Её нет в списке

Что он мог сказать о Лесли Роуз? Если призадуматься, наверное, много, а может быть и ничего… Она как закатное небо в штиль — возможно подобрать сотню, тысячу изысканных эпитетов, что хватит на целую книгу, а на деле — молча наблюдать, чувствуя, как растворяется, ускользая, тревожная мысль. В прошлом, Джеймс Бьюкенен Барнс видел Лесли Роуз не так часто, как хотелось, но достаточно, чтобы хватило зацепиться за синеву глаз — цвета давно забытого неба. Да, глаза, пожалуй, он запомнил куда лучше, чем мягкие черты округлого лица и обветренные обкусанные губы, которые меркли сейчас и предательски расплывались в памяти, в отличие от грустных, затравленных и измученных глаз, которые всегда смотрели на него через толстые прутья решётки. Но Баки Барнс всегда знал — за толстой коркой боли ещё не утонула надежда… Надежда, которая барахталась в болоте страха за двоих… За них двоих… — Вы помните имя, фамилию, голос, но Вы никак не можете вспомнить, кому они принадлежат, — шариковая ручка в руках психиатра плеснула по бумаге слишком сильно, чтобы Баки не обратил на это внимания. Он опустил взгляд мимолётно и быстро, сразу подметив, что сама доктор упустила это из виду. «Имя», «Фамилия», «Голос» Для доктора это, возможно, что-то и значило, но, скорее всего, значило не столь много, как для Баки. Для неё всего навсего работа, за которую платят и, быть может, очередная заноза в голове пациента, представляющего занимательный экземпляр в её практике. А для него… — Всё это принадлежит Лесли Роуз. За прозрачным окном повисли в тягостном ожидании тяжёлые серые тучи — вскоре хлынет ливень. Баки, по счёту, плевать — пусть хоть весь мир рухнет — он устал… Кабинет, просторный и до тошноты уютный, душил, как и его хозяйка, которая буквально потрошила Барнса в живую, вытягивая воспоминания полные горечи, всепоглащающего сожаления и невыносимой, непримиримой боли. Ему бы закурить сигарету… одну-другую… Или, чтобы что-то размазало его по стене. Вот дерьмо… Стив точно сражался не за то… Молчание в пространстве подобно электрическому накалу — вот-вот где-то да вспыхнет. — Вы не правильно меня поняли, мистер Барнс, — голос у Кэтрин Макклайн ровный и прямой, без тени упрёка. Разумеется, доктор своё дело знает, чтобы не повестись на вспышки гнева своего пациента. Она подправляет сползшие с переносицы очки и продолжает: — Вы не помните, кто такая Лесли Роуз и что Вас связывает с ней. Вы не задумывались, почему она появляется в Вашей памяти? Взгляд женщины внимательно наблюдает за Барнсом, не желая пропустить ответ, который не торопится слетать с губ даже после довольно-таки длительного периода времени. А что ей мог ответить Баки, когда от каждого врезающегося в мозг вопроса хотелось блевать, как в смертоносной лихорадке. Бионика согласно затрещала, но тело напряглось, сдерживая каждый мускул. Маленькие капли пота блестели на коже. Баки Барнс молчал упрямо, даже непозволительно дерзко, словно протест на ненавистный, навязанный ему сеанс. Протест за то, что вновь посмели ковыряться в его голове, как в старом семейном чердаке на Богом забытой даче. Протест на самаго себя, за то, что решился довериться и развязать язык. В конце концов, он сам ещё не разобрался! Он, черт побери, ничего не понимает и не помнит… Стив рассказывал ему много: о себе, о Джеймсе Бьюкенене Барнсе, знакомому, но такому чужому и далёкому новому Баки. Рассказывал о сорок первом, о настоящем. И всегда грустно улыбался, добродушно хлопая по плечу. Это было горько. Тошно. Вспомнить не выходило, если только рваными клочками. Картинки были настолько инородными и чужими, совсем как вырванные из старого дневника исписанные страницы. Чужой почерк. Чужые слова… Но Баки был уверен, что Стив Роджерс хорошо его знает, по крайней мере, знал, и, кажется совсем… не врёт. — Лесли Роуз в прошлом Ваше задание? Быть может она в Вашем списке? — голос просачивается сквозь стену размышлений, как вода в пробоину, вызывая единственное огромное желание — без устали кричать твёрдое «нет!» на подобное предположение, словно это абсурд — невозможное из невозможного. Не желанного… быть может? В конце концов, «Вспомнить. Найти. Спасти». Сам Баки не помнил, как твердил без устали эти три слова, вырваясь рывками из-под стального гнёта программы Зимнего Солдата, однако, Роджерс не мог не сказать ему: как установка, как очередное задание, только три слова, вырывающиеся из-под горла повисшим обязательством. И чертовы синие глаза… Он помнил их… Лесли Роуз «Вспомнить», «Найти», «Спасти». Баки Барнс точно уверен — не задание и её нет в списке, написанном кровью, подписанным дьяволом. Чужие руки сжимают в тисках и ведут по коридору не смотря на животное сопротивление — ноги со всех сил упираются в пол, вены вздулись от напряжения, но всё бесполезно. Болезненный, нечеловеческий полукрик-полустон вырывается смерчем и тотчас тонет в десятке таких же, почти предсмертных и безжизненных, в которых надежда на спасение умерла давно. Прочность кожаных ремней на запястьях и вообще на всём теле никогда не смоется, потому что они никогда не убирутся. Его режут, колят, проводят ток. Режут, колят, проводят ток… Запах резины и металла в собственной крови каждый раз вызывает рвотный рефлекс. Касания резины на коже — словно к бездушной вещи — небрежно, больно, бесстрастно. А он, черт возьми, человек! Джеймс Бьюкенен Барнс! И ему кажется, что он скоро это забудет, потому что ненависть сжигает всё. Потому что ему хочется умереть, потому что лекарства стирают ему память. Потому что он стал себя не помнить… Джеймс Барнс думает, что умирает каждый раз, когда его ведут из лаборатории безжалостных уродов обратно в клетку для будущего чудовища. Даже кажется, что тело сопротивляется инстинктивно, по привычке, а разум уже ничего не воспринимает, измученный зарядами тока и нескончаемыми эксперементами над смертным телом. Усталого и разбитого… нет, не Баки Барнса, всего лишь его тело, закидывают в убогую, бессветную камеру, такую же пустую и холодную, как и его жизнь. С громким скрипом запирается замок на железной двери, как очередной нежеланный привет от нескончаемой обреченности. Баки, как в лихорадке, дышит горячим воздухом на промерзлый железный пол не чувствуя холода. В голове настолько пусто, что кроме вспышек неугасающей боли есть всего-навсего единственная мысль — кругом одно железо. Он лежит так минуты две-три или целую вечность, слушая стук сердца, которое всё ещё пока не сдается. Лежит, собираясь с силами на последний, но самый важный рывок. Баки дышит тяжело, как после длинного кросса или утомительной, долгой тренировки. Хрипло выдыхает и ползёт к решётке, упираясь раненными руками о пол, как ко спасательному кругу. Как к пресному роднику. Как к последней корке хлеба в трёхлетний зверский голод. Хватается за толстые решётки приподнимаясь. Вздох облегчения накрывает с головой и едва уловимый шёпот слетает с губ. Баки смеётся — хрипло, надрывисто, что в тихой пустоте не может не выглядить жутко. Но по другому не выйдет никак. Слишком много тщедушного холода вокруг и бессердечных лиц. Слишком много разбитых воспоминаний, осколки которого въелись под кожу. Слишком много отрубленных надежд и затхлого воздуха разлагающегося себя. — Джеймс Бьюкенен Барнс. Баки Барнс, — тихий шёпот, словно бабочка шелестит крыльями у окна. Он разбивается, как и обреченное насекомое о прозрачное стекло. — Бруклин. Стив… Стив Роджерс. Баки находит в себе силы посмотреть в её глаза, приподняв тяжелеющиеся веки, потому что они заменяют ему забытое в памяти небо. Она всегда повторяет, как мантру, как надежду. Напоминает ему каждый раз, чтобы не забыл то, что важно, то, что с каждым разом крадут всё больше. Напоминает: «Лесли Роуз. Вспомнить. Найти. Спасти». И голос её дрожит всегда, как пламя на свечи, потому что боится, что он забудет и больше не подойдёт и не прошепчет настоящее: «Лесли». Нет, Баки Барнс не подведёт. Он не забудет. И, даже если завтра из него вытравят самого себя, он найдёт способ вспомнить… «Баки Барнс. Бруклин. Стив Роджерс». «Вспомнить. Найти. Спасти». — Мистер Барнс, — негромкий оклик высасывает из омута мучительных воспоминаний. Мужчина впервые не знает проклинать или благодарить за это собственного психотерапевта. Хорошо известное ему в прошлом чувство разъедающей душу обреченности сковывает тело. Баки кажется, что он плавится, плавится под напором бессердечия этого черствого мира. Плавится от осознания: — Лесли Роуз мертва.