мальчишки поднимают брелоки губ

китти не приходится думать о поступлении в колледж и встречаться с директрисами, — у них только паутина и пыль внутри, — китти живёт от хруста замка до взрыва, — и белый шар с голубовато-призрачным студнем внутри поджигает ковры. китти не приходится решать — оборки или кружева, — китти приходится растворять пальцы в щёлочи и скреплять украденную кожу, — только так можно вспыхнуть ярче шаров и сколотых стаканов, и не покалечить ни одну душонку, ни одного бородатого, скупого, но любимого отца. от «китти, у вас умелые руки!» до «швы кривые, и седьмая страница смята, меньше эмоций, девушка, не метайте молнии» всего пара секунд, щелчков, жизней, — китти подсматривает за следящими шарами: слепое оконце, водянистое небо, накалённое тельце, слышит, как стэнли грохочет пошлой шуткой, молит богов и их истёрзанных матерей, — заткните его, заткните его, прошу, заткните его. здесь убежище, ядовитое пристанище — проверяйте стопы, их могут проткнуть гвозди, обследуйте карманы, — из них пропадают съестные припасы и тепло, берегитесь звона стеклянной двери, — чудо с багровыми, бурлящими зубами в личине мальчишки, — мятая ветровка, резиновые сапоги светятся малиновыми огоньками, измазанные мизинцы, и «да, я очень люблю рисовать углём, мэм!». здесь на конфорках в масленом сыпучем нагаре варится вакуумно-пластиковая кукуруза, в загустевшем запахе краски и отбелённых холстов прорывается, проскальзывает — тонкая ниточка, горящий сигаретный пепел, искра на бикфордовом шнуре, — китти обтёсывает себя, как гранит, представляет океан, а она в нём — просто кит. глубокий, огромный, с росчерками белого брюха, и нет остреньких слов, срезающих, как с холста плёнку, китти спокойна, умна, хитра, — кит бьёт хвостом по чашечке с трещинами и улепётывает от кислотно-зелёного: «китти размякла!». витрина с персидскими коврами сменяется тонкими стёклами загородных вилл, они толсты и немы, — ставни из темного дуба матовые, ни трещинки, ни сучка, а лакированные бревенчатые бока не расскажут о скитаниях охотников, холодных сырых зимах и рыбацких уловах, — как на засаленном коврике, в жёсткой сетке бьёт хвостом несчастная рыба, теряя чешую. солнце блещет в стали заборов, запруд, магических — тонких, пульсирующих, — и физических, — громоздких, грубых, раскинув лапы спит ярая пьяная собака. в виллах душно и статные мужички мусолят пряные чаи, обесцвеченные дамы хрустят печеньем, — брусничный джем тает на бежевых губах, — пахнут шипастой розой. за окнами чайки и глинистые берега, — ходить по кромке реки, и отпечатки узких стоп слизывает вода, — а китти следит за голубыми глазами в зелёном шаре, и дышит дробью: вдох, три ровных выдоха, будто ползёт гусеница, — от затхлого и речного к высокой острой траве, от неё в тонкую магическую леску, китти переступает жарящие пруты, — стэнли перелетает все разом, и злостное шипение, и свист финки, закидывающей наточенную голову, потирает ладони. глаза китти превращаются в стекло, — дорогое, трёхслойное, его отмывает бес с фиолетовой задницей и тремя зелёными хвостами, — трескается ореховая скорлупа, его отбрасывает в запруды, — решётки жарят плазму, а шары — напыщенный тюль, и дамы давятся пряниками, грибную бледность пожирает плазма огня, — для рождения лукавого джинна не хватает ветра и слёз смелого вождя. рвутся канатики призрачного плана, — шар только для самозащиты, и то, если понадобится, если слишком сильно припрёт, — модной тростью посередине артерии, — от дома нужны не кровь и крики, а золотистые подсвечники, серебряные подвески, — рыжая затхлость из них измелет и сожрёт любого, только отгравируй нужное заклинание, — китти бежит, как тигр, и саблями сверкает клык ножа. жмётся к холодному цементу, панельные блоки обгладывают позвонки, дёргает шнурки-башмаки, от неё ускользают ведущие нитки, — за них хвататься, вдоль них ползти, и «завтра» не такое далёкое, и «сегодня» не такое скучное, — под ушами зажигается керосиновой лампой кровь. их пожирает мальчишеская улыбка, — «китти, не спи, китти, не трусь» — и болотное, с торфяным прорезом рта и глаз, чудовище. за стеной несчастная на сцене открывает рот-вишенку, закругляет края, идеальное поле для крикета, — доносятся мыльные, сонные картинки: зной натирает плечи, мальчишеские лодыжки в комариных расчесах, полосатый шар становится черным, яркое-яркое небо, — и страх вгрызается в шею, — фуражками цвета речного дна, серыми пиджаками, и слоями решёток, — кто-то крадётся по дробленному камню, кто-то пристукивает каблуками, кто-то игрив, — стэнли хохочет, считая лохматых голубей, китти натягивает собственный поводок, — хочет свернуть пару пернатым шею и заткнуть постоянно говорящий рот. снова мозолистый пол магазина, — здесь ножи впечатываются меж позвонков кирпичных подвалов, и фред смотрит исподлобья, — скреплённые грязью на коленях джинсы и заправленные в башмаки шнурки, — ты проигрываешь, прилетаешь, прозябаешь, — чувствуешь, как плотный комок проседает под тобой гамаком, кожанка чиркает о протёртые доски. в пакетиках застывает клубничная кровь, — чаинки-пылинки каркаде откусывают язык, китти следит за макушками, — грязные, свалявшиеся, их ни расчесать, ни выпрямить плойкой, пахнущей лаком с блёстками, — зато макушки настороже, под макушками таятся знания, — как сбивать висящие замки, не пачкаться в смоле, прячась в пышную хвою, как оставить след в километрах газетных заголовках, — стэнли печатает ухмылки. и мальчишки поднимают брелоки губ, — не плошай, китти, не плошай.