***
Никто не знал, как правильно к нему подступиться теперь. Словно затянувшийся розыгрыш оказался неироничной реальностью, которую все отказались принимать. Пока младшие братья пытались привыкнуть к «новому» Карамацу, сам Карамацу пытался приспособиться к тому, как обостряется слух, как пальцы будто становятся чувствительней, как металл возвращается временами на язык, как глаза устают быстрее от большего напряжения. Осомацу избегал его самыми нечестными способами. Один раз, когда Карамацу читал журнал, Джушимацу позвал его на крышу. Карамацу не сразу понял, зачем — или, что более вероятно, сделал вид, что не понял, — но кивнул и последовал за ним. — Сыграй что-нибудь, Карамацу-нии сан, — попросил Джушимацу и в готовности присел на край. — Попоём вместе. Карамацу растерянно сдвинул брови. Гитара казалась чрезмерно шершавой и тяжёлой в руках; он сжал её посильнее, настроил, аккуратно, дрожащими мелко пальцами натягивая струны, смутно припоминая, что же конкретно такого с ним произошло, что он целую вечность совсем не притрагивался к инструменту. Раз, два, раз-два-три — произнёс одними губами, беззвучно. И начал играть. Джушимацу совсем не умел петь, он просто выкрикивал невпопад слова, раздирая горло, не попадая ни в ритм, ни в ноты, а Карамацу, ранее служивший поддержкой, сейчас старался поспевать за ним и то растягивал мелодию, то едва шёл вровень с воплями. Где-то на середине песни струны сорвались и утихли: Джушимацу застыл с открытым ртом и повернулся к Карамацу. Тот плакал навзрыд. Джушимацу оцепенел; спустя ещё несколько мгновений медленно, стараясь не шаркать по черепице, спустился в дом. Карамацу остался совсем один: до самого вечера утирать слёзы кулаком и думать, стоит ли разнести сейчас гитару в щепки, бросить на проезжую часть, сжечь или просто спрятать где-нибудь в кладовой.***
Домашний быт не исчез по щелчку, и, пусть поначалу Карамацу получал поблажки ввиду своей травмы, необходимость вернуться к своим обязанностям напомнила о себе. Карамацу и сам, в свою очередь, порывался помочь братьям, а те были слишком напуганы, чтобы отказать. Он сам никак не мог научиться заново отказывать. — Ои, братик Карамацу, зайка, — Тодомацу присел на диван рядом и состроил милую гримасу, означающую скорую просьбу, — не мог бы ты быть так любезен, чтобы помыть за меня всю посуду сегодня? Карамацу на секунду скривился, очевидно недовольный, но неуверенно согласился, отчего Тодомацу просиял. — Вчера тоже была очередь Карамацу, — негромко заметил Чоромацу, входя в комнату. Тодомацу захотелось сжечь его на месте. — Но старший братик ведь обязательно поможет самому младшему, верно? Это совсем не так сложно? В этом действительно не было ничего сложного. Тодомацу был первым, кто подкладывал новую гору посуды в раковину, пока Карамацу засучивал рукава. После этой сцены остальные почувствовали свободу снова перекладывать свои обязанности на чужие плечи — плечи второго по старшинству, конечно. Карамацу не мог отказать. Только чаще натягивал тёмные очки. Осомацу безошибочно определял, на кого или куда Карамацу смотрел в тот или иной момент. Определял, когда тот скрывал краснеющие от подступающей влаги глаза.***
Общаться с помощью простых кивков и пожиманий плечами становилось проблематичным — родители провозгласили, что теперь семья будет обучаться языку жестов и регулярно посещать особый центр лечения, и, разумеется, мало кого прельщала такая нужда, такая трата времени. Карамацу чувствовал, как тошнота подкатывает каждый раз, когда братья решали, кто в этот раз пойдёт с ним на прогулку — целыми днями торчать дома было вредно, но отпускать его в одиночестве также почему-то никто не решался. Страховка? Пока обучение протекало неохотно-неспешно, Карамацу всё ещё нуждался в способе яснее передавать свои мысли. Множество мелких записок, мелких отрывков бумаги, иногда даже туалетной, валялись тут и там, исписанные короткими словами. «Дай пожалуйста», «спасибо большое», «прошу не надо», «мне холодно», «можно я не пойду гулять сегодня», «спасибо», «спасибо», «мне жаль», «мне жаль», «мне жаль», «простите». Чоромацу присел на корточки перед ним и протянул большой блокнот с картонной обложкой, на которой была напечатана «Звёздная ночь» Ван Гога. — Будешь писать в нём всё, что захочешь сказать нам, — мягко сказал Чоромацу. — Носи его с собой и не теряй. Карамацу долго разглядывал совсем пустой белый лист, а потом натянул очки, взял осторожно ручку, тоже протянутую Чоромацу, и аккуратно, насколько лишь мог, вывел первую фразу: «спасибо за заботу обо мне». И широко улыбнулся.***
Вскоре к надписям присоединились мелкие незамысловатые рисунки: цветы, лица, иногда лишь глаза, уши или рты, автомобили, куски зданий или деревья из окна. Сначала их было немного, но Карамацу правда увлёкся рисованием и позже даже приобрёл цветные ручки, чтобы обозначать, кого именно изображает. — Это тот кот? — Ичимацу наклонился разглядеть: действительно, Карамацу начертил оранжевым и жёлтым рыжего кота, которого они вдвоём видели в переулке недавно. Кислотно-зелёные глаза с узкими зрачками выглядели чересчур мультяшно и придавали милому образу некоторого устрашения в меру. Тот кот очень дружелюбно отнёсся к старшему. — Похоже вышло. Карамацу кивнул и живо подписал рисунок со стрелочкой. Джушимацу, Чоромацу и Тодомацу присоединились к рассматриванию рисунков в блокноте, удивляясь, как с заполняемостью листов росли навыки Карамацу, изображения становились более детализированными и узнаваемыми. Он проводил множество вечеров у включённой лампы, неустанно тратя чернила. Осомацу поморщился так, словно приготовился сблевать; желудок ему скрутило с новой силой. Он подошёл и ткнул в первый попавшийся рисунок ногтем: — Лучше бы вместо этой херни занялся тем, чтобы снова заговорить. Карамацу как кипятком ошпарило пальцы — чуть не выронил блокнот. Младшие подняли шум, возмущённые таким поведением. Осомацу выхватил блокнот и стал вертеть в пальцах, а после и вовсе швырнул в угол: — Я сказал то, что вы все боитесь озвучить! Разве вам самим не надоело это терпеть? Непонятные уроки, будто мы снова в школе, неудобства, какие-то переглядки, нафиг! — И упёр руки в бока, наклоняясь к Карамацу. — Ну же, прекращай. Этот цирк меня уже затрахал, давай, скажи мне что-нибудь. Ты же можешь. Карамацу сглотнул. Осомацу сощурился, пытаясь хоть что-то разглядеть в нём, кроме испуга и обиды. Следующие секунды прошли как в тумане — Осомацу снова раскричался на весь дом и набросился с кулаками, Ичимацу и Джушимацу оттащили его, вплоть до самой лестницы, Тодомацу и Чоромацу остались успокаивать и убирать беспорядок. Карамацу по-прежнему не был в состоянии сказать хоть что-нибудь в ответ.***
Поздним вечером, когда братья должны были уже лечь спать, Карамацу сидел на кухне и внимал тихим монологам матери, которая суетилась у плиты. Она не спешила отчитывать его за бодрствование в такой час, только беззлобно ворчала о том, как же устала со своими горе-нахлебниками. Как и обычно. Карамацу оставил свой блокнот в комнате, поэтому легонько коснулся её рукава в просьбе развернуться. Мать вытерла руки полотенцем и нежно обхватила его лицо, чуть поднимая к лампе. Карамацу не успел отговорить, а она уже сняла его очки. И увидела заплаканные, опухшие глаза. Карамацу шмыгнул. — Ты не стал хуже после этого, ты не доставляешь так много проблем, как себе представляешь, — мать обводила большими пальцами его щёки и шептала еле слышно. — Ты же знаешь, мы сделаем всё возможное, чтобы тебе стало легче? Карамацу хотел кивнуть, но не заставил себя. Физически что-то препятствовало. — Только дай себе и нам немного времени. Совсем чуть-чуть. Будет не так больно, как сейчас… Она обняла сына, и тот вцепился отчаянно в её кофту, беззвучно сотрясаясь в рыданиях, никак не успокаиваясь, губы его складывались в бесконечное «мама». Осомацу, замерев у стены, боясь приблизиться, наблюдал со стороны. Его разрывало на куски. Пижама была помята.***
Во время совместных приёмов пищи Карамацу не обращался ни к кому, старался занимать как можно меньше места, сжимался в комок, всё так же не снимая очков; ему было некомфортно, за круглым столом каждый был хорошо виден, а братья делали вид, что не замечали. Джушимацу, пристроившийся рядом, уставился на него, и отсутствие бликов в глазах привычно насторожило: — Карамацу-нии сан, хочешь? — Он протянул палочками кусок запечённого мяса и приставил ко рту Карамацу. Тот опешил, но отложил в сторону свои палочки и робко принял угощение. За Джушимацу подтянулись и остальные: пусть Карамацу не мог теперь поддержать их беседы за столом, а его постоянная тяга к вниманию непрерывному переросла в желание исчезнуть, так скоро оказаться за бортом всё ещё было травмирующе, потому братья не собирались оставлять его — следили, чтобы хоть немного заботы, в самых мизерных количествах, насколько они только способны были выразить, он получал ежедневно. Осомацу задрожал всем телом. — Ои, Джуши, дай мне… — заикнулся он, едва совладая с голосом. Страх мимолётный перерос в ярость клокочущую. — Ои, Джуши… Карамацу резко выставил вперёд***
В следующий раз, когда двое старших остались в комнате наедине, разговор перерос в скандал. Карамацу вырисовывал очередной пейзаж в блокноте, когда Осомацу обратился к нему с какой-то глупой, дурацкой просьбой — честно говоря, Карамацу плохо расслышал, вероятно потому, что не особо-то хотел слушать в тот момент. Осомацу, конечно же, такое отношение разозлило. Он снова отобрал блокнот и отложил в сторону. — Давай поговорим. Я на что угодно согласен, только скажи что-нибудь, — Осомацу звучал удивительно тихо, вкрадчиво даже. — Я никому не проболтаюсь, что ты всё ещё можешь, просто притворяешься, просто шутишь. Я серьёзно, поговори со мной. Карамацу выглядел так разбито и удручённо, что даже в очках, скрывающих отражения души, можно было отличить. Осомацу поднял его буквально за шкирку и начал несильно, но ощутимо трясти. — Это невыносимо уже! Почему? Карамацу попытался его оттолкнуть, но не рассчитал силу, и Осомацу, некрепко стоявший на ногах, отшатнулся на несколько метров. Он вконец разозлился и, сорвав с брата очки, разбил их надвое об колено. Карамацу округлил глаза — теперь было видно огромные синяки под ними — и, вспыхнув, выбежал из комнаты, спустился стремглав по лестнице и умчался в неизвестном направлении по улице. Никто не успел его остановить. Осомацу пронзило острой болью осознание о своём поступке; он присел на колени перед осколками и сжал их в кулаке, раздумывая, что же натворил.***
Чоромацу вернул Карамацу домой поздно ночью, придерживая за плечо. Одна рука старшего была перебинтована, и лицо распухло от ударов. Осомацу показалось, он сходит с ума. — Шпана какая-то в переулке привязалась, ответить было нечего, как я понял, — Чоромацу осторожно усадил Карамацу и подложил ему подушку. — Я подоспел, когда уже всё закончилось. Простите. Карамацу хотел написать в блокноте объяснение или хотя бы просьбу извинить, но держать ручку левой рукой было крайне неудобно. Поэтому на какое-то время его возможность общаться путём переписки так же была заблокирована. На следующий день, убедившись, что остальные шестерняшки удалились, Ичимацу зашёл к Карамацу и рухнул перед ним. Карамацу вздрогнул. — Я был там. Я видел, как они на тебя напали. И я ничего с этим не сделал, — слёзы застилали Ичимацу глаза, речь переходила в жалобный вой. — Я должен был сделать хоть что-то, но я так испугался, так испугался. Я совсем не подумал, что тебе тоже страшно. С криком «прости-прости-прости» Ичимацу разревелся и ударился лбом об пол. Карамацу, поражённый, присел напротив него и крепко обхватил одной рукой, успокаивая.***
Засыпать в тесном окружении с гипсом было весьма неудобно, и последней каплей стал поломанный режим братьев, когда Карамацу стал необходим отдых со спокойным сном. Тодомацу, не углядев, как Карамацу уже почти засыпает, завопил что-то ему прямо в ухо, и Карамацу с испуганным вдохом схватился за голову, на несколько секунд оглохнув насовсем. Уши заполнил странный гул. Карамацу расправлял постельное бельё на диване, думая отоспаться хотя бы днём; с одной лишь работающей рукой это было проблематично. Неуёмный Осомацу, возмущённый этой жалкой картиной, подошёл к нему и схватил за запястье, прокричав в лицо что-то оскорбительное. Шестерняшки предотвратили новую драку и наорали на старшего в ответ. Он же вмазал прямо в глаз Тодомацу (нарочно ли так прицелился, случайно ли) и сбежал. Карамацу, желавший лишь, чтобы братья успокоились, окинул их осуждающим взглядом и помчался на поиски Осомацу. Тот сидел у набережной и пялился на зелёные волны, на жёлтое ослепительно солнце, скрывающееся за горизонтом, и на оранжевые облака. Карамацу на фоне такого неба казался нестерпимо синим. Осомацу боялся на него смотреть. — Мы гуляли вдвоём в тот день. Я видел, как это произошло. Как тебе свернуло шею, как тебя разорвало надвое. Я видел и не понимал, почему должен просто стоять, — голос Осомацу надломился, но, по иронии, он совсем не мог заставить себя заплакать, хотя так хотелось. Один-единственный раз заплакать, нареветься вволю, чтобы только Карамацу стал свидетелем, чтобы запомнил его таким и — как удачно — не смог бы рассказать кому-либо. Осомацу хотелось обнажиться только перед ним, потому что теперь как будто даже было оправдание какое-то. — Почему ты из всех на свете. Карамацу уселся рядом и обхватил колени. «Я не знаю», — хотелось ему сказать. — А кто тогда знает, Кара? — Осомацу всхлипнул и угрюмо утёр нос. — Нечестно. «Прости пожалуйста». — Ой, только не начинай, и так тошно, — Осомацу поморщился и придвинулся поближе. Больно потёр щёку большим пальцем. — Опять у Тотти косметику стырил? Карамацу улыбнулся — с надеждой, может, когда-нибудь Осомацу станет легче. Тот усмехнулся. — Ты же знаешь, что не станешь менее Карамацу, если будешь с веснушками. И очки тебе не нужны, — он запнулся, — впрочем, я достану тебе новые. Карамацу обнял его за туловище и прильнул с такой силой, что внутри всё затрещало и запело. В итоге, каждый внёс свой посильный вклад в новую ветвь жизни Карамацу: Тодомацу, что всеми силами пытался сохранить обстановку какой она была, Джушимацу, оказывающий поддержку своим усердием, Ичимацу, терпящий неудачи одну за другой от незнания, как правильно себя вести в подобных ситуациях, что олицетворял общее душевное состояние, Чоромацу, поступающий как по учебнику, но не менее заботливо, Осомацу, отрицавший до конца трагедию, которую видел самым первым, которая у него в памяти отпечаталась и после заставляла терять рассудок при виде последствий. Карамацу приучился снова задирать голову, отстаивать мнение, постоять за себя. Ему было тяжело, но он не был один и более не доставлял неудобств. Обнимаясь с Осомацу на набережной, он впервые осознал. Уже не так больно.