Между молотом и наковальней

Утес Кастерли. Логово льва. Дом Тайвина Ланнистера и его ублюдков. А теперь дом его кузины и последнего живого ребенка Элии. Его сердце сжимается от одной только мысли, руки судорожно сжимаются вокруг спящего тела, убаюканного в них. Оставить здесь своих кузину и племянницу без защиты, кроме одного рыцаря и их собственного молчания, — это то, что противоречит всем обещаниям и клятвам, которые он когда-либо давал. Это анафема — оставлять их в таком одиночестве. И все же Доран ожидает, что он просто бросит их в замке Тайвина Ланнистера, в самой пасти льва. Что, если их обнаружат? Что, если однажды прилетит ворон и принесет не приветствие от семьи, а известие об их смерти? Что, если их искалеченные тела доставят домой завернутыми в плащи Ланнистеров? Что, если это произойдёт снова? Их семья едва пережила это однажды, как они смогут сделать это еще раз? — Ты пытаешься заставить камин загореться? Аллирия опускается рядом с ним, укутаная в ярко-красный шелк с маленькими золотыми львами, гоняющимися друг за другом по вырезу. Это зрелище ужасано. Его кузина — Дейн, созданная для бледно-пастельных и чистейших белых тонов, как звезда на эмблеме ее дома. Она выглядит... по-другому в ярких тонах. Ярко-красный и золотой цвета выглядят странно, заставляя ее выглядеть хрупкой и нежной так, что у него по спине пробегает холодок. Лишь благодаря усилию воли ему удается встретиться с ней взглядом, пусть всего на секунду, и изобразить на лице беспечную улыбку. — А если так? Аллирия вздыхает, и ее плечи слегка опускаются. — Будь осторожен, пожалуйста, кузен. Напряженность между Дорном и Западными землями достаточно высока и без того, чтобы ты тыкал пальцем в спящего льва. Он открывает рот, чтобы ответить, но она умоляюще смотрит на него, смотря ему прямо в глаза. Оберин чувствует, как напрягается его тело, когда он встречается с ней взглядом, загипнотизированный этими до боли знакомыми темно-фиолетовыми глазами. — Я не хочу умирать, Оберин, — эти слова поражают его, как физический удар, и он сгибается, отрывая от нее взгляд. — Лирия, я бы не стал... Я бы никогда... — Я знаю, — у нее очень низкий голос. — Но одно неверное слово может принести всем нам смерть, Оберин. Мне, тебе, Джейме, даже Роанне. Аллирия всегда знала, как правильно подбирать слова. Это неудачная черта их семьи. Он закрывает глаза от вызываемого ею образа их покалеченных тел, изуродованных, как у Элии, и отправленных обратно, чтобы насмехаться над Дораном, старшим ребенком Лорезы Мартелл, который видел, как умирают все его братья и сестра. Он опускает глаза, сглатывая упрямый, вездесущий комок в горле. — Лирия, я... Нежная рука гладит его, и это прикосновение так похоже на прикосновение его сестры, что его глаза слезятся. — Я доверяю тебе, Оберин, свою жизнь, жизни моих детей, даже ее жизнь. Не заставляй меня жалеть об этом доверии. Он с трудом сглатывает. — Я обещаю, Лирия. Тайвин Ланнистер и его приспешники никогда не услышат от меня ни одного неосторожного слова и не увидят ни одного неосторожного действия. Ни о жизни моих племянников, ни о жизни твоей дочери. Аллирия некоторое время молча смотрит на него, и ее глаза блестят в огне камина. — Спасибо тебе, Оберин. — Ты — семья, Лирия. Нет ничего, чего бы я не сделал для своей семьи. Она, кажется, не совсем уверена, что сказать, только долго смотрит в огонь. Ее напряженная поза расслабляется, напряженный позвоночник изгибается, плечи сгибаются, и Оберин внезапно осознает, насколько молодо она выглядит. Конечно, не так молодо, как ребенок, спящий у него на коленях, но на этот раз она выглядит так, как будто она действительно моложе его. Скорбь по Ашаре, Артуру и маленькой девочке Ашары придала серьезность и вес словам его маленькой кузины, и теперь она иногда кажется старше даже Дорана, несмотря на то, что она почти на полдесятилетия младше Оберина. Из нее получится поистине великолепная леди, в чем ни он, ни Доран не сомневались ни на мгновение. Аллирия пользуется их безграничным доверием, с оттенком вины из-за их прежней дистанции от нее. Но Оберин все еще не может перестать оплакивать кузину, которую он едва помнит — радостную, безрассудную девчонку, которая бегала за ним и Артуром, прыгала со скал и охотилась на змей. Его воспоминания о ней действительно очень скудны, потому что высокомерный мальчик, которым он был, видел в ней просто еще одного надоедливого ребенка, которого ему приходилось терпеть в Водных Садах. Теперь он горько сожалеет о своем отношении к ней. Леди Аллирия Ланнистер — гордая женщина, красивая и сильная, женщина, которую он с гордостью называет своей семьей. Но маленькая Лирия... О, как бы он хотел проводить с ней больше времени, прежде чем горе так состарило ее. Он жалеет, что не провел больше времени со многими людьми. С Ашарой, прекрасной кузиной, с которой он никогда не был так близок, как с Элией, просто потому, что она так пугала его, и всё его желание изменить это бесполезно, потому что она так сильно страдала, что бросилась с башни, чтобы положить этому конец. С Артуром, идеальным рыцарем, который подавал идеальный пример и который рассказывал самые непристойные шутки, когда они были всего лишь буйными юнцами, слишком молодыми для этого мира, поверженным только из-за предательства, но все равно мертвым. С Рейнирой, его непослушной, шумной племянницей, вечным ребёнком, гоняющимся за черным котенком, кровь ее отца обрекла ее на такую жестокую смерть, что он едва смог опознать ее несчастный маленький труп. С Эггом, веселым маленьким мальчиком Элии, который всегда смеялся над всем, и чей смех был разбит вместе с его жизнью о гобелены солярия его матери. И с Элией. Больше всего с Элией. Его милой сестрой, почти его близнецом, которая изучала яды и политику вместе с ним, и в чьем сердце было достаточно любви для двух Вестеросов. До сих пор он провел лучшую часть своей жизни с Элией, рос и учился вместе с ней, обожал ее всем сердцем, а затем его вырвали из него самым жестоким из возможных способов. Когда пришло известие, он думал, что тоже умрет. Он с младенчества строил свой мир вокруг своей старшей сестры, любил ее так сильно, что ему кажется, будто с ее смертью он потерял лучшую часть своей души. Он скучает по ней отчаянно, до боли, как будто кто-то вдавил раскаленный песок в плачущую рану в его сердце, где Элия так глубоко укоренилась совсем недавно. Если бы он мог поговорить с ней еще немного, хотя бы чуть-чуть, он бы воспользовался этим без колебаний. Совсем недолго. Но достаточно долго, чтобы поклясться отомстить за нее. Достаточно долго, чтобы пообещать, что ее дочь будет в безопасности. Достаточно долго, чтобы попрощаться. Он отдал бы все, что угодно, лишь бы только попрощаться. Чувство вины в горле отвлекает, становясь все сильнее, и он задыхается от полузадушенного всхлипа, стараясь не разбудить уставшего ребенка у себя на коленях. — Сандор Клиган унаследует замок своего брата. Он моргает, слабо дернувшись от неожиданной смены темы — Что ты сказала? Аллирия не отводит взгляда от огня, но ее поведение снова изменилось. Кажется, что на миг он видит образ ранимой юной кузины, которой она когда-то была, а потом он исчезает. — Это было одно из готовых писем на столе Старого льва. Я не смогла прочитать все, и все было перевернуто, но я увидела достаточно — Тайвин Ланнистер, возможно, и потерял одну бешеную собаку, но его псарня далеко не пуста. На мгновение Оберин замирает в замешательстве. Почему она заговорила об этом сейчас? Затем он замечает блеск в ее глазах и жжение в своих собственных. Значит, это отвлекающий маневр, способ для них обоих направить свое горе во что-то менее бесполезное, чем сидеть, плакать и гадать, что будет, если. — Возможно, эта собака не такая безумная, как предыдущая. Она пожимает плечами, мрачное страдание появляется на ее лице. — Возможно, хотя тебе лучше знать, чем мне. Я впервые покидаю Дорн и никогда не думала, что выйду замуж за его пределами. Здесь все так по-другому. Если бы Висенья не спала на нем, крепко обвившись вокруг него, как это часто делали его собственные дочери, он бы обнял ее. А так он просто толкает ее в плечо своим собственным. — Ты одна из самых потрясающих людей, которых я когда-либо знал, Лирия, будь то мужчина или женщина. Есть причина, по которой Доран подумал о тебе быстрее, чем о ком-либо другом, и это была не кровь, которую мы разделяем. Если кто-то и сможет преуспеть в этом задании, то это будешь ты. Она робко улыбается, но это искренняя улыбка. — Спасибо тебе, Оберин. Мне нужно было это услышать. Оберин пытается изобразить свою обычную плутоватую ухмылку, и он чувствует, что у него ничего не получается, но он пытается, несмотря на то, что голодный монстр в его груди полон решимости поглотить его, поэтому он считает это победой. — Для чего еще нужна семья, если не для поддержки и несвоевременных комментариев? — Несвоевременные комментарии? — любопытство, вспыхнувшее в ее глазах, для него ново, и он чувствует, что его собственное горе становится легче, когда он видит это. — Например, слова о том, насколько иронично было бы, если бы брат Григора Клигана убил брата Элии Мартелл. Шутка глупая, и ему стыдно признаться, что она к тому же плохо исполнена. Единственная реакция Аллирии — взгляд на него покрасневшими и опухшими глазами, но все еще умело выражающими ее абсолютное разочарование и отвращение к нему. Это как ничто другое напоминает ему о его матери, и эта мысль немного подбадривает его. Если Аллирия может быть так похожа на Лорезу Мартелл, то у него еще меньше сомнений, чем было раньше, в ее способности найти себе место в самой пасти льва. Его мать была правящей принцессой в мире, которым правили мужчины, ненавидевшие ее пол, ее землю и ее народ, и все же она сделала Дорн достаточно сильным, чтобы Элия стала королевой Вестероса, а дети Элии сели на Железный трон. Лореза Мартелл была самой сильной, самой невероятной женщиной, которую он когда-либо имел честь знать, и если кто-то может даже надеяться сравниться с ней, он думает, что у Аллирии может быть реальный шанс. Это немаловажно, потому что даже Элия никогда не могла сравниться со своей матерью. — Оберин, это не то, над чем ты должен шутить над этим. У маленьких пташек большие уши, — глаза Аллирии серьезны и темны, а ее руки крепко сцеплены на коленях. Смысл ее слов более чем ясен, и Красный Змей чувствует, как чувство вины поднимается, чтобы бороться с вездесущим горем. Он забыл, что, в то время как он может шутить и использовать едкие слова, чтобы скрыть свое горе, другие находят насмешки, чтобы нанести удар в самое сердце своей боли. Ребенок у него на руках — один из таких, чуть старше младенца, но уже отмеченный ужасными шрамами. Она потеряла своих родителей, брата и сестру, бабушку, даже саму себя, и она не может оплакивать их так, как может он. Подшучивать над ней по поводу события, которое фактически положило конец ее жизни — это то, чего даже ему следует избегать. — Прости меня, малышка, — Оберин целует светлую головку, и его глаза затуманиваются, пока ему почти не удается обмануть себя, что они сидят в Королевской Гавани или на Драконьем Камне, а Элия вот-вот ворвется в комнату, чтобы отчитать его за какой-нибудь безответственный поступок. — Я не хотел тебя будить. Крошечная ручка протягивается, чтобы погладить его руку, сопровождаемая сонным принятием его извинений, и он не может не улыбнуться. Такова природа детей — бодрствовать только тогда, когда это не устраивает окружающих их взрослых. По крайней мере, в этом его племяннице удалось сохранить свою детскость, и это действительно приятно видеть. Она уже так много пережила, и даже малейший проблеск ребенка, которым она должна была быть — это то, что он поощряет со всем энтузиазмом, на который только способен. Прежде чем он успевает сказать что-то еще, кто-то стучит в дверь. — Войдите, — акцент Аллирии кажется все заметнее каждый раз, когда она говорит в этом месте, лениво отмечает он. Затем все подобные мысли вылетают у него из головы, когда в комнату врывается Джейме Ланнистер, его изумрудные глаза сверкают едва сдерживаемым гневом, а за ним следует маленький мальчик с глазами странного цвета, до этого неловко стоящим у стены. Оберин внимательно наблюдал за Цареубийцей с тех пор, как рыцарь прибыл в Дорн с дочерью Элии, и он знает, что очень мало того, что достигает внимания золотого рыцаря к его подопечной, очень мало, может вызвать такую сильную реакцию, когда почти каждая клеточка его существа сосредоточена на одной маленькой девочке. Семеро знают, Оберин пытался и не смог добиться от него подобной реакции, хотя и прекратил это с тех пор, как Аллирия решила принять предложение наследника Ланнистеров. У Красного Змея, возможно, уже есть сомнительная репутация, но он не Лианна Старк, чтобы соблазнять кого-то, кто счастлив в браке. Джейме Ланнистер принадлежит Аллирии, и он будет уважать это. Несмотря на его разрушенные планы, он никогда не видел такого выражения на лице этого мужчины. Чистая, неподдельная ярость, смешанная со страхом. Рыцарь пересекает комнату золотым вихрем и бесцеремонно поднимает почти заснувшую девочку с колен Оберина, прижимая ее к себе. Обычно принц протестовал бы против того, чтобы кто-то так внезапно отобрал у него его семью. Висенья — его племянница, дочь его сестры, последнее, что осталось в Вестеросе от замученной, убитой Элии. Но это не Дорн, где от промаха с его стороны можно было легко отмахнуться и забыть. Это Утес Кастерли, самое сердце могущества Тайвина Ланнистера. Нужно следить за каждым словом, обдумывать каждое действие, взвешивать каждую мысль, даже наедине. И здесь есть ребенок. Ребенок, чья преданность неизвестна. Это не личное дело каждого. Он напоминает себе, что Роанна Ланнистер — дочь Джейме Ланнистера, а Оберин Мартелл лишь слабо привязан к живому ребенку, который немного напоминает ему его златоволосую третью дочь из далеких Водных Садов. Поэтому он только лениво потягивается и смотрит на происходящее со слабым любопытством. В конце концов, у него нет причин особенно любить этого человека или беспокоиться о его настроении. Он просто развлечение для скучающего принца. Но Аллирия встает с обеспокоенным выражением лица и идет к лихорадочно расхаживающему рыцарю, потому что Аллирия — его жена, и поэтому беспокойство сильнее, чем просто вежливое беспокойство и любопытство, — это то, что она может чувствовать, не вызывая подозрений. — Джейме? В чем дело? — она кладет одну руку ему на плечо, воплощение заботливой, любящей супруги, забирает маленькую девочку из его рук и нежно сажает ее себе на колени. Цареубийца прекращает расхаживать по комнате, хотя продолжает беспокойно переминаться с ноги на ногу, его руки сжимаются и разжимаются, как будто он хочет выхватить меч, чтобы убить всех, кто будет угрожать ребенку, которому посвящена сама его жизнь. — Разногласия с отцом по поводу моей верности, не более того. Он верит, что мои клятвы Таргариенам подтвердили мою верность Мартеллам после смерти принцессы Элии и ее детей. Тишина. Как бы они отреагировали, если бы лояльность наследника Ланнистеров действительно была такой, как он утверждает? Будут ли они смеяться над ненужной параноей Старого льва? Обидится ли импульсивный дорнийский принц? Рассердится ли вспыльчивая дорнийская жена при напоминании о своей семье? Что они должны сделать, чтобы избежать подозрений? Аллирия только мягко улыбается и кладет голову на плечо мужа, протягивая свободную руку, чтобы пригладить растрепанные со сна волосы падчерицы. — Я не Таргариен, милорд, и ваша дочь тоже. Разве ваша верность своей семье не важнее клятв безумному королю? — Я... Моя верность... да. Кажется, что-то проясняется в глазах Цареубийцы, как будто пелена слепого страха и гнева спадает. Его плечи опускаются, а лихорадочные движения замедляются, пока не прекращаются вовсе. — Я знаю, кому посвящена моя преданность, Аллирия. Никогда не бойся, — одна рука протягивается к руке знатной дамы Дейн и ложится на золотистые кудри полусонного ребенка. — Мои приоритеты остаются такими же, какими они были с того дня, как пали Таргариены. Оберин слегка откашливается, осознавая, что маленький мальчик наблюдает за ними широко раскрытыми глазами. — А как насчет вашей компании, сир Джейме? Он сохраняет свой тон легким, насмешливым — Оберин Мартелл не испытывает любви к Цареубийце, независимо от того, насколько дорога ему жена Цареубийцы. Рыцарь, кажется, очнулся от какой-то глубокой задумчивости и изобразил некое подобие улыбки. — Конечно, ваше высочество, — он указывает на маленького мальчика. — Тирион, позволь мне представить тебе моих спутников. Это моя жена, леди Аллирия Ланнистер, урожденная Дейн. Аллирия, миледи, это мой брат, лорд Тирион Ланнистер. Реверанс Аллирии в ответ на вежливое приветствие маленького повелителя львов — это произведение искусства, вся ройнарская пышность и экстравагантность, несмотря на ребенка у нее на руках. — Моя дочь, леди Роанна Ланнистер. Роанна, милая, это мой младший брат Тирион, поздоровайся, пожалуйста, — златокудрая девочка застенчиво машет рукой, а мальчик смеется. — Она похожа на тебя, Джейме. Оберин замечает кривую улыбку, которая украшает лицо Цареубийцы, прежде чем он продолжает. — Она и вправду похожа, не так ли? И, наконец, Тирион, это принц Оберин Нимерос Мартелл из Дорна. Ваше высочество, это мой младший брат, лорд Тирион Ланнистер. Оберин пожимает плечами и лениво машет рукой, улыбаясь томной, ядовитой улыбкой, едва заметно показывая зубы. — Всегда приятно познакомиться с Ланнистером, маленький лев, учитывая прошлые отношения наших домов. Мальчик слегка бледнеет, но все равно кланяется. — Для меня большая честь, ваше высочество. На мгновение все, что видит Оберин — это макушка головы мальчика. В мерцающем полумраке камина волосы, покрывающие его, кажутся почти серебристыми. Его мысли невольно возвращаются к последнему знакомому ему маленькому мальчику с серебристыми волосами, младенцу, который умел только смеяться. Выглядел бы Эйгон когда-нибудь так же? Скорее всего, он стал бы маленьким мальчиком с акцентом Королевских земель, одетый в темно-красное и золотое. Свет костра затемняет красный и золотой цвета, пока они не сойдут за красный Таргариенов и золотой Мартеллов. Он легко может увидеть вместо этого ребёнка своего племянника, его голос безупречен даже в таком юном возрасте, его лик идеален, он одет в тщательно сбалансированное сочетание цветов Таргариенов и Мартеллов, но самое главное — он живой. Сердце Оберина болит из-за того, что никогда не сможет произойти, и его кулак сжимается, ногти впиваются в частично зажившие ранки, которые он нанес себе в кабинете Тайвина Ланнистера.