Возрождение

      Виджиланте превращалась в Вонголу, а Джотто — в главу головорезов, чью голову однажды отрежут. Улыбки прохожих сменялись угрюмыми шепотками. Завидев Джотто, люди расступались. Люди прятались. Люди боялись. И больше всех его сторонились те, кто с ним раньше смеялся.       А Джотто боялся сильнее, ведь в спину ему дышали не просто головорезы, а Рикардо с пламенем гнева.       — Убийцы.       Джотто шагал по родным дорогам, а тени шептались из подворотен.       — Что бы сказала покойная матушка Джотто?       А ведь это ради них — и матушки, которая жила среди них — он собирал виджиланте. Мать он спасти не успел, и зачем теперь существовать Вонголе?       Ради них?       Джотто оглянулся, и тени съежились, но не умолкли.       — Говорят, они из голых рук создают разноцветный огонь, который не оставляет ожогов.       — У кого-то из них странные узоры в глазах, которые сводят с ума.       — Неужто они колдуны и шаманы?       — Прямо как Талбот?       Джотто остановился, и ему показалось, что тени в углах замерли тоже — но на самом деле тени замерли первыми, чтобы забыть про Вонголу и переключиться на Талбота, про которого Джотто слышал впервые.       — Это тот старик из горных пещер, который стар уже не первый век?       — Тс-с-с! Замолчите!       — Разве можно про него говорить?       — Сгиньте!       Тени умолкли и растворились, а солнце опалило кожу.       Смысла в Вонголе не было, но у виджиланте появилась надежда на воскресение.

***

      — Долго же ты сюда топал, юный Вонгола!       В нос ударил запах трав, и Джотто чихнул вместо ответа. На освещенных огнем стенах пещеры плясали тени — опять тени — но эти хотя бы молчали; го́лоса старца, отдававшегося эхом, на всех хватало.       — Думаешь, ты первый приходишь ко мне в поисках бессмертия?       Старик поднял голову от наковальни и улыбнулся сухими губами, и Джотто поежился: глаза Талбота были завязаны, и от этого только сильнее казалось, что они видят сквозь. Промелькнула мысль: странно, что пахло травами, когда хозяин пещеры что-то ковал. Не от огня ли он прятал глаза? Или теней избегал?       — Хотя, — задумчиво протянул Талбот, — ты и правда первый. Но только не здесь.       — Ты мудрец, — Джотто чуть поклонился, — но не всевидец. Спасти я хочу не себя. А виджиланте и ее идеалы.       Талбот заливисто рассмеялся, и немые тени с ним в унисон задрожали.       — Все люди так говорят, но взаправду каждый печется вперед за себя. Не ты ли боишься огня Рикардо?       — Да. — Джотто не колебался. — Я боюсь его пламени, ведь оно целится в то, что мы бережно взращивали.       — Неплохо сказано, — хмыкнул Талбот. — Хотя вечную жизнь все равно жаждешь ты сам. Считай, она уже твоя, поскольку человек бессмертен тогда, когда его помнят, а тебя не забудут долго. Но одного бессмертия мало, чтобы спасти Вонголу.       Джотто спрятал взгляд.       — Зато Вонголу спасет твое возрождение. Сейчас большинство на стороне Рикардо, но пройдет время, не год и не десять, и потомки предателей захотят обернуть лета вспять, ведь память о тебе будет вечна и легендарна. От смерти тела я тебя не избавлю, но могу укрыть твой дух и в нужный момент облечь в тело.       — И какова же будет цена?       — Твоя кровь. Скажи ведь, пустяк?              

***

      Когда во лбу загорается пламя, Тсуна становится сильным и смелым, и он этому рад, ведь иначе никого не спасешь, особенно наивную беззащитную мать. Но когда пламя тухнет, ему сложно поверить, что победы он завоевал своими руками — и ими же причинил боль пораженным.       Когда во лбу загорается пламя, Тсуна будто бы засыпает, а когда пламя тухнет — с трудом вспоминает сон, в котором он был кем угодно, но не собой. Силы и смелости ему всегда не хватало, но его дух не крепнет после побед, ведь побеждает не он, а кто-то, кого пробуждают пули предсмертной воли, усыпляя Саваду.       На смену пулям приходят таблетки, и Тсуне их страшно глотать, самому отдавая власть над телом. Но не глотать гораздо страшнее: оставаясь собой, он никого не спасет.       И Тсуна глотает. Тсуна спасает. И не так уж и важно, кто им в этот момент управляет, если родные и близкие в порядке. И этому «кому-то» он благодарен. Тсуна готов навсегда расстаться с телом, лишь бы всех защищать, раз уж сам никчемен.       А потом кольца ломаются. И приходит Талбот.       — Я могу починить кольца кровью Джотто, но «кольцами» в привычном виде они быть перестанут.       Тсуна не против: у него много общего с кольцами. Такой же «босс» и «защитник» с одним названием.       Но кольцо Неба все же остается кольцом. За него проливали кровь, на него проливали кровь, оно запятнано и залатано ею, но Тсуне не страшно его надевать. Кольцо защищает его — и всех, кто ему дорог, и вместе с кольцом возвращается кто-то еще. Кто-то знакомый. Кто-то родной.       Вся кровь, которой залита Вонгола — его, Тсуны, кровь.       И того, кто пробуждается в нем.