Ordnung muss sein!

Для кошмара, наверно, это слишком странно и долго, к тому же, Хибари К. и не снятся кошмары. Наоборот, такую действительность можно назвать раем, сладким сном: закон, закон, и ещё раз закон, порядок и дисциплина. Дисциплина. Кажется, К. знает о ней всё, давно разобрал её на запчасти и собрал вновь, любуясь блеском обретённого понятия. Но нет – он не доводил её до абсурда, не подозревал о глубоко греховной своей сущности, сейчас обнажённой, колеблющейся воспалённым нервом. Чего стоит хвалёная принципиальность и следование кодексам? Песчинки, одной-единственной песчинки на весах Фемиды, в повязке которой будто бы случайно прорезалась щель. Кажется, подсознательные желания начали воплощаться в жизнь. В них была разнузданная, не приниженная лицемерной церковью эротика – она вошла в размазанные сумеречно-синие контуры на дешёвой жёлтой бумаге. Злосчастное "dura lex sed lex" стало девизом самого мира, металлически-серого и оперённого пушистым каркающим углём заводских труб. К. слишком горд, чтобы признать, но что-то внутри него сладострастно стонет при очередном истязании и насилии над личностью, при очередном втаптывании в грязь, при гулком хрусте и скрежете всей этой чудовищной машины. Может быть, теперь он и хотел бы выбраться из этого круга (которого по счёту?), в крайнем случае – обзавестись терновым венком победившего мученика. Это было бы достойным реваншем, но бюрократический механизм, в котором люди – не люди, а шестерёнки и топливо, необходимые для продвижения стального монстра. Трепещущие на снегу, испещрённом тусклыми дробинками вездесущего дыма, страницы альбома для гостя из Италии – жалкий, слишком жалкий вызов системе. Монголоидное, суровое лицо привратника оживает в унылом овале, отчётливо белеющем в полумраке собора подобно многажды мятой и разглаженной бумаге. Бумажные черты злобно и фанатично выкрикивают притчи, и – о, Боже – К. опять виновен. Только перед кем сейчас? Стрёкот шестерёнок нарастает, а приговора всё нет. Его следует искать выше, глубже в системе, но К. не может решиться на погружение в этот ад с головой, да и не пустят его туда, на сухие и щёлкающие отточенными формулировками вершины. Жадность, глупость, неорганизованность людей предстаёт перед К. столь остро и живо, точно он ловит последние моменты не смерти и старается запечатлеть на невидимой и неизвестной никому фотоплёнке всё кругом, как бы отвратительно оно ни было. Гордость и самосознание его стираются – медленно, слишком медленно, чтобы можно было отследить. Остаётся лишь вина, разъедающая ядом принципы и волю. К. готов признать, что виноват – да, он виновен, виновен перед государством, перед законом, перед судом, виновен перед отечеством и перед соотечественниками (внутренний голос К. порывается сказать что-то язвительное и злое, но его отгоняют прочь), да, он виновен перед церковью, перед самим Богом. И да, он виновен перед самим собой до такой степени, что сам должен умолять о казни, лишь бы искупить свою вину. К. готов целовать ноги пришедшим угрюмым людям, плакать от раболепного счастья, он идёт на смерть радостно и облегчённо, в душе проливая светлые невесомые слёзы за упокой своей души. Когда коротко и безлично хрустят перерубленные позвонки, К. сразу становится легче. Дисциплина соблюдена в полной мере.