Рассказ о том, как так вышло, что Морфей выглядит как две капли воды Марк Ланеган

Выговор ещё не самое страшное. Увольнение это блин, страшно. И придумать то, как может выглядеть человек-сон не выходит уже неделю. И вот, произошёл выговор. Антропоморфное существо у которого из характеристики лишь идея — трудное задание. Мягкий полумрак наугад выбранной дороги — ноги несут сами, впиваюсь ногтями в ладони, чтобы не проронить ни слезинки на этой проклятой Лос-Анжелевской земле — так далеко от дома, от всего, что кажется безопасным. Далеко, даже слишком — дома было бы не совестно плакать. Сначала бежала. Долго. Наплевать, что туфли офисные на небольшом каблуке заставляют ощутить лёгкую боль, спустя n-ое количество часов. Плевать, что знакомые места сменяются на сначала интересные, потом просто бедные, а теперь откровенно мистические пустоши. А как ещё объяснить, что, пройдя раза три мимо кромки пляжа она оказывается на долбанной one way street? Может это и правда дорога лишь одного пути. И блин, обычно о ней напоминают лишь новости об очередном сборе пожертвований или найденном схроне оружия/наркотиков. Мозг начинает включаться, но руки дрожащие, обнимающие саму себя, маленькая сумка на плече — всего-то походный альбом и пара карандашей, и теперь поблескивающий в памяти ножик для затачивания оных может очень полезно оказаться в моей руке, но пока он на дне. Где и может оказаться ее тело, если подумать. Темно, и пора бы повернуть назад. Осознание вырывает опять — сколько можно блуждать? — подсвеченная вывеска на доме — one way street, напрягает не меньше его состояния. Хотя, разве у неё был план куда-то приходить? Лишь убежать. То мягкое, грустное ощущение отпустило, но отнюдь не так как хотелось бы. Не очень-то взрослое поведение. Совершенно не подходящее долбанном иллюстратору комиксов Dark Horse. Теперь слезы глупо скапливаются перед ней стеной, и долбанным каблуком зацепиться за бордюр слишком легко — полет, глупый и короткий — скупое безэмоциональное «убейся» в голове. — мисс, вы слишком хорошо выглядите, чтобы накуриться на этой улице. Или напиться, черт бы вас, красивых женщин, побрал. Кольцо рук вокруг талии и мягкое приземление на ноги. Крепкие руки, резко высохшие слезы. Еще более странное ощущение, чем секунда назад. Это все могло быть оскорблением, если бы не было сказано хрипловатым голосом. И само ощущение от рук. Как давно не чувствовала такого простого жеста. Близость. Пытаясь подобрать слова во время ступора — от касания, от бьющихся об горло странных чувств — как-то слишком просто спускаю, что он принял меня за наркоманку. Но я красивая женщина, тем более легко ощущать себя ею когда-то чей-то хороший тенор, когда чьи-то большие руки… Время достать сломанный — ну это же не шпилька! — каблук, отказавшийся выполнять свои обязанности в решётке водотвода. А в это время фигура уже хорошо отдалилась, настолько, что очертания приобрели какой-то мистический оттенок, и тут дело уже в слезах. Курит сигарету, маленький маяк в море стремного района, который превращается в долбанное десятое королевство. Плевать на туфли. Скинула и пошла за ним. Ну, не возвращаться же обратно, тем более с такими-то обстоятельствами. И словила взгляд. Гораздо ярче затухающей сигареты в его пальцах. И заглянуть неожиданно в совершено точно небезопасное место — неужели ты настолько обездолена? — просто, хоть и подумать только — заглянулась на красивого незнакомца, который лёгкой походкой утек в темноту бара. Перед этим лёгким движением порушив карточный домик самокопания. Самоконтроля. — виски. Хотя, стойте — кармашек в сумке звенит от мелочи, но врядли она позволит мне шот, — просто воды. — дорогая, сегодня играет владелец бара, красивым девушкам могут и налить бесплатно. Одобряешь, Марк? Долбанный лепрекон — тёмные, рыжеватые взлахмаченные волосы и косая улыбка — появляется словно из ниоткуда, хоть я и пришла за ним. Так не дрефь, дорогая, когда дыхание резко опаляет шею непозволительно близко. А ведь он лишь перегибается за стойку, пытаясь что-то достать — и красивенькая бутылка появляется в руках. Взгляд на меня, долбанные искры от тонкого источника света под крышей бара, зелено-серые глаза слишком четко, серьёзный взгляд — красавица, мы уже виделись, ты ко мне? — как видишь, — выдавливаю самым неправдоподобно уверенным голосом. Но разглядываю — дорисовывая хлипкий образ спасителя, что был десять минут назад. Сейчас же передо мной стоял настоящий характер. Небольшие, цепкие глаза и все более расползающаяся улыбка, аккуратные, радостные морщинки вокруг глаз, и чем закончится этот вечер? Выхватываю альбом и карандаш, вызывая ещё больший смешок, как кто-то с небольшой импровизированной сцены: — три минуты и можно начинать. Поглядывает, пока я начинаю делать схиматичный набросок, чуть наклонив голову. Странно, но в нем есть нечто напоминающее ворона, и голос лишь помогает. Обрываю себя же тонким, немного напуганным собственным тоном: — удачи. Чуть приподнятые брови и тепло ладоней на предплечьях, терпкий запах табака совсем-совсем близко и звучный чмок в правую щеку, и совсем игривое, звенящее в ушах и по всему телу вибрацией: — вот моя удача, пришла всего пару минут назад и уже пытается составить мой фоторобот. — и правильно делает, — смеётся бармен, который был рядом все это время. Я лишь улыбаюсь и тревожный клубок развязывается с той же быстротой, что и мой карандаш перестаёт быть острым. А дальше в тумане — звон усилителя, мягкое свечение парочки свечек-светильников, людей все больше, но не настолько, чтобы потерять ощущение комфорта, и главное — голос, комнату заполняющий. Что можно было ожидать от Лос-Анжелевского лепрекона? Конечно, блюза. И он был, и от него хорошему человеку становилось совестно, а плохому откровенно паршиво. О женщинах пел он так, что и правда казалось, каждая из упомянутых стояла перед ним, выслушивая и отпуская. Маленькое чудо на кошмарной улице — такое необходимое, как растушевочный материал сейчас. Тонкая салфетка едва справляется, а пальцы мои черны от графита. Внутрений надлом проявляется слишком очевидно — и на его, и на ее лице наверняка тоже. Но я за ним наблюдаю и перенести происходящее на бумагу кажется необходимым, каждую эмоцию, каждую ноту и каждую мысль на лице написанную. Надлом разглядеть можно по трещинкам нескрытого беспокойства, на том, как поблескивают глаза от особого, личного смысла каждого слова. В том, как движения дополняют внутренее ощущение пережитого — стоит строго, обхватывая стойку с микрофоном, и в конце концов он раскрывается на откровенно мажорной, нежно-задумчивой колыбельной. Когда промелькнула почему-то знакомая мелодия — едва успела поднести салфетку к глазам. Никакой порчи рисунков из-за того, как щемит в груди. Бармен терпеливо кладёт ещё пару салфеток рядом. И самое смешное, электрический свет так аккуратно падает на его лицо, он, чуть приподняв подбородок, походит на фигурку из фарфора, тонкую работу мастера — в строгих, аккуратных, откровенно комиксных чертах, подходящий образец в белом, электрическом свете. Приоткрытый рот, потерянный оборванный вздох — и то, что он поет явно значит больше, чем могут позволить слова. Больше факты, чем слова, сравнения и поэзия. И червоточина, честность, чувственность читается в глазах. Oh the glorious sound, On the one way street But you can't get, can't get it down without crying. Личный опыт, который доводилось ощутить каждому в этом маленьком зале. Смогла бы выразить это на листе бумаги? По крайней мере, я пытаюсь. Пальцем, оставляя узорчитость отпечатка, создаю форму и ярко выраженную чёрноту глаз. Полностью. И тонкий белый блик-осколок звезды в каждом. Да, так правильно. Мистичность ярковыраженная мистичному персонажу на откровенно мистичной one way street. Он даёт мне свою тяжёлую, тёплую кожаную куртку и бережно берет лист с рисунком. В конце концов, аккуратно сворачивает и ближе к сердцу прячет и это движение заставляет моё сердце ответно согреться. Моя ладонь на его груди во время танца. Мягкое ощущение покоя и мягкий разговор о чем-то неважном, томном и приятном. Мягкий поцелуй в лоб и такое же мягкое побуждение в собственной кровати. И хоть бы голова болела, нет. Целебная сила подсознания работает удивительно странным образом, я благодарна и обижена, ведь голос все ещё в голове прокручивается, а рисунок неожиданно в альбоме остался. Точнее лишь лёгкий скетч с двумя пропостями с искрами на месте глаз. И это явно понравится начальнику, ибо лучше для мистичного персонажа нового сценариста всеми забытого Сэндмена и не найти. Встретиться с Нилом и показать ему — и наконец позабыть об этом дурацком выговоре от босса накануне. И прогуляться по one way street при свете дня. И не забывать тот самый голос, глупо надеяться, что он появится в моей жизни снова. Одно воспоминание — один сон — одна песня. И имя. Марк? Скорее Морок. А может Морфей? Из этого комикса явно получится что-то стоящее. Приложить все усилия, чтобы не забыть, напевая перед сном ласковую, личную песню: Oh the glorious sound, Oh the one way street You can't get, can't get it down without crying.