Про цветы

Когда бутон на кусте отцветает – его срезают и выбрасывают. Цветок можно срезать раньше и растягивать его жизнь в вазе на окне. Когда он зачахает – его достают из воды и выбрасывают. Цветок можно достать из воды раньше и обезвожить бутоном вниз, получится хрупкая оболочка, отличная от живой красоты. Когда она истончается и крошится – её выбрасывают. Больше никаких ухищрений. Голая красота конечна. Чтобы сохранить её до конца себя, человек может закатать её смолой или запрятать в пластике – откачать воздух. Она не хочет ничего вечного. Хочет наслаждаться сейчас, смакуя момент, подстрекаемая его конечностью. Она делает фотографии – их совместные, его портретные. Он не молод, но всё ещё красив, она думает, лучше уже не будет. Потом они пьют чай на кухне, он курит в приоткрытое окно, и неразбавленная горячая вода въедается коричневым налëтом на внутренние стенки его чашки. Согласно самурайскому кодексу бусидо, истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть. Из его глаз струится улыбка, когда она читает вслух об этом. Он говорит, что они – люди другие, что в их век такая самоотдача чужда. Целует её, ложится с ней в постель. Пластинация есть замена влаги и липидов на синтетические полимеры. Кусок органики, подвергшийся этому процессу, называется пластинат. Она трогала их – совсем как пластик. Ей не хочется превращать его в манекен. Постельное бельё у него красное, тëмное-тëмное в безсветье ночи. Она представляет, как же сильно оттенял бархат закрытую в хрустале Белоснежку. Смотрит, как методично поднимается грудь спящего, слушает, как где-то в живых недрах зарождается храпота. Привстает, прогибая старый матрас, закрывает спокойное белое лицо тëмной массой подушки. У кого-то на двоих – одно лишь дыхание, у них же – общие книги, дискуссии, обрывки собственного творчества, временами кровать и зонт, а общих знакомых нет. Сейчас и этой общности нет, она затаивает дыхание и остаётся только тишина. Тсс, тихо-тихо-тихо. Тишина. Он никогда не принижал её, но порою ей становилось некомфортно в его одинокой компании. Она ощущала себя овечкой, жадно поглощающей траву идей со скалистой глыбы его знаний. Стыдилась себя. Сейчас ей спокойно, она обнимает тëплую и недвижимую глыбу его тела. У мохнатых чучел в обочинных кафе на месте глаз – стекло, они умершие, лишëнные взгляда. Когда человек задирает веко бессознательного – неумершего – человека, его глаз влажный и блестящий, но пустой. За ним ничего нет. Её пугает эта пустота. Необременëнное взглядом лицо кажется чужим и ненастоящим, и она закрывает веки. Мозг, печень и глаза начинают распадаться первыми, челюсть и веки – первые коченеют. Она просыпается рано – до девятого этажа лучи доползают первыми, поблескивают на бесчисленных корешках книжной стенки. Она нежно разглядывает его сбоку, благодарит предков за множественные дни национальных выходных. Делает зарядку, идёт в душ. Безуспешно пытается докрутиться до горячей воды, смотрит, как капли сбегают по руке и объединяются в чуть выпирающие кляксы между волосинок. Мылится сама, потом моет ванну для него. В экспедицию Магеллана отправляются пять кораблей, из которых возвращается лишь один. Трюм до отказа забит пряностями, чья редкость в Европе делает немногий выживший экипаж самыми богатыми людьми своего мира. Они плывут на несметных богатствах, но погибают от нехватки провизии и питьевой воды. Она воды не жалеет – достаëт лëд из морозилки. Совсем некубические, бесформенные наморозки крутит в уставших пальцах, плавит своими тридцати шестью градусами и игриво кидает в его тело, сравнявшееся с окружающей температурой. Она с трудом затаскивает его в ванну, раздевает непослушную жëсткость тела, кидает трусы и майку в корзину навечно грязного, вешает его полосатый халат на крючок. Сидит на бортике, как Алëнушка, любуется. Алтайская принцесса лежит во льду больше двадцати трëх веков. Археологи растапливают её погребальную камеру несколько дней, вскрывают древесную колоду и пускают внутрь воздух. Нетленные останки чернеют и скукоживаются у них на глазах. Сейчас она хранится в терморегулируемом саркофаге и выставляется на обозрение лишь в дни растущей луны. Она не хочет иных зрителей. Жадно, как дракон удерживает красавицу, удерживает за собой право смотреть на него. Белое тело на белой лакировке чугуна. Тяжëлая голова приставлена к кафельной стенке, подбородок опущен и под ним сборится безвольная кожа. Это ничего, так должно быть, так есть. Она делает расслабленные домашние фотографии. Утро, а ему не нужно бриться – выходной! Мужчина старше семидесяти, бреющийся каждое утро, делает за жизнь около двадцати тысяч подходов. При времени бритья в три минуты он тратит всего четыреста шестнадцать суток на бритьё по итогу. Он же не доживает до семидесяти, и тратит на бритьё лишь пятнадцать суток, гипотетически теряет больше года перед зеркалом. Помëрзшими ото льда пальцами она водит по его коже. Он твëрд и светл, словно сделан из мрамора, так и хочется проверить его настоящность и рассечь кожу – увидеть тëмную плоть и то, как не выбегает кровь. Святой Себастьян есть римский легионер, за веру в Христа начинëнный стрелами до полусмерти. По легенде он и истыкан как ëж, но воспевающие красоту людской наготы художники изображают его почти не израненным, делая акцент на телесности. Она вспоминает юношеские забавы, поцелуи белых бюстов в школе искусств, целует его. Чувствует сладость распада, пока что несильную и приятную. Если бы у него было больше времени, он стал бы пахнуть как развороченная под августовским солнцем дыня, как забытая в старой воде лилия, как поглощающие мягкие ткани микроорганизмы. Но у него нет времени на столь занятные метаморфозы. Завтра его хватятся на работе, обзвонятся, послезавтра явятся, сломают дверь и заберут. Когда войско одного феодала вторгается в земли другого, крестьяне спасаются за крепостными стенами, а свои дома и поля сжигают, чтобы не отдавать врагу. Она не может оставить его себе, но и с другими делиться не желает. Заполняет ванну тëплой водой, его тело мягчеет и всплывает. Пускай распухает здесь до уродства, пускай пришедшие сталкиваются с его голой безобразностью! Она целует его холодный влажный лоб на прощание, оставляет тапочки и махровое полотенце на краю раковины, не тушит свет. Убирает подушку на антресоль, возвращает взятую вчера наволочку на полку. Растаптывает ворс ковра, убирая след волочения. Надевает единственный свой прошлодневный комплект, забирает сумку и фотоаппарат. Заглядывает вскользь – совсем как уснувший. Звенит, неглядя натыкаясь на дислоцированный по стенке отряд бутылок. Непременно, нашедшие поучительно припомнят предупреждение минздрава. Дверь за ней защëлкивается, навсегда отсекая путь в мир человека с девятого этажа. В лифте она надевает красивый рыжеватый парик, обраняя несколько предательских волосков на металлическое рифление пола. Это ничего – её естественный ëжик не подводит ни в этой квартире, ни во всех остальных. Скорость роста волос – один-два сантиметра в месяц. Скорость узла – один целый восемьсот пятьдесят два тысячных километра в час. Скорость света – триста тысяч километров в секунду, скорость звука – триста сорок метров в секунду. Скорость пассажирского лифта в доме ниже шестнадцати этажей – меньше метра в секунду. Он ей нравился чуть больше других – с ним было очень интересно, но она беспрекословна в вопросе развлечений. Закончился этот – найдётся следующий. У неё нет цели, её путь лежит прочь из затхлого подъезда в первое майское утро, полное свежих цветов.