Nur ein Tag

В собственном замке Александр — пленник. Стены в его темнице обиты шелком, пол устлан персидскими коврами, скалятся отовсюду картины — нагромождение смыслов, эпох и сюжетов, но темницей от этого она быть не перестает. За дорогими тканями прячется плесень, а пронизывающий холод камней проникает сквозь ковры, и его не разогнать даже теплом каминов, горящих день и ночь. Но Александр знает замок от и до, и потому не прогоняет обманчивое, откровенно лживое ощущение, что он здесь хозяин. Он позволяет себе думать, что вой в тёмной душной глубине — подвластен ему, что лязг ржавеющих когтей — его верный слуга, и от этого коротать свой срок становится проще, и кажется, будто мышь в своей мышеловке стала королем, сожрав всех остальных. Больше всего Александр боится, когда все встает на свои места. Он идет по стылым коридорам торопливо — не бежит, пытается не растерять остатки мнимого достоинства, как положено его мнимому титулу, — и оглядывается, оглядывается, оглядывается. Хочется побыть параноиком, идиотом, пугающимся каждой тени без причины, но Александр лучше всех знает — в Бренненбурге тени живые, и он оживил их своими собственными руками, и от них нигде не спрячешься — ни в подземельях, ни в башнях, продуваемых всеми ветрами, ни даже в собственном кабинете — не после всего, что там происходило, и тем более не от того, кто приходил туда десятки раз. Мерзкий скрежет лезвия по камню следует по пятам, намеренно ведет в западню, и от него нет смысла убегать, но в самый последний момент, когда металлический скрип становится невыносимым, что-то внутри Александра, что-то, что держалось не один десяток лет, ломается — он порывается вперед и запирает дверь на ключ, как будто это его спасет, ведь раньше — спасало, но раньше дверь не разлеталась в щепки под ударами, а тот, кто стоял за ней, выглядел совсем иначе. Не было металлических скоб, похожих на цепи, и сухожилия не заменили уродливые, скрипучие механизмы, и глаза у него были совсем другие — голубые, вечно пьяные, вечно виноватые. Вильгельму — не Бруту — хочется мести. Всадить лезвие промеж разномастных глаз, а потом смотреть, как кровь — неважно, какого она у этого чудовища цвета — напитывает волосы, седые, гладкие наощупь, камзол, и без того тяжелый, хочется видеть на этом лице, угрюмом, никогда не улыбающемся искренне, неподдельный ужас, который Александр прячет, сжимая набалдашник своей проклятой трости. Но Брут — не до конца Вильгельм. Он такой же узник замка, он связан — ржавым железом и тонкой паутиной неземных письмен, грязно-синяя жидкость, почти незаметно светящаяся в темноте, течет в его венах, напоминая, кто предал его — и кто возродил, наделив силой и навсегда лишив свободы. Брут — он просто слуга и не может поднять на хозяина руку. — Убирайся, — Александр говорит не с Вильгельмом — не видит проблеска разума в глазу, посаженном глубоко в сердцевину изуродованного цветка из плоти. — Это приказ. Брут послушно уходит, звеня цепями. Брут уходит — но Вильгельм будет возвращаться вновь и вновь, связанный контрактом и чем-то еще.