Клятва Гиппократа

— Жан, ты почему ей помогаешь? — спрашивает Аня, когда весь мир tombe au fond du gouffre. — Да не знаю я почему, — отвечает Жан, отворачиваясь от неё, принимая как можно более равнодушный вид и украдкой наблюдая через окно, как Ольга чуть ли не за ручку уводит Барановского — qu'il brûle en enfer — прочь из больницы навстречу новой жизни в Питере. — Она просит, и я делаю. — Всё ещё любишь её? — Что ж, со стороны Ани логично предположить, что всё так и есть, но… когда ты десятилетиями врёшь, что больше не любишь, нельзя рушить самим же собой выстроенный образ… поэтому… — Нет, — небрежно и поспешно роняет Жан — слишком поспешно, как будто заранее заготовил ответ, зная, что придётся врать и врать убедительно. — Это что-то другое, что-то… — делает паузу и подбирает подходящее слово, чтобы не называть вещи своими именами, — совершенно иррациональное, — произносит совершенно скучающим и безразличным тоном. Раз врёшь — ври убедительно, и Жан уверен, что ни один человек не стал бы с этим спорить. Ни один вампир, впрочем, тоже. Зачем тогда врать, если не получится никого убедить, что в реальности всё не так, как он сказал? За двести с лишним лет врать он привык. Врать женщинам, уверяя их в неземной любви, врать коллегам («нет, я не голоден, я пообедал в перерыве»), чтобы ничего не заподозрили, врать всем вокруг, что он самый обычный человек. Никто не должен знать. Никто. Главное правило вампира. Теперь вот докатился до того, чтобы врать своей семье. Только вот он не уверен, что он Аню убедил. Они слишком долго прожили под одной крышей. Жану порой казалось, что дедуля и Аня знали о нём больше, чем он сам о себе знал. Но в конце концов, какая разница — убедил или нет? Они с Ольгой уже давно не вместе, она вольна быть с кем хочет, он продолжает эксперименты с медсестричками, что, конечно же, не мешает ему ревновать её к Барановскому — и Ольге он тоже врёт, что не ревнует: «я к еде не ревную», слово «еда» особо выделить и мысленно перечеркнуть десятками линий, изрывая в клочья воображаемую бумагу — в отчаянной попытке изгнать из мыслей три красных буквы на снежно-белом листе и большую чёрную кляксу — его сжигаемое чернейшей ревностью сердце. Их с Ольгой отношения — тот единственный случай, когда не так важно, убедительно Жан врёт или нет. Исключение из правил. Разумеется, эти правила только подтверждающее. Никто, впрочем, не запрещает ему врать. Жизнь вампира в принципе состоит изо лжи. Жизнь Жана состоит из «нет, я больше не люблю Ольгу», «да, больше не люблю», «нет, больше не люблю», не люблю, не люблю, не люблю. Всё это он повторяет, как молитву, у себя в голове. Поверить в это не удаётся уже несколько десятилетий, но он упорно продолжает. Он всё ещё надеется себя обмануть. *** В жизни Жана много женщин и только одна любовь. Не исключено, что однажды он встретит новую. Хотя нет, исключено. Череда стонущих под ним тел, десятки женщин с искажающимися от оргазма лицами выветриваются из его памяти, стоит заменить одну на другую. И ничего этим не изменить. Снова попробовать забыться, но не забыть. Оправдываться экспериментами по выведению потомства — гибридов самца-вампира и самки-человека. Глубоко внутри — смеяться над собой, не убедив самого себя. Ни одна из тех, кто раздвигал перед ним ноги на его рабочем столе, n’arrive pas à la cheville d’ Olga. А любовь в его понимании срослась с одним-единственным именем, с одной-единственной женщиной. Даже если они никогда — а в его жизни никогда — это действительно очень-очень долго — больше не будут вместе, за ней он готов хоть на край света. Краем света в данном случае становится Питер. «Мне тот климат больше подходит». Очередная никого не убеждающая ложь. Не важно. Особенно не важно, когда его жизнь, её жизнь, существование всей его вампирской семьи висят на волоске. Они бегут врассыпную, словно по команде «спасайся кто может!» от капитана тонущего корабля. Кажется, все уже смирились, что он готов на всё, чтобы спасти Ольгу. И знают, что в случае чего спасать придётся не только её. Жану не привыкать, он врач, он почти всю жизнь спасает чужие жизни, он клятву Гиппократа давал и не может поступить иначе. А Ольга уезжает с Барановским, и Жан, естественно, этого просто так не оставит. Но ещё больше ему хочется знать, что не так было со смесью аналога «Кристалла» и крови Ольги и почему на убитом Хранителе не сработало экспериментальное лекарство, которое совсем недавно вернуло к жизни умершего от инфаркта старика. Из-за которого Хранительница Бредихина, не получившая свою дозу, ополчилась на всю их семью и спелась с этим людоедом Климом. — То есть его тебе жаль… А нас? — спросил тогда Жан, пытаясь прочесть ответ в глазах дедули. — Мне всех жаль. — Дедуля упорно смотрел на накрытое простынёй тело, лежащее в палате. За внезапный порыв милосердия пришлось расплатиться юным вампиром Женьком, у которого впереди вообще-то была долгая и счастливая вампирская жизнь. «Интересная» — как, по словам деда Славы, выразился чующий больше других вампиров Максимилиан. И что теперь? Не будет у Женька никакой «интересной» жизни, вообще никакой не будет. А этот старик… Кто сказал, что он после чудесного воскрешения проживёт ещё долго без внука? Ну да, Жан спас его жизнь, но этим поставил под удар всех своих близких — чьи жизни он не сможет спасти, если их всех поймают. Но Жан, конечно, надеется, что их не поймают. Они исчезнут из Смоленска, и пусть Хранители их по всей России ищут. Да хоть au diable Vauvert. Совершенно без задней мысли он заходит в больницу за вещами и забирает результаты Ольгиных анализов. Неуёмное любопытство, страсть к раскрытию тайн функционирования человеческого тела — неотъемлемая часть его натуры. Вечный естествоиспытатель по долгу службы и зову сердца. Он двести лет был врачом и будет им ещё в разы дольше, желание постигать неизведанные тайны человеческих организмов навсегда въелось в его личность. Ну что ж, за всё приходится платить. La curiosité a tué le chat. Хранители скручивают его, едва он успевает покинуть больницу, толком не изучив Ольгины показатели. Последнее, о чём он думает, — как там Ольга с Барановским, до них тоже уже добрались? И теряет сознание. *** — Ты забрал у меня самое дорогое. А теперь ты сам ощутишь эту злую боль, — угрожающе выдыхает Клим практически в лицо деду Славе и отходит к топору. Жан сидит и замерзает в соседней клетке, всё видит и всё слышит. Почти физически ощущает на своей коже чужое дыхание, от которого веет могильным холодом. Они все в клетках, как какое-то зверьё, хотя настоящий зверь, погубивший множество людей, сейчас на свободе — точит топор и готовится снести им головы. И вместе с ним, на его стороне — люди как звери, когда им дана власть распоряжаться чужими жизнями и вершить суд. Когда-то в миллионах тонн информации о глобальных проблемах человечества промелькнуло такое утверждение: «Самое страшное животное на планете Земля — это человек». И, пожалуй, впервые Жан готов согласиться с ним. Хранители — люди, призванные охранять вампиров от всего рода человеческого, — их предали, продали душегубу за шанс покоптить это небо ещё чуть дольше. Что ж, Бредихиной придётся жить с кровью их семьи на своих руках. Целую вечность, если этот Клим не обманет её, насытив свою жажду мести. Жан не боится смерти, в конце концов, чужая смерть — обратная сторона его работы и неотъемлемая спутница его жизни. У него на столе умерли десятки пациентов. Умирали его бывшие любовницы разных эпох. Умер юный вампир Женёк. Умерли все, кого он не сумел спасти. И сейчас вот умрёт его семья, которую он тоже не сможет спасти. Он не может ничего сделать, сидя в клетке в этом пахнущем плесенью и гнилью месте — запах увядания и — смерти. Покажешь зубы — сразу получишь шокером под дых, что отбивает желание сопротивляться — на его глазах уже пострадала Аня, и он бы не позволил кому-то ещё из своей семьи получить такой же подлый удар. Как вообще можно бить того, кто не может оказать сопротивление? Сложнее всего принять во всём этом то, что он не сможет спасти Ольгу. И это бьёт его под дых в моральном плане сильнее любых шокеров. Он морщится, закрывая глаза, чтобы не видеть, не видеть её, не видеть дедулю, не видеть кровожадного Клима, непонятно где ошивавшегося двести лет и, видимо, всё это время выдумывавшего способы убийства деда Славы, выбиравшего из всех самый изощрённый способ мести за смерть своей возлюбленной. Сколь же безумно Клим, видать, её любил, что столько веков жил лишь ради одной цели и в последнее время подчинил ей всю свою жизнь. Потому что не смог спасти. Как Жан сейчас не сможет спасти Ольгу. Жану кажется, что он большую часть своей жизни только и делал что спасал Ольгу. Спас, обратив в вампира, — она не оставила ему выбора, практически насильно заставила его это сделать, легкомысленно воткнув себе в грудь кинжал. Увидев, как из столь обожаемой им обнажённой груди вытекает кровь, резко контрастируя с фарфорово-бледной кожей, он не мог думать ни о чём другом, кроме как дать ей скорее напиться живительной вампирской крови, напитать её снова жизнью — другой, уже не-человеческой, долгой-предолгой. Где-то на задворках сознания крутилась мысль, что он, ну конечно же, сделал это, потому что давал клятву Гиппократа и не имел права оставить в беде человека, которого мог бы «излечить». Он так потом и заявил Ольге, когда они расставались. Она ни в коем случае не должна была подумать, что он её обратил, чтобы они могли любить друг друга вечно и вечно быть счастливыми в объятиях друг друга. Могла ли она поверить в столь очевидную ложь? Он уже никогда не узнает. Спас, помогая ей избавиться от тела, когда она высосала всю кровь из их молодой служанки, что навечно связало их двоих общей тайной. Общей судьбы навсегда у них, к сожалению, не получилось. И, zut alors, воспоминания о том дне действительно были лучше, чем реальность. Как и сказала Ольга в тот злополучный вечер, когда они весьма неудачно избавились от трупа. И когда он, кстати, тоже предпринял попытку её спасения — дал взятку гаишнику. Но её упрямство, как всегда, испортило его благородный порыв. Стоя тогда на мосту, Жан, поглощённый воспоминаниями, сам того не осознавая, потянулся к ладони Ольги, затянутой в кожаную перчатку, и накрыл самый её краешек. Как он любил целовать её изящные пальцы и как ему не хватает этого сейчас. Он бы с удовольствием зацеловал её всю, начиная с ладоней. Но они расстались, а он врёт всем и ей в том числе, что больше её не любит. Жан вернулся в реальность, где поспешно отпустил пальцы Ольги. Надо было сказать что-то… в своё оправдание… чтобы она не подумала, что у него к ней остались чувства. Если бы он хоть раз сказал ей правду, сказал, что его чувства к ней так и не удалось погасить, Ольга бы на смех его подняла. — Прости, озеро нашей любви… высохло… — Bien joué, Жан, ты справился. Ольга, конечно, не оценила. — Да пошёл ты к чёрту со своими пафосными аллегориями! — С этими словами она резко развернулась и зашагала к багажнику, открыла его одним быстрым движением. Жан не успел ничего возразить. Её слова поразили его до глубины души — точно кинжал, разрушивший кожаную «броню» и подобравшийся слишком близко к беззащитному сердцу: неужели у неё к нему остались какие-то чувства и ей неприятно слышать о том, что их любовь прошла? Похоже, и правда остались. Он задел её слишком сильно, так, что она выкинула труп с моста — тот, который их общая вампирская семья так хотела скрыть ото всех — что поставило её под удар. Череда их поступков привела их сюда, в клетки, где они чувствуют неотвратимое дыхание смерти. С одной стороны, кому хочется умирать, когда ты в принципе способен жить вечно? С другой, они и так уже все прожили намного больше, чем им было отпущено — несколько жизней, сделали, как выразился дедуля, «много доброго, а значит, прожили эти жизни не зря». Смерть избавит их от всех неприятностей, от необходимости постоянно где-то добывать кровь, скрываться и маскировать то, что внешне они не меняются. И, конечно, от необходимости постоянно лгать о многом. Жан распахивает глаза. Близость смерти заставляет сожалеть. Жан бы сейчас многое отдал за то, чтобы рассказать смирно сидящей рядом Ольге, далеко спрятавшей свои преострые клыки, о том, что хотел бы вернуть всё, что между ними было. О том, что никогда не переставал её любить и что обратил её, чтобы любить вечно. Что больше ни одна женщина не имела такого значения в его жизни, как она. Дотянуться бы до её руки…! Если бы только они могли отсюда выбраться…! В фильмах по всем законам жанра героев ожидает чудесное спасение в самый распоследний момент, а в реальности… помощи не будет ниоткуда… Этой ночью они все умрут. — Чо ты знаешь про боль? Боль… — Дед Слава погружается в воспоминания. — Сотни лет я жил рядом с моими потомками… На моих глазах от хвори да от войн помирали мои детки, мои внуки, мои праправнуки, а я всё жил… жил… И когда, Клим, тебя чума скосила, я ж не мог позволить, чтоб помер последний из моего рода — из рода Кривичей. Клим оставляет в покое топор и поворачивается к дедуле. Лицо Жана сводит гримаса горечи — разум пронзает боль осознания, и горечь оседает на кончике языка. Ну вот опять, причина всех бед их семьи — хвалёное милосердие дедули, от которого ущерба намного больше, чем пользы. Вот кому теперь хорошо от того, что несколько сотен лет назад дед Слава спас от смерти своего последнего оставшегося в живых потомка? Сейчас под ударами его топора лихо полетят их головы: Ольги, которую на этот раз Жан не спасёт и не прикроет, как делал уже много раз, смелой и честной Ани, самого великодушного и заботливого дедули на свете и его, Жана, неуёмная любознательная головушка (что же всё-таки было не так с кровью Ольги? — эту тайну теперь, похоже, не раскроет никто никогда, и только ради неё одной стоило бы сейчас выжить… благодаря чудесному спасению в последний момент, не иначе!). Воистину говорят: не делай добра — не получишь зла! — Я тебя обратил, вот теперь и расплачиваюсь, — добавляет дедуля. Жану кажется, что Клим усмехается. Тот опять угрожающе приближается к клеткам и заговаривает с дедом Славой. Конечно, он никогда не простит ему свою Иванку. Жан на его месте тоже… не простил бы кому-то смерть Ольги. Конечно, дед Слава жалеет, что не убил Клима тогда. Жан его понимает. Не было бы у них сейчас этих проблем. Жили бы себе спокойно. Может, он даже вернулся бы к Ольге. Жан зябко ёжится и сильнее кутается в пальто. Ещё немного, и он тут окоченеет от холода прежде, чем Клим начнёт методично уничтожать его семью. Мёрзнуть… это так по-человечески… Не греет даже его вечная любовь, готовящаяся к смерти вместе с ним. Жана утомляет их болтовня. Он пытается смириться со своим бессилием и с неотвратимостью конца. Поворачивается влево к Ольге. Она бледнее обычного, выглядит совсем потерянной и тоже кутается в своё пальто, пытаясь защититься от вездесущего холода. Ещё бы, у неё были большие планы на совместное будущее в Питере с как-же-от-него-избавиться-Барановским. И всё в один момент… оборвалось. Барановскому-то, конечно, и поделом, а вот Ольга… Жан отчаянно хочет просунуть руку в её клетку и сжать её ладонь. Быть рядом и не отпускать до самого конца — он клялся ей в этом, когда они сочетались браком. И получается, что эту свою клятву он нарушит. Как и клятву Гиппократа. Жаль… Он хотел оставаться верным своим словам до последнего вздоха… — …ты слаб. Тебя люди, — Клим кивает в сторону Хранителей, — таким… сделали? Ты — вампир, существо, которого природа наделила бессмертием, царь всего сущего… — Жан поднимает голову и видит фанатичный блеск в глазах разражающегося высокопарной громогласной тирадой Клима — тот ведёт опасные речи, сгубившие уже не один десяток вампирских душ, решивших, что, умерев и возродившись, они обрели вседозволенность и безнаказанность. — Служишь тем, кто за… — опять кивок в сторону Хранителей — конечно, они-то люди, и их Клим, видимо, презирает в первую очередь — за то, что они пресекают любые попытки нарушить древние, как дед Слава, законы вампирско-человеческих отношений, — шанс прожить на денёк больше, готовы продать все твои законы. Ну что, этого ты хотел… все свои тысячу лет… сидеть в клетке как… — Жан чувствует, что Клим пытается придумать как можно более презрительно-уничижительное сравнение для их семьи — какая разница, они не успеют долго мысленно скрежетать зубами из-за сказанного им, да и каждый из них за сотни лет уже отрастил такую толстую, почти бронебойную кожу равнодушия к любым насмешкам (а Ольга с Барановским — разве не насмешка над тобой, Жан? или ещё одно исключение из правил?), — цирковой пёс? — Дурак ты, Клим! — немедленно парирует дед Слава. — Дурак! И Жан поражается его монолитному хладнокровию. Он бы придумал для Клима эпитет пообиднее, например… bâtard… Нет, просить прощения за свой французский Жан не станет. Это его родной язык, в конце-то концов! Но этому подонку Жан бы с удовольствием высказал всё прямо в нахальную рожу. На чистом русском языке. Без сожалений выплюнул бы в Клима каждое слово целой лекции про вампиров, людей и зверьё. После обращения по сути ничего не меняется. Ты живёшь, гуляешь по городу, ходишь на работу, общаешься с людьми, только питаешься иначе. Каждый вампир продолжает жить в человеческом обществе, которое, в свою очередь, продолжает считать его человеком. Было бы по меньшей мере отвратительно и противоестественно начать убивать коллег и людей вообще средь бела дня после того, как ты многие годы людские жизни спасал и в принципе служил на благо человечества. За такое следует наказание и по людским законам, и по нашим, вампирским. И именно законы мирного сосуществования вампиров и людей, из всех людей известные только Хранителям, как и истинная сущность одной смоленской семьи, удерживают вампиров от превращения в вечно голодных зверей, жаждущих только крови — с каждым днём всё больше и больше. Невозможно убить в себе всё человеческое, сколько бы веков ни прошло. Любое общество, вампирское в том числе, подчиняется своим законам. А от тех, кто не хочет жить по закону, избавляются. Человеческое общество функционирует практически так же — только избавляются путём изоляции от общества, а не отрубания головы. Ну, в давние времена у людей методы казни от вампирских тоже не отличались, но люди… эволюционировали, стали гуманнее. И они, Жан и вся его семья, — внутри почти такие же люди, какими и были до обращения. Они не хотят быть и никогда не будут похожими на зверей. А речь, прямохождение, существование в социуме сближают вампиров как раз именно с людьми, а не со зверьми. Биологию уж к двадцать первому веку-то можно было бы выучить, неуч ты, Клим! Люди, конечно, тоже могут вести себя как звери. Когда попирают свои же собственные законы. Но в таком случае их участь весьма незавидна. Мало кто хочет провести остаток своих дней за решёткой, не видя белого света, вдали от всего, что когда-то было важно и имело какую-то ценность. А разговоры о сверхлюдях и недочеловеках люди очень не любят. Мир поплатился за них катастрофой Второй мировой войны и десятками миллионов жизней. В общем, историю прошлого столетия тебе тоже стоит подучить, Клим! Оттуда столько уроков можно извлечь, тебе и не снилось! Думаешь, тебе хватит пары минут, чтобы убить в нас людей? Ça t'emmerde! Жан с трудом сжимает трясущиеся окоченевшие пальцы в кулаки. Он весь дрожит. Пальто не помогает, холод забирается во внутренности. Неужели именно так приближается смерть? — То, что ты называешь слабостью, я называю заботой. Я давно не человек, но я всю жизнь старался им быть. Не мне судить о человеческих слабостях. Откуда я могу знать, что там чувствуют люди, когда приходит их конец? А вот одно я знаю точно: а хороших людей больше! — Голос дедули, кажется, полон любви к людям, и от этого как будто понемногу отступает холод, забравшийся глубоко внутрь Жана, сковавший его так, что сложно пошевелиться без дрожи во всём теле. Не хотелось бы умирать в этом выстуженном заброшенном здании, чувствуя себя как замороженная кровь из медицинских запасов. — Все они одинаковые! — гнёт свою линию Клим. — Начинайте! — бросает он Хранителям. Нет, ну он точно издевается. А ты много людей-то встречал? За те века, что глаза мои тебя вообще никогда не видели, люди сильно изменились и, похоже, в лучшую сторону. Как многого ты ещё не знаешь о людях, salaud! Хранители остаются неподвижны. Клим издевательски ведёт ладонью по прутьям их клеток. Не дай бог он прямо сейчас тронет кого-то из них! Нужно срочно что-то сделать. Жан всё равно умрёт, так пусть хоть перед смертью покажет, что не сдаётся без сопротивления. Жан из последних сил командует своему всё ещё дрожащему телу приподняться и впиться когтями в ладонь Клима. Тот замирает и пытается кивком головы натравить на Жана Хранителей. Ольга рычит на Клима и — Жан замечает краем глаза — пытается пододвинуть к соседней — его — клетке ладонь, стянутую наручником. Как ни странно, Бредихина одёргивает своих верных цепных псов. Все стоят на своих местах. Под пальцами течёт чужая кровь, кровь зверя, кровь предателя. На фоне всепроникающего холода заброшенного приюта горячая как раскалённая лава. — Ты в своём уме? — шепчет Ольга сквозь зубы, морщась от боли. — Всех нас подставил! Он теперь и распоряжения Хранительницы ждать не станет, чтобы нас всех прикончить! Жан не отпускает Клима. Замечает, что Ольга пытается просунуть руку между прутьями их клеток. — Ты трус! — шипит Жан, показывая зубы, и дерзко вскидывает голову — он не боится смотреть больному уроду прямо в глаза — в них явно читается насмешливая просьба: «удиви меня». — Только и можешь, что угрожать связанным женщинам и старику. Смелым надо было быть, когда твоей любимой нужна была помощь. Ты мог её спасти, но вместо этого, поджав хвост, бросил на произвол судьбы. Поступил как самый настоящий зверь. Ты не имеешь права мстить за неё, это для тебя слишком человеческий поступок. Хочешь быть зверем — так веди себя соответствующе. Тебе уже слишком поздно становиться человеком! Клим вырывает окровавленную ладонь и с размаху бьёт по прутьям. Жан инстинктивно зажмуривается и чувствует, как на его ладони сжимаются холодные пальцы Ольги. Он опускает взгляд. Кольцо наручника змеёй стягивает её запястье, и сама она сидит скрючившись, держась левой рукой за прут, прутья впиваются ей в правое плечо, но она не отпускает его ладонь. Что это значит? Она всё-таки решила поддержать его внезапный порыв? Решила сказать: я с тобой до конца? Н-да, невесело получается: они жили недолго и счастливо вместе, долго и несчастливо порознь, но умерли в один день! Слишком грустная сказка. И главное — некому будет её сложить и рассказать. Жаль только, что перед смертью Жан не успеет признаться Ольге, что обманывал её с тех самых пор, как они расстались. Тем временем Бредихина подходит ближе и заговаривает с дедом Славой. Но Жан их не слышит, его оглушает голос Клима. — Ты ничего обо мне не знаешь, шавка помойная, нос не дорос, чтобы что-то вякать, — выплёвывает тот Жану в лицо. — На правду не обижаются, Клим! — усмехается Жан. Он сам не знает, откуда в нём взялась эта смелость дерзить опасному врагу, который держит в своих руках их жизни. — Трусость — слишком большая плата, если следом приходит смерть. Может быть, всё из-за того, что рядом с ним Ольга и он в ответе за неё как за любимую женщину и как за ту, которую чуть меньше двух веков назад обратил в вампира? «Мы в ответе за тех, кого обратили», — сказал дедуля несколько минут назад и, как всегда, оказался прав. С другой стороны, ему уже нечего терять, небольшая демонстрация сопротивления не повредит. Жан убеждает себя: он сделал всё, что мог, чтобы дать отпор, и умрёт с чистой совестью. — Лучше я умру сегодня с чистой совестью… — слышит Жан голос Хранительницы, выныривая из своих мыслей, — чем вечно в такой грязи жить. И она права… Стоп, что? Она ведь заключила сделку с Климом: их головы за её обращение в вампира и вечную жизнь. Она сейчас что, и его предаёт? — Возьмите… убийцу! — твёрдо приказывает она. Убийца приглушённо смеётся. Жан в недоумении переводит взгляд с Хранительницы и её сына на её подручных. Те переглядываются и направляются к Климу. Но… слишком медленно. Ему ничего не стоит их… Что и требовалось доказать. Он с лёгкостью их раскидывает, а они даже до него дотронуться не успели. Такими темпами он перебьёт их всех: и вампиров, и Хранителей. Что же делать? Чёртовы наручники и клетки! Как отсюда выбраться-то — без посторонней помощи? — Вот видишь: сначала она обманула тебя, а теперь и меня! Я же говорил: людям верить нельзя! — с этими словами Клим стремительной угрожающей тучей надвигается на Хранительницу и её сына. Плохи дела! Он поднимает сына Бредихиной над землёй в попытке придушить. Merde, merde, merde! Как же чешутся руки оторвать косматую голову! Как же тяжело быть просто безмолвным наблюдателем! Ольга крепко обхватывает пальцами его ладонь. — Je ne te lâcherai pas jusqu'à notre mort! — слышит он её неразборчивый шёпот. — Нет, мы здесь не умрём, Ольга! — шепчет он в ответ. — Когда угодно и где угодно, но только не здесь и не сейчас. Я не позволю… Если бы только он мог что-то сделать для их спасения… Слева раздаются оглушительные выстрелы. Неужели кто-то пришёл к ним на помощь? Но как? Кто и откуда узнал, где они? Полицейский Иван, сердечный друг Ани! На помощь вампирам пришёл… человек! И кому после этого нельзя верить? Prends ça dans les dents, Клим! Жаль только, что пулями вампира не убить! Этот зверь очень скоро встанет, целый и невредимый. — Добей его! — орёт Жан что есть мочи — секунды, требующиеся вампиру на регенерацию, утекают сквозь пальцы. Но тот встаёт и силой мысли выбивает из рук Ивана пистолет, а его самого поднимает в воздух и роняет. — Иван!!! — разрезает воздух истошный крик Ани. Жан всецело понимает её боль. Он сейчас переживает за своего русского тёзку как за родного. Да и в принципе за время знакомства Иван стал для их семьи почти что родным. Надежда на чудесное спасение — как в кино — в самый последний момент стремительно тает. В таком случае пусть Клим вернётся к своему первоначальному плану и убьёт только вампиров. — Ты же меня убить хотел! — напоминает дед Слава, и его голос — тоже на грани вопля — мольба о помиловании невиновных. Лучше бы сегодня умер только один вампир. Нет, не дед Слава. И не один из их семьи. Пусть это будет Клим! Вот только он направляется к топору… Кто станет его первой жертвой? Ирина Витальевна с поразительной для женщины, больной раком в терминальной стадии, скоростью оттесняет Клима к окну стойкой от капельницы и выталкивает его наружу. Жан мысленно ей аплодирует. Вот это настоящая русская женщина: и здоровенного вампира остановит, и любой подручный предмет в оружие превратит. Даже ценой последних оставшихся сил. Несмотря на то, что она пыталась продать их головы Климу, теперь Жан снова может сказать, что уважает её. Только Клим же, паскуда, очухается через минуту максимум! Вернуться сюда — дело ещё нескольких минут, а Иван до сих пор в отключке. Словно прочитав мысли Жана, Аня зовёт Ивана, и тот приподнимается. Иван и Хранители бегут вниз. Столбик термометра надежды на спасение снова поднимается в район положительных чисел. Теперь, когда их тюремщика поблизости нет, можно попробовать раздвинуть прутья клетки и вылезти. Чтобы в случае чего подстраховать отважных людей, не побоявшихся вступить в схватку с монстром ради жизней вампирской семьи — тех же монстров, только… сохранивших человеческий моральный облик. *** — Ну ладно, детки, за то, что всё закончилось! — произносит тост дедуля, когда вся семья собирается за столом дома, чтобы отметить чудесное спасение и воздаяние по заслугам душегубу. — Новый Хранитель — человек мягкий, авось и поживём спокойно! Они не успевают пригубить ни капли крови, как дверь тут же распахивается и заходит новый Хранитель и его подчинённые. Лёгок на помине! Жан крепче стискивает стакан. Лучше бы Бредихину прийти к ним с миром. Иначе спасать от него придётся ещё одну жизнь. Анализы показали, что Ольга беременна. Жана согнуло пополам от истерического смеха, больше напоминающего рыдания, когда он посмотрел её показатели. Как, как вообще так могло получиться? Единственным её половым партнёром, известным Жану, был хренов наркоман. Или были другие? Putain! Он столько пытался зачать ребёнка с самыми разными женщинами. Ни у одной не получилось! А Ольга преуспела в этом эксперименте, в котором даже не участвовала, куда лучше и куда быстрее него. Обскакала она его по всем фронтам! И Жану не терпелось ей об этом поскорее рассказать. С самой широкой из возможных улыбок. Ладно, ладно, возможно, Бредихин просто ненадолго зашёл поздравить их с завершением всей этой кошмарной истории с убийствами и убийцами. Он уйдёт, и Жан поделится с будущей матерью, ещё не знающей о своём положении, прекрасной новостью. Жан опускает стакан. — О, Костик! Долго жить будешь — вот только что тебя вспоминали! — радостно приветствует его дед Слава. — Костик я для мамы, для вас — Константин Сергеевич! — холодно отрезает тот. По его тону Жан понимает, что ничем хорошим этот визит, показавшийся было простым визитом вежливости, не закончится. — Мы забираем Ольгу Анваровну! — продолжает Хранитель. Да как они смеют? Жан начинает закипать. Напрягается каждая мышца, каждый нерв. Он превращается в хищника, готового к прыжку. Только не с целью напасть и убить. А с целью защитить. — Что? — Ольга нервно смеётся. Кажется, никто в их семье не понимает, что происходит. Все молча смотрят на незваного гостя. — Вы ведь убили нашего сотрудника. Будет казнь, — объясняет им Бредихин таким тоном, как будто обращается к несмышлёным, ничего не соображающим детям. — Чего? — недоумённо интересуется дед Слава и подходит ближе к нему. — Это как это… Костик… Сергеевич? Вчера столько всего произошло… — Но мы ведь по-прежнему должны соблюдать закон, так ведь? — парирует Хранитель. Вопрос, разумеется, риторический. Должны-то должны, но каждое его слово — как удар обухом по голове Жана. Вчера он пообещал Ольге, что не позволит никому из их семьи умереть. А сегодня на неё покушается уже другая сторона. Уже забыл этот… выскочка, что если бы не Иван, которого Ольга спасла, убив того Хранителя, то они все — и, возможно, Хранители в том числе — сейчас бы тут не стояли, мило беседуя? Память как у рыбки — это очень печально. С таким бы к врачу, а не работать в городской администрации. А потом народ жалуется на некомпетентность чиновников. Интересно почему, да? — Так ведь… — грустно передразнивает его дед Слава. Н-да, весьма прискорбно, что Костик… Сергеевич забыл, что вчера Хранители тоже хотели нарушить закон, казнив не виновных ни в одном преступлении вампиров. В таком случае как насчёт того, чтобы призвать к ответственности Хранителей, а? Жана осеняет: у него есть козырь в рукаве и он с успехом может разыграть свою карту. Он снова сделает то, что делал уже много раз за свою жизнь, то, что, наверное, у него получается лучше всего после лечения людей, — спасёт Ольгу. Ему больше ничего не остаётся. И, наверное, клятва Гиппократа тут уже ни при чём. То есть, конечно же, как врач, он должен помогать тем, кому нужна его помощь. Но здесь он единственный, кто вообще может хоть как-то повлиять на ситуацию. И пусть это не его ребёнок (а жаль!), но Ольга — всё ещё его любимая женщина. И он не может просто так в одночасье её лишиться. Когда-то Жан читал, что у людей при определении наказания преступнику учитываются смягчающие и отягчающие преступление обстоятельства. К смягчающим обстоятельствам относится в том числе беременность преступник… преступницы. Человеческие законы в этом отношении кажутся… справедливыми. Беременность — очень уязвимое положение, а стране нужны новые люди, наказать-то преступницу накажем, но не то чтобы самым суровым образом. Будет ли столь же справедлив Хранитель Бредихин? Позволит хотя бы отсрочить наказание до появления на свет новой жизни? — Господа, — Жан решительно выходит вперёд и заслоняет собой Ольгу, — казнив Ольгу сегодня, вы убьёте двоих. Она, — он поворачивается к Ольге, которая смотрит на него с потаённой надеждой, и вздыхает — пришла пора произнести это вслух и признаться в этом всем и в том числе самому себе, — ждёт ребёнка. И пусть только попробуют они теперь ей что-то сделать! Жан снова поворачивается к ней: Ольга недоверчиво морщит лоб и от неожиданного потрясения опускается на стул — и, может быть, от боли — какой-то спазм в животе на нервной почве. Ей теперь нельзя нервничать, ну вот совсем нельзя! Мужчинам, конечно, этого не понять, только врачам. Но ничего, если Хранители этого не поймут, он как-нибудь постарается им это объяснить. Если понадобится — не только добрым словом. Жан издевательски разводит руками и смотрит на Хранителей с позиции победителя: увы и ах, они больше ничего не могут ей сделать. Достаёт из кармана брюк бланк с результатами анализов и протягивает деду Славе. Жан не уверен, что тот хоть что-то понимает в медицинских показателях или знает, что такое ХГЧ. Зато уверен, что, как человек не просто старой, а совсем древней закалки, дед Слава ни за что не допустит убийства нерождённого ребёнка Ольги. — Убить дитё — это грех, — назидательно сообщает Хранителям дедуля и передаёт им бумажку — Бредихин виновато опускает взгляд на показатели, а Жан постоянно поглядывает то на него, то на Ольгу — уже контролируя её состояние, мало ли как стресс прямо сейчас скажется на ней — предугадать трудно. — Ну давайте пусть она разродится, а там уже будем чего-то решать, а, Константин Сергеевич? — с надеждой спрашивает он. Бредихин молчит. Пауза затягивается. Жан и вся его семья с тревогой ждут его решения — как пациенты, опасающиеся, что сейчас врач им будничным тоном преподнесёт, что у них раковая опухоль, не подлежащая оперативному лечению. Жан смотрит на Ольгу и слышит отчаянный стук собственного сердца. Он сделал всё, что мог, чтобы облегчить участь Ольги, но теперь её судьбу решать не ему и он боится, что решение будет не в её пользу. До мелкой дрожи в пальцах раздражает потеря контроля над ситуацией. — Да-да, конечно, — наконец роняет сбитый с толку Бредихин. Жан выдыхает — как больной, у которого опухоль оказалась доброкачественной. — Жан, как такое вообще возможно? — допытывается Аня. — От этой женщины можно ожидать чего угодно, — отвечает Жан, с нежностью смотря на Ольгу — та поднимает на него взгляд и едва заметно улыбается. Жан не ждёт, что она скажет ему что-то вроде «мой герой», как назвала вчера Барановского, который пришёл вместе с Иваном им на помощь и сыграл свою роль в избавлении мира от кровожадного Клима. Она пошла благодарить Барановского, а Жан стоял и смотрел ей вслед, чувствуя себя так, как будто его предали. Думал: «а как же я? неужели те твои слова про «не отпущу до самой смерти» имели значение ровно до того момента, как смерть отменилась?». Неужели ему действительно показалось, что у Ольги остались к нему какие-то чувства? Она-то может выкинуть что угодно… Только вот её отношение никогда не мешало ему её спасать. Он привык спасать других. В этом — смысл всей его жизни. Ему не нужна за это благодарность. Ему не нужна её благодарность. Ему достаточно её почти незаметной улыбки. — Извините, нам пора. — Бредихин забирает Ольгино пальто (з-з-зачем?) и расправляет его, будто предлагая помочь даме одеться. — Содержание Ольги Анваровны будет более чем достойным, обещаю. Вы, как врач, сможете посещать её, следить, как протекает беременность, — заявляет так, будто делает вампирской семье огромнейшее одолжение. Щедрая уступка, нечего сказать! Да он издевается? Он вообще знает, что беременной женщине нужно носиться, с ног сбиваясь, по врачам, анализам и УЗИ, встать на учёт в женскую консультацию как минимум? Даже если эта женщина — не совсем человек… Как она будет это делать, сидя под стражей… страшно даже представить где, возможно, за городом…? Впрочем, они явно не знают, с кем связались. Ольга доведёт их до истерики, и они через пару дней приедут сдавать её обратно с первобытным ужасом в глазах. Может, даже приплатят её семье, чтобы они забрали её. — А с чего вы взяли, что я с вами пойду? — спрашивает Ольга, вставая со стула. Воооот! Уже хорошо! Ольга сразу начинает их изводить. Правильная тактика! Она направляется к другому выходу из гостиной, но ей тут же преграждают дорогу другие Хранители. Этот Бредихин… продуманная гадина, подстраховался, взял с собой, похоже, всех сотрудников своего ведомства. Ну, видимо, чтобы точно гарантировать успех своего предприятия. Решил одолеть беременную женщину числом! Положим, он не знал о факте беременности, но всё равно… Против одной женщины — сколько их там? Очень честно, нечего сказать! Совершенно не по-джентльменски! Один на один Ольга бы не оставила Бредихину ни единого шанса на победу. Даже беременная. Даже на последнем месяце, Жан уверен. — Мне бы не хотелось применять спецсредства. Их действие может навредить вашему ребёнку, — уговаривает Бредихин таким самоуверенно-снисходительным тоном, что Жану хочется взять его за шкирку и хорошенько встряхнуть, чтобы вытрясти из его поганой башки всё дерьмо, которое там накопилось. Он очень хорошо чувствует подтекст завуалированной угрозы. Жан яростно хмурится, крепко сжимает челюсти и рычит на Хранителей. Ему хочется броситься на них прямо сейчас. Все, кто пытается угрожать Ольге, пробуждают в нём худшие грани его вампирской сущности. Как! Они! Посмели?! Кровь кипит внутри. Сердце стучит в висках тяжёлым молотом по наковальне. От пульсации крови начинает раскалываться голова. Дед Слава его предсказуемо останавливает. Конечно, открытого противостояния с Хранителями ещё только не хватало. Семья и так только что спокойно выдохнула после того, как увы покойная Бредихина повесила на них всех собак и чуть не казнила. Но как же Ольга? Неужели дедуля предлагает им сидеть сложа руки и смотреть, как Хранители упекают Ольгу за решётку? К нему присоединяется Аня, ненавидящая любую несправедливость. Она, как и он, готова броситься на Хранителей, чтобы защитить Ольгу. — А ну тихо! — Дед Слава останавливает их обоих. — На улице мои люди, — сообщает Бредихин. — Не думаю, что открытый конфликт пойдёт кому-то на пользу! Да ты чертовски прав, парень! Как это мы сами до этого не додумались? А знаешь, что ещё не пошло бы всем на пользу — и вампирам, и людям? Этот конфликт начинать! Сколько он вообще человек собрал, чтобы арестовать одну-единственную женщину? Целый полк? Если бы у Наполеона было столько солдат в расчёте на одного солдата Российской империи, то война 1812 года явно закончилась бы по-другому — к гадалке не ходи… Жан, Аня и Ольга растерянно переглядываются. Все трое понимают, что решение только за той, кто потенциально станет пленницей Хранителей. Если она станет сопротивляться, то Жан готов на всё ради неё и вступить в конфликт в том числе. Пульс учащается как при инфаркте. Сердце яростно стучит между лёгкими, мешая дышать. Хорошо, что он вампир и ему не грозит ни инфаркт, ни продолжительная паническая атака. Но он слишком сильно нервничает даже для человека. Что же ты станешь делать, графиня? — Ладно, чёрт с вами, поеду. Давно хотела сменить круг общения, — наконец выносит решение Ольга, подходит к Бредихину и резко вырывает из его рук своё пальто. Она умеет эффектно удалиться и оставить напоследок неизгладимое впечатление. — Спасибо за понимание, — отвечает он непонятно кому — видимо, её удаляющейся спине. — Остальных просто прошу из города никуда не уезжать. Как теперь тут уедешь, когда Жан каждую грёбаную секунду вдали от Ольги будет беспокоиться о её состоянии? Хоть она и беременна чужим ребёнком… Бредихин разворачивается. Молодец какой! Сделал гадость — на сердце радость просто! Ох сколько же Жан хочет высказать ему в лицо! Он не успевает сделать и шага к уходящему Хранителю. Дед Слава хватает его за руку и ведёт к столу. Жан упирается руками в спинку стула, чтобы успокоиться и отдышаться. Да, точно… Любой его неосторожный шаг теперь может навредить Ольге. Хранители ведь обязательно воспользуются тем, что хоть один вампир выйдет за рамки законопослушности, и навредят их семье. Закон они соблюдают, как же! Точно уже забыли, да, что хотели его нарушить вчера! Кровь отливает от головы. Пульс понемногу выравнивается. Дыхание возвращается в норму. Хорошо, что он вампир, и любое потрясение нивелируется ускоренной регенерацией нервных клеток в том числе. — Вот так вот! Сажали цветочки — а выросли херочки! — высказывает дед Слава общую мысль. — Мдааа, видать, спокойно жить не получится… И формулирует её очень метко. Не в бровь, а в глаз, как говорят в России. Ничего же не предвещало беды! Сколько ещё Хранители будут вставлять им палки в колёса? Жан залпом выпивает стакан крови. Был бы человеком — с горя se bourrerait la gueule. У крови такого эффекта, к сожалению, нет. *** — Ты собираешься рассказать Барановскому? — спрашивает Жан Ольгу через месяц после того, как её сажают под «домашний арест» в огромном двухэтажном коттедже на восточной окраине Смоленска. Содержание более чем достойное, Бредихин не обманул: ежедневные прогулки по обширной прилегающей к дому территории, роскошная обстановка и ежедневная доставка всего необходимого по любому её капризу. — Как ты это себе представляешь, дорогой Жан? Это же вы с Иваном… родили прекрасную идею: моё положение надо скрывать и для всех вместо декретного отпуска я якобы уехала во Францию на год читать лекции о русской литературе! — возмущённо отвечает Ольга, закидывая ногу на ногу. — Я сама внушила это руководству университета, а те наверняка сообщили всем моим студентам. Суббота, за окном тёплый мартовский день, они сидят на мягких креслах в просторной светлой гостиной, совмещённой с кухней, и «по-дружески» общаются после очередного осмотра — коих Жан проводит три раза в неделю, а в остальные четыре дня просто заезжает проведать Ольгу и привозит ей кровь — сейчас ей требуется намного больше, чем обычно. Плод оказался весьма прожорлив. Даже если Жан Ольге уже надоел, она старается этого не показывать. Они, конечно, успели за десятилетия отвыкнуть от лицезрения друг друга каждый день, но теперь Жан потихоньку снова к этому привыкает, и ему даже начинают нравиться их ежедневные обмены любезностями. Только вот беременность не вечна, и никто не гарантирует, что после родов Ольгу не казнят. Да и как сами роды пройдут? Не убьёт ли Ольгу непонятный гибрид вампира и человека при появлении на свет? Слишком много вопросов без ответа. Уже который день дед Слава ищет в векописи записи о случаях беременности женщин-вампиров от мужчин-вампиров или мужчин-людей, но пока не нашёл ни одного такого случая. Пока что Жан просто делает всё, что в его силах, чтобы ей было комфортно и она ни в чём не нуждалась. Привозит кровь, привозит всё из её дома, что она просит, — её любимые наряды, книги, бокалы, перевёз к ней даже коллекцию её комнатных растений, больше похожих на деревья. Желание женщины, а тем более беременной — закон. Тем более когда ты… когда она тебе не безразлична и даже если она беременна чужим ребёнком. Но на месте Барановского Жан бы расстроился, если бы любимая скрывала от него свою беременность. — Предпочтёшь, чтобы он думал, что ты нагуляла ребёнка во Франции в перерывах между лекциями? — острит Жан. — Да не знаю я! — Ольга повышает голос. — Что ты от меня хочешь? Чтобы я явилась к нему и сказала, что не ездила ни в какую Францию, на третьем месяце беременности от него, а ещё что я не человек, зато могу пудрить мозги любому человеку, лишь заглянув ему в глаза, и родится у нас «неведома зверушка»? Так он решит, что я и чувства к себе ему внушила, чтобы найти себе развлечение на коротенький кусочек своей вечной жизни! С чего ты вообще о нём переживаешь? Проявляешь мужскую солидарность? Он для тебя уже больше не еда? — Обрати его! — спокойно предлагает Жан, хотя это последнее, что ему хочется. Ещё не хватало вечность видеть рядом с Ольгой другого. — ПожЕнитесь и сможете спокойно воспитывать свою… зверушку вместе. — А Хранителей ты куда денешь? — Она отхлёбывает кровь из пузатого винного бокала — и тоненькая струйка стекает вниз по подбородку. — Отрубят мне голову, и ребёнок останется сиротой сразу после моего рождения! Кровь с её подбородка хочется слизать. Жан смотрит на капающую на красное воздушное платье кровь. И в этот момент для него нет ничего прекраснее беременной от другого Ольги, препирающейся с ним. — За шесть с лишним месяцев мы с дедулей что-нибудь придумаем, чтобы избавить тебя от наказания, — обещает он и протягивает ей платок. — Ты такой лжец, Жан, но почему-то сейчас мне хочется тебе верить. — Ольга тяжело вздыхает и принимается стирать кровь с платья. — Скажи, тебе не надоело каждый день мотаться за тридевять земель ко мне и возить мне всё что угодно, стоит мне только потребовать? — Ну как мне может это надоесть? Это же уникальный экспериментальный опыт — наблюдать, как развивается новая жизнь — гибрид разных видов! — лжёт он. — Мой эксперимент за столько лет не увенчался успехом, зато ты — прекрасный экземпляр для изучения! И потом, я же врач, я должен помогать и лечить всех, кто… — Да-да, знаю, — перебивает его Ольга, — ты Гиппократу давал! — Ш-ш-што? — удивляется Жан, поперхнувшись кровью, которую едва успел отпить из своего стакана. На вороте его белой водолазки расплывается пятно. — Шутка моих студентов с медфака. Клятву Гиппократа, говорю, давал. Я это от тебя уже слышала! — язвит она. — Может быть, придумаешь новое оправдание, чтобы проводить время со мной? — Мне для этого не нужны оправдания! — парирует Жан и встаёт с кресла. — Моя дорогая Ольга, спасать и защищать тебя — это единственное, что я умею так же хорошо, как лечить людей. И мне просто нужно видеть тебя каждый день, чтобы держать всё под контролем, чтобы с тобой точно всё было в порядке. Лицо Ольги от удивления вытягивается. Жан знает: он никогда не говорил ей этого. Но она не смеётся. Только грустно улыбается и теребит почти прозрачные красные рукава-фонарики. И долго молчит, собираясь с мыслями. Он практически признался ей в любви. — Среди медсестричек не нашлось достойной замены, любимый? — Ольга себе не изменяет — даже беременная, не перестаёт быть язвой. Она тоже встаёт и подходит к нему вплотную. — Я и не искал замену, любимая! — Жан смотрит в любимые голубые глаза и чувствует дыхание Ольги на своей шее, тело, как и раньше, отзывается волной сладостных мурашек. Он готов утонуть в её глазах, как и двести лет назад. Ольга слизывает кровь с его подбородка и целует его в уголок губ. — Спасибо, Жан, — шепчет она на грани слышимости, проводя пальцами по его щеке. — Без тебя я бы уже несколько раз умерла. И в этот момент Жан понимает, что в мире, сотканном изо лжи, он верит в одну простую истину: он никогда не переставал любить Ольгу и готов спасать её целую вечность.