Мальчика след простыл

Вороньи крики прорезали утреннее, удушливо-горькое безмолвие нависших туч. В проводах мокрых улиц всполохами, тусклыми вспышками запутались воспоминания, отпечатавшиеся на внутреннем экране век: тонущий в болотной жиже сквот, насквозь провонявший плесенью и варевом, обшарпанные, липкие, зассанные стены, полотенце на глазах и чей-то сбивчивый, беспорядочный гундеж поблизости. Илья крепче сжимает сигарету, выдыхая отравляющий дым, трет похолодевшей ладонью лицо, сбрасывая паутину, сплетенную из событий давно угасших дней. Сегодня голова не пуста. Сегодня все дерьмово. Опять. Выбросить покрытые пеплом потухшего костра лоскуты памяти на самое дно колодца души уже так легко не получается. Они обвиваются исступленным стоном мольбы, сковывая, удерживая с каждым разом все крепче. Иногда ему кажется, что тогда было проще, понятнее. Отсутствие реальности, размалывающей кости чугунной тяжестью, отсутствие намертво приклеенных масок. Хорошая альтернатива гнили, растекшейся вовне. Жаль только, что эффект кратковременный, застывший на бледности облупившейся краски скользкого подоконника. Неожиданный порыв ветра набрасывается на него разъяренным псом из подворотни, острым металлическим лезвием забирается под ворот старой толстовки, выдувая осколки оглушительно звонко разбившегося хрупким хрусталем призрачного прошлого. Гонит подальше от пожухлых листьев, ржаво-рыжим ковром покрывающих замерзающую землю старого, поскуливающего скрипом разогнавшейся карусели двора. Илья делает последнюю затяжку, обжигая кончики мозолистых пальцев, бросает дотлевающий огонек аккурат себе под ноги, ненароком задевая им промокшие под предрассветным дождем камуфляжные штаны и шагает прочь, пряча озябшие руки в карманы. Проходит вдоль потерявших память, покрывшихся черной копотью улиц, мимо верениц выцветших домов, из чьих унылых окон порчей плюет чума, а в прокуренных парадных гарь заменяет воздух. Годы, когда ты — одна сплошная, открытая, сочащаяся уязвимостью кровоточащая рана уже позади, но швы на едва затянувшихся рубцах вспарываются вновь и вновь безжалостным скальпелем затапливающей боли. Шрамы на сердце так и не стали седыми. Он всегда был тем необыкновенным человеком, к которому поневоле тянешься, потому что след его выложен льдисто-голубыми горячими звездами, а изнутри исходит мягкое, негасимое, сочно-желтое сияние, цвета распустившейся в сумерках энотеры. И в то же время, он по-прежнему не вписывающийся, инородный, словно по странной случайности пробившийся лотос посреди жаляще-колючего чертополоха. От сорных растений избавляться слишком затруднительно, гораздо легче уничтожить, вырвать с корнем неуместно прекрасный цветок. Липкими, выпачканными маслянистым дегтем пальцами сминать внутренности, причиняя муки, с наслаждением любуясь плещущейся рубиново-алым агонией, чтобы после сеанса пытки выплюнуть лишь насмешливо-едкое, скручивающееся змеиным клубком: «Ты нам больше не нужен. Ты нам таким не нравишься». Но Илья научился справляться и с этим, продолжая подцеплять стальными крючьями радость, выдирая ее из рваных ошметков отчаяния, разбрызгивая фейерверком оранжевых клякс на вырезанные из картона фигуры зевак, пришедших поглазеть на чудного зверя. Утро окончательно съедает остатки мелкого крошева налипшей на холодное, мутное стекло ночи. Он смертельно устал тащить валуном рухнувшие на плечи бесконечные обязательства, устал от погибающей цивилизации и от этого мира все больше напоминающего ужасающее воплощение полотен Гегера. Пасмурное заплаканное небо придавливает бетонной плитой. Мимо снуют очерченные мелом контуры пластилиновых прохожих, чьи наспех вылепленные подобия лиц не прощают пристальных взглядов, обдавая могильным холодом. Илья ускоряет шаг, упрямо игнорируя тротуар, шлепая по растоптанной, вязкой грязи словно по разлагающимся доскам некстати вспомнившегося узкого коридора обветшалой коммуналки, освещаемого лишь болтающейся гниющей грушей тускло-мерцающей лампочкой Ильича. Усмешка трогает непослушные губы. Он ведь видел красоту во всем ее совершенстве даже тогда, просиживая ночи в неуютной, сдавливающей в тиски комнате, наедине со скребущимися изнутри стихами, что к рассвету размазывались тягучей слюной по подушке. В те времена счастье ласковой кошкой взбиралось к нему прямиком на острые коленки. Несущимися сквозь щели расшатанной оконной рамы снежными хлопьями прыгало в ладони и замирало на мгновение, а согреваясь, оборачивалось нежным прикосновением майских яблоневых лепестков. Нынче оно почти забыло к нему дорогу, забыло то тепло, что когда-то заботливо дарили его руки. Тогда ему хотелось от переизбытка ощущений, таких осязаемых, что становилось невыносимо, обнять всю планету и слушать мягкий стук огромного живого сердца. Теперь ему хочется только одного — потеряться в раскинувшихся изумрудно-радужным одеялом дурманящих травах весеннего леса, разлетевшись на тысячи бархатистых капель свежевыпавшей росы. Сворачивая в переулок резко спотыкается о выстроенные в очередь зеленокожие бутылки и, не удержавшись, плюхается на бордюр, разбрасывая остатки мата по ветру. Чиркает зажигалкой, вновь подкуривая, заходясь в приступе сухого бронхитного кашля. Илья уже давно задыхается своим родным городом, трепыхается заколоченной в лязг железных крыш пятнистой бабочкой. Звук тарахтящего, чихающего трамвая вынуждает повернуть голову. На точно такой же, дергающейся в конвульсиях развалюхе, выстукивающей старый блюз по шпалам мимо нот он когда-то ездил в спасительный, уносящий тяжесть непролазных будней быстротечной вечности залив вместе со своей собакой, что стоя на задних лапах, высунув длинный шершавый язык, жадно хватая раскаленный, плавящий воздух внимательно смотрела в окно на убегающие рельсы. Тогда он еще не умел запирать дверь в груди наглухо, не знал, что такое раз за разом умирать, теряя, цепляясь дрожащими, порванными руками за скрючившиеся спины уходящих. В лопатки колким сеном неожиданно впивается жар пробившегося солнечного луча, заставляя запрокинуть голову в высь. Резким движением низко натянутая, закрывающая обзор кепка летит в сторону, оставаясь захлебываться в расползшейся рядом бензиновой луже. Он и не заметил, как взбитые, проплывающие облака стерли своей мыльной пеной угольную сажу непроглядных туч. Медленной улиткой осторожно выползает солнце, протягивая бледно-желтые пальцы к его устремленному в голубой ситец лицу. Едва ощутимо касается небритых скул, поднимаясь выше, свивая гнездо в его темных, растрепанных волосах, жадно целует в виски, соскучившись. Оно любит его беззаветно — своего прекрасного летнего ребенка, сотканного из золотой пыльцы света. И он любит его в ответ. Любит любым. Даже терзающим, кусающим тонкую кожу, оставляющим неровный загар и следы ярко-розовых ожогов. Глубокий вдох и долгожданная легкость растекается в груди соком одурманивающего, вытоптанного багульника, заливая пробитые легкие терпко-сладкой радостью. Пронзительное мяуканье царапает тонкой иглой, выдергивая из дымчатой, полупрозрачной пелены. Светло-серые глаза нехотя опускаются, жидким серебром мажут по взявшемуся из ниоткуда пушистому, крохотному комку, что доверчиво льнет к бедру, тычась влажным носом в согретую солнечным теплом ладонь. Аккуратно, стараясь не вспугнуть, Илья берет невесомого котенка на руки, осторожно всматривается в лиственно-зеленые глаза, ловя в них размытые очертания собственного отражения. Не пролившиеся соленые капли безысходности жгут сетчатку, а потрескавшиеся, бледные губы словно в противовес расплываются в широкой, затапливающей лаской, искренне-светлой улыбке. Натянутая до предела пружина, наконец, рвется, осыпаясь стальной крошкой. Пора. Прижимая беззащитное существо к груди, покачнувшись, порывисто встает, невольно придавливая стоптанными кроссовками хрустящее, тонущее в грязи бутылочное стекло и снова убирается прочь — к самому краю большого проспекта. Замирает на мгновение, зарываясь носом в мягкий шелковый мех. Не сегодня. Еще не время. Ровным, дышащим спокойной размеренностью шагом двигается дальше, просачиваясь сквозь покрывшихся пеплом горожан, минуя колодезные дворы, в паутине которых навеки затерялся его пьяный голос, ослепительно яркой юностью брызжущий на блеклые стены повседневности, оставляя позади выкованную из безжизненности скамейку, на которой он безмолвно сидел, сгорбившись, безнадежно удерживая на коленях душу, стекающую кровью в асфальт, оставляющую после себя лишь грязно-бурое пятно, омываемое беспощадным дождем. Он обязательно вновь отыщет за далеким лиловым горизонтом свой укрытый в землистой печали, выкрашенный спелым зелено-желтым дом, где догорающей оплавленной свечкой еще теплится надежда. Пройдет давно забытым маршрутом через вереск безлюдных площадей, гулким эхом забираясь на крыши высоток, и не будет больше оборачиваться назад.