянул из-за плеча Хайдриха. Ноа сорвалась с места и побежала куда-то вниз по лестнице, едва не столкнувшись с фройляйн Вебер.       — Знаю, — шепотом отозвался Хайдрих. — Поделим на троих?       — А я думал все тебе отдать.              — Постойте! Подождите! Подождите минуту, пожалуйста!       Ноа со всех ног выбежала из подъезда, как была, без пальто и без шали. Хоэнхайм остановился. Она взмахнула руками и побежала к нему, раздавливая носками туфель тоненький блестящий лед на лужах:       — Подождите немного! Вы же не совсем опаздываете?       — Пока не опаздываю, — отозвался Хоэнхайм и жестом предложил Ноа идти рядом. Она тяжело дышала. — Как ваше имя, кстати?       — Ноа.       — Просто «Ноа»?       — Да. Я… я слышала ваш разговор, — она нервно кусала губы. — Извините.       — Ничего страшного. Я так и понял. В общем-то никаких страшных тайн мы с Эдвардом не обсуждали, так что все простительно. Вам не холодно?       — Вообще нет, — сказала Ноа, хотя ветер задувал в ее широкие рукава. — Я не все поняла… на самом деле я почти ничего не поняла, но… В общем, я хочу спросить. Эдвард, он, знаете, очень мало про себя рассказывает. Он постоянно или отшучивается, или придумывает какие-то небылицы. И всегда сам себе противоречит. Я хочу про него побольше знать. Это же не страшно, да?       — Совсем не страшно, — заверил ее Хоэнхайм. — Тогда задавайте вопросы, какие хотели.       — Вы говорили про Ала. Постоянно…       — Про Альфонса, да, но не про того человека, с которым вы знакомы, — сообщил Хоэнхайм. — У Эдварда был младший брат. Альфонс, сокращенно Ал. И так вышло, что молодой инженер Альфонс Хайдрих необъяснимым образом оказался удивительно похож на Альфонса Элрика — во внешности, характере, привычках… Впрочем, скажу аккуратнее: на того человека, каким был бы мой младший сын, если бы дожил до совершеннолетия.       — Он умер от туберкулеза? — спросила Ноа. Хоэнхайм странно дернулся:       — Нет, это был несчастный случай. Тот же, в котором Эдвард потерял руку и ногу.       — Это ужасно, — сказала Ноа.       — Да, они были совсем детьми, и они были очень близки. И так вышло, что на Эдварда легла вина выжившего, с которой он не справляется. Первое время было очень тяжело. Особенно когда Эдвард заметил, что его привычка вслух высказывать мысли брату — они все время проводили вместе — трансформировалась в привычку говорить с собой. На моих глазах он из жизнерадостного мальчишки превратился в уставшего от жизни человека. Я сделал для него настолько функциональные протезы, насколько это было возможно…       — Вы?!       — Да, а вы думали, что я чистый теоретик? — развеселился Хоэнхайм. Ноа ни о чем таком не думала. — Но все было напрасно, пока не появился Хайдрих. Если в мире существуют добрые божества, то это они, видимо, послали его мне и Эдварду. До этого я думал, что свихнусь. Эдвард в шестнадцать-семнадцать лет — это был просто галдящий динамит, да еще и страшно ругающийся, вы бы видели. Внутри кипучая энергия, которую он никак не мог пустить в дело. И тут — Хайдрих. Луч света. Сразу началось: «Ал то, Ал это, он мне принес книги по аэронавтике, он пишет проект про реактивные двигатели…». Он поступил в университет — вслед за Хайдрихом. Именно он привлек внимание Оберста и первым получил приглашение участвовать в создании образца ракетного двигателя. Но все эти двигатели Хайдриха волновали искренне, а Эдварда — постольку-поскольку. Его волнует только прошлое. И это самое страшное. Понимаете, почему?       — Понимаю, — ответила Ноа. — Вы идете на трамвайную остановку?       — Да, — он немного удивился такой резкой перемене темы. В мыслях он искал в этом подвох. Подвоха не было: Ноа всегда говорила, что думает. — Вам точно не холодно?       — Нет, — тихо сказала Ноа. Конечно, ей было холодно, но это казалось ей совсем незначительным. — А там вы говорили совсем другое. И Эдвард думает другое. Он думает, что его брат жив.       — Он ошибается, фройляйн Ноа.       — Но как такое может быть? — настойчиво спросила она. — Если на моих глазах умрет человек, я не буду утверждать, что он может быть жив. Я же не Мария Магдалина, и он не Иисус.       — Дело в том, что тело так и не нашли, — произнес Хоэнхайм. — Формально Альфонс Элрик пропал без вести, но прошло уже много лет, и вы сами понимаете, что люди просто так не растворяются в воздухе.       — Да, не растворяются, — согласилась Ноа. — И их тела тоже. Значит, должно было произойти что-то необычное. Может, он в самом деле не умер, а просто его ударило по голове, он потерял память и теперь живет где-нибудь под новым именем.       — Может быть, — Хоэнхайм покачал головой, — но сколько совпадений должно было произойти, чтобы стал возможным такой исход? Если хотя бы отдаленно прикинуть, какова вероятность… Как думаете, какова?       — Ну, это возможно, хотя маловероятно, — Ноа пораскинула мозгами. — Но все же возможно.       — А если говорить о математической вероятности?       — Я не знаю, что такое математическая вероятность, — с вызовом сказала Ноа. — Я читать две недели назад научилась, а вы еще от меня что-то хотите.       Хоэнхайм вздохнул:       — Ну что ж.       — Вы только что сами признали, что шансы не нулевые.       — И что же вы тогда от меня хотите? — терпеливо поинтересовался Хоэнхайм. — Чтобы я продолжал подогревать эту надежду, которая никогда не сбудется..?       — И никогда не разобьется, — ответила Ноа. — Ведь если он пропал без вести, значит, шансов найти его мертвым столько же, сколько найти живым… Осторожно! — она толкнула Хоэнхайма под локоть, Хоэнхайм вовремя убрался с дороги. Запоздало звякнул велосипедный звонок. Велосипедист, чтобы не налететь на прохожих, резко крутанул руль, но не удержал равновесие и упал. — Вы в порядке?       — Да, вполне, — ответил ей велосипедист, поднимаясь на колени и мрачно разглядывая упавшую в грязь кепку. Ноа протянула ему руки и помогла подняться. Не то чтоб в этом была необходимость, но ей было приятно помочь обаятельному молодому человеку.       — Вам не следует ездить так быстро по тротуарам, — наставительным тоном заметил Хоэнхайм.       — А… да. Торопился, — велосипедист принялся отряхивать колени и локти, посматривая куда-то вдоль улицы, будто ждал кого-то, кто должен был ехать за ним. Ноа вдруг увидела, что у него из кармана выпали часы, наклонилась и молча подобрала. Это были странные, красивые часы с гравировкой, сверкавшие как серебро, наверняка дорогие. Резкий контраст с простой одеждой велосипедиста. Часы были с цепочкой, но цепочка была застегнута и не прицеплена к брюкам; потому они и выпали.       От удара они совсем не пострадали. Хорошая, дорогая вещь. Ноа вспомнила про две тысячи марок Хайдриха — «на картофелину». Про то, что они сегодня втроем так и не позавтракали. Что на обед сегодня будут яблоки Хоэнхайма. Поразмышляв не более двух секунд, она сунула часы в свой карман так, будто они там всегда лежали. Никто не заметил.       — Так что вы говорили?.. — обратился к ней Хоэнхайм, пока велосипедист проверял целостность велосипеда.       — Что ваш трамвай подходит к остановке, — обрубила Ноа. Хоэнхайм, спохватившись, почти бегом бросился к трамваю. Ноа отвернулась, встряхнула волосами и ушла, морщась от холода, не думая ни о чем и зная, что на работу она пойдет только к ночи. Она сунула руку в карман, почувствовала холодную тяжесть часов (точно серебряные!), представила, как Хайдрих пойдет с ними в ломбард или к ювелиру; и тут уверенность разлилась по телу, придавая сил. Ноа расправила плечи, гордо подняла голову и пошла вприпрыжку, чувствуя себя центром вселенной.              — Это просто какое-то проклятие, — полицмейстер Гюнтер стоял у плиты, скрючившись над ней в три погибели, и строчил в листке протокола. Эдвард сидел на кровати и грыз яблоко. — Как, говоришь, писать? Просто «ван Хоэнхайм», без имени? Чертовы голландцы. У меня на ваш Оберлендерштрассе, восемнадцать каждую неделю по десять вызовов, я не шучу, причем по самым идиотским поводам, причем больше всего — на вашу квартирку. Когда по телефону сказали «тут человека побили костылем и спустили с лестницы», я хотя бы немного удивился… хотя я, конечно, догадывался, кто виновник… И вот: приезжаю спустя десять минут, потерпевшего нет, свидетели разошлись, никто не может сказать, кто вообще звонил.       — Меня все вполне устраивает, — Эдвард с аппетитом вгрызся в яблоко. Он сидел на кровати Хайдриха, устроив на конструкции из книг неоконченный чертеж. В печке, весело потрескивая, догорал Ремарк.       — А вот меня — нет. Как там было в тот раз, когда ваши соседи пожаловались на шум по ночам?       — Мы передвигали стол, это было важно.       — Тогда у вас хотя бы был стол.       — А ты приперся и не давал спать со своим протоколом, пока соседи видели пятый сон.       — А в позапрошлую смену я сюда примчался по поводу «соседка бьет своих детей», — продолжал Гюнтер, потрясая авторучкой. — Не пишет… Дай чернильницу. У тебя яблочный сок на чертеж капает, ты в курсе?       — В курсе. Пусть капает, все равно Оберст забраковал этот вариант. Чернильница где-то в куче хлама позади тебя. Так что там с детьми?       Гюнтер оглянулся и предпочел еще потрясти ручкой.       — Так вот, — продолжал он, заполняя протокол на автомате. — Оказалось, что дети были живы и здоровы, а эта милая вдова всего лишь хотела приготовить отбивную. Но когда я сказал, что протокол все же нужно заполнить, и отправился звать подавших жалобу, милая вдова превратилась в злобную фурию и гналась со мной по лестнице до первого этажа, пытаясь огреть кухонным молотком. Она настолько ненавидит своих соседей. Иногда создается ощущение, что тут на каждой лестничной площадке висит плакат «В любой непонятной ситуации звоните в полицию». Только присяга удерживает меня от того, чтобы расколошматить ближайшую телефонную будку. Кажется, люди совершенно разучились общаться друг с другом и решать конфликты без участия полиции…       Он положил ручку, сцепил пальцы и затрещал костяшками:       — Готово.       — Что ты там понаписал? — напряженно проговорил Эдвард.       — Предупреждение, — хмыкнул Гюнтер. — А что, у тебя есть деньги на штраф?       — Нет.       — Ну я так и думал, — он сунул протокол в щель дверцы шкафа. — Ты мне тут смотри. Одно предупреждение, другое…       — Ты же сам говоришь, по идиотским поводам, — Эдвард пожал плечами.       — Не только. Ну-ка, скажи мне, кто на позапрошлой неделе подрался в баре…       — Не я!       — Да-да, знаю, Хайдрих. А ты его вытаскивал. Да вы что один, что другой — два сапога пара.       — Он просто сильно нетрезвый был, — сказал Эдвард. — Обычно он лапушка, но в тот раз мы опять провалили испытание двигателя, получили зарплату вдвое меньше — и нашла коса на камень. К нашей чести могу сказать, что в бар мы давно не ходили. Денег-то нет.       — Ага, денег на выпивку нет, — Гюнтер скептично скрестил руки на груди. — А это что? — он выудил из груды хлама пустую бутылку из-под виски. Меткий глаз, надо же. «Ему бы в разведку», — подумал Эдвард. Он встряхнул головой:       — Это друзья принесли, — действительно, приносила Ноа. Эдвард не стал спрашивать, где она это взяла. — Слушай, если ты за преступника меня держишь — так и перестал бы со мной разговаривать.       — Если бы я тебя за преступника держал, я бы весь день за тобой по пятам ходил, — заметил Гюнтер. — Впрочем, я уже… Если бы я пил каждый раз, когда поступает вызов на Оберлендерштрассе, восемнадцать, то меня бы давно выгнали со службы, поскольку я бы не трезвел на дежурстве. Я скоро выучу все квартиры и все фамилии. Одно хорошо — фройляйн Анна всегда готова подсказать, кто из соседей что за человек, и еще вдобавок меня угощает чаем. И что самое смешное? Да то, что вызова на Оберлендерштрассе сыплются именно в мои дежурства! Кого ни спрашивал — у остальных все нормально. Только в мои дежурства в вашем доме творится что-то невообразимое!       — А фройляйн Анна знает график дежурств по участку? — спросил Эдвард.       — Да, я говорил ей, это ведь никакая не тайна… Ты чего?       Эдвард расхохотался.       — Да нет, ничего… — пробормотал он, отсмеявшись и не переставая улыбаться. — Если будет на днях время, зайди в библиотеку, принеси несколько детективов, а? А то к нам фройляйн Анна заходила, хотела попросить чего-нибудь почитать, но она любит детективы, а у нас только ракетостроение…       — Фройляйн Анна? К вам? — изумился Гюнтер. — За детективами? Ты же ни одного детектива за всю свою жизнь не прочитал.       — Ей было очень скучно и одиноко, — выкрутился Эдвард. — Так что принеси ей детективов и не забудь зайти на чай.       — Понятно, — Гюнтер рассеянно постучал ручкой по плите. — Кстати, а где Хайдрих? Я хотел ему рассказать одну штуку.       — Пошел докладываться Оберсту. Вообще мы собирались сегодня в библиотеку, но сначала проспали, потом Хоэнхайм, потом я понял, что у меня болит все тело и я сегодня могу только прыгать на одной ножке и даже если доберусь до библиотеки, сгожусь только на то, чтобы собирать подаяние… В общем, Ал сегодня отдувается перед Оберстом за обоих. А я сижу и думаю над чертежом. Вдруг чего-нибудь изобрету. Ну, чего там у тебя за штука?       — А, сегодня был странный случай. Вообще в последнее время происходит много всего странного, не находишь? Иду по улице и вижу — на противоположной стороне идет Хайдрих, — Гюнтер отодвинул часть «великого и неудержимого Всего» и примостился на тумбочке. — Прям весь такой инженер-инженер, в пиджачке, с тубусом, с чемоданчиком, только фуражки не хватает, как в имперские времена. В общем, вылитый Хайдрих. Я решил перейти и поздороваться. Перехожу, машу ему рукой — не видит. Кричу что-то вроде «Ал, привет!». Он — не слышит. Ну я решаю идти по его стороне улицы и обогнать его, все равно мне в ту же сторону. Догоняю, снова кричу «привет!», тот — как оглох. Ну я тогда подхожу сзади и хлопаю его по спине, он оборачивается — я понимаю, что обознался…       — Этот человек был так похож на Хайдриха? — быстро проговорил Эдвард. Сердце пропустило удар. «Кажется, я схожу с ума, — подумал он. — Слишком много думаю об одном и том же».       — Да нет же, в этом вся соль! — развеселился Гюнтер. — Он оборачивается — и я вижу, что крупно продолбался, потому что этому человеку, во-первых, не меньше сорока, во-вторых, у него лицо на редкость страшное и отталкивающее, с вот-такенным носом, в-третьих, он похож на Хайдриха только тубусом и чемоданчиком! — он замолчал. Гюнтер был куда проницательнее, чем выглядел на первый взгляд (о, уж Эдвард знал об этом замечательно), и от него не укрылось, что лицо Эдварда сделалось кислым и что улыбка, которую тот попытался натянуть, была пластилиновая и перекошенная.       К счастью, Гюнтер неправильно понял причину его подавленности:       — А ты тут, выходит, в одиночестве сидишь весь день и даже встать не можешь? Бедняга. Может, тебе хотя бы пива принести?       — Не надо пива, — Эдвард махнул рукой. — У меня же денег нет.       — Да ладно, я угощу.       — Ну тогда давай пива, как я могу отказаться? Возьми тогда яблоко, Хоэнхайм принес.       — Хоэнхайм принес тебе яблок, а ты спустил его с лестницы? — иронично проговорил Гюнтер. Эдвард вспылил:       — Да не спускал я его с лестницы, я тебе сколько раз сказал, он сам упал!       — Ладно, ладно, верю, — Гюнтер поднял руки. — Так за что ты его?..       — Он считает, что мне нужно лучше планировать свое будущее. Я считаю, что после того, как он бросил мою мать, он мне не отец и не имеет права учить меня.       — Все ясно, — хмыкнул Гюнтер. — Планировать на будущее… Знаешь, я знаком с одним человеком, — он служит здесь, в полиции Мюнхена, — который хотел купить себе машину, причем непременно «Альфа-Корса». Он долго копил на нее, и копил, и копил, копил при кайзере, копил во время революции, копил при Эберте, и вот в прошлом году он гостил у тещи в Дюссельдорфе, когда город заняли французы, и, как бывший имперский офицер, опасаясь, кабы чего не вышло, он вынужден был сидеть в Дюссельдорфе безвылазно полгода. Накопления его, конечно, остались в Мюнхене, они лежали в особом сейфе под замком — чтобы их никто не украл во время его отъезда. За те полгода, как помнишь, марка скакнула в разы. В общем, он так и не купил машину, ни «Альфа-Корса», никакую, потому что на эти деньги сейчас можно купить разве что колесо.       — Поучительная история, — усмехнулся Эдвард.       — Еще бы. Давай так: я куплю тебе пива, а ты постараешься сделать так, чтобы больше никаких вызовов на вашу квартирку. Хотя бы в ближайшие две недели. А то соседи вас боятся. Послушал бы ты, какие сказки про вас с Хайдрихом рассказывают. Сегодня слышал, что вы у себя цыган завели.       — Одну цыганку, — нехотя сказал Эдвард. — И это не я завел, а Ал. И это не твое дело. Усек?       — Усек, как же, — отозвался Гюнтер очень недовольно. — Заявят кражу по вашему адресу — пойду сразу к Алу.       Он сложил ручку в нагрудный карман:       — Все, хватит мне тут сидеть, тем более, для постоянно приходящего полицейского у вас до сих пор не нашлось ни одного стула. Принесу пиво. Еще какая-нибудь помощь нужна?       — Никакой помощи не надо, — лениво отозвался Эдвард, думая о том, что надо однажды дочистить плесень. — Я абсолютно счастлив.       Гюнтер приподнял бровь. Должно быть, не поверил. Эдвард тем временем зарядился вдохновением:       — Я просто на седьмом небе от счастья! Очень рад тому, что у меня есть шоколад и скоро будет пиво. Моя душа радуется, как ребенок с мороженым, она парит в облаках, как… как…       — Как?       — Как фанера над Парижем.