Дар

      Анжелика дарит ему своё сердце. Барнабас не берёт. Барнабас, естественно, посылает её и её сердце гореть в аду: там им самое место. Барнабас, естественно, ей совсем не верит. Анжелика то ли издевается, то ли просто так от нечего делать бросается громкими обещаниями и словами, то ли укусить хочет побольнее, то ли это акт отчаяния, то ли очередная манипуляция. Он не разбирается и разбираться, если честно, не хочет. Но факт всё же остаётся фактом: Анжелика дарит ему своё сердце.       Двести лет назад это напоминает забавную шутку, в которой не кроется ни грамма смысла: служанка, которую он трахал то на пианино, то на диване [иногда и там, и там] игрался со скуки, от безделья, брал лишь тогда, когда было безвкусно-пресно коротать ночь в одиночестве — отдаёт ему то, что совсем не нужно. Барнабас не берёт: у девушек вроде Анжелики сердец не бывает, они, красивые, но безродные, блистают идеально отштукатуренным фарфором кукольных лиц даже тогда, когда драят грязные полы своих господ [добровольных или нет — совсем другой вопрос] — и она тоже красива. Настолько же, насколько и бессердечна.       Так он думает. Пока здравого смысла хватает, он думает. Размышляет о том, что волосы у неё раньше — дивный вороний шёлк, теперь — морская соль, белый яд. Что сейчас, что тогда об язык порезаться можно: орудует им ловко во всех смыслах, и когда говорит — жестоко и с удовольствием, и когда по члену скользит. Барнабас ждёт, что вместо дорожки слюны останется лишь отрава. Что сожрёт она его целиком, с потрохами, как когда-то и хотела в глупом стремлении забрать и спрятать под свою юбку. Вкус кожи у неё меняется: раньше она пахла чем-то невероятным, манила обещанием неизведанного, колдовского, дикого, яростного — такого, чтобы всегда помнить и никогда не сметь забывать. Теперь же Барнабас с содроганием понимает, что это не кожа, а изжелтевшая папирусная бумага, сухо обтягивающая скелет, мясо и силу воли.       Скелет явно титановый, мясо сгнило, а воля… Что же, в этом Анжелике равных нет. И в хитрости, и в страсти, и в безжалостности, и в лживости. Она везде и всегда берёт первые места, потому что оставаться девочкой на побегушках, жить на вторых ролях, быть любовницей, а не женой — это не для неё. Для неё — загонять под каблук, править размашисто и зубцами воображаемой короны попирать небо над присвоенным городом, который она [как и многое другое] взяла силой.       В ней силы хватит на легион вампиров и полчище ведьм — самая страшная, самая опасная тварь из всех существующих. Она за годы ожидания и одиночества волшебство постигла от и до, питается им, от него и питает окружающих, возвела свою личную крепость на перехлёстье ненастоящих лиц, волос и губ, построила из себя то, чем никогда не являлась. Анжелика умела это делать. Тысяча слов и ни в одном нет ни капли правды. Однако, то, что она ему дарит — это одновременно самый страшный и самый прекрасный из всех даров. Барнабас предпочёл бы никогда его не получать, но это не тот случай, когда от предложенного можно отказаться дважды. Нельзя наступать на одни и те же грабли несколько раз, это глупо.       Верить тоже нельзя. Или можно? Как догадаться, где и что лежит? Чего больше — любви или ненависти? Сколько осталось до конца? Тысяча вопросов и две тысячи ответов, по паре на каждый. И ни одного верного.       Барнабас не понимает, но Анжелика дарит ему своё сердце на самом деле. Протягивает на потрескавшейся, но всё ещё твёрдой руке, будто бесценно-глупую безделушку: не золото, обычная бижутерия. Оно изъедено гнилью, червиво, стекольно-хрупко, абсолютно поло изнутри, жестоко, высечено гранитом и закалено бурями и невзгодами, беспрестанной борьбой за власть и игру в месть, изранено, избито и обесчеловеченно за весь тот путь, что она — красивая, глупо сердечная ведьма — прошла за два века его вынужденного проклятого сна.       Анжелика дарит ему своё сердце. Барнабас берёт.