Крик паранойи

В тот день, когда Олег уезжает в армию, начинается самый настоящий кошмар. Серёжа долго смотрит на входную дверь, что закрылась пять секунд назад с тихим щелчком, словно бы желая отмотать время назад или, наоборот, ускорить его до такой степени, чтобы уже настал день возвращения Волкова, который неприменно должен стать праздником, но нет, ни того, ни другого Разумовский совсем не умеет делать. Остаётся лишь ждать. Первые несколько часов он пытается отвлечься. Убирается во всей квартире, делает неудачную попытку приготовить себе обед, затем идёт в магазин, где покупает дошик какой-то самый дешёвый, который ест под аккомпонимент американского сериала, перерывает все вещи в своём шкафу. Честно? Не помогает вообще никак. С уходом Олега остаётся пустота в груди, и, чем больше времени они с Серёжей проводят порознь, чем чище становится в квартире, тем быстрее эта пустота преображается в нескончаемую бездну. А ведь не прошло даже и суток, не говоря уже о неделе. Вздыхая, Разумовский идёт набирать себе ванну. Говорят, что это помогает. Что же, самое время проверить. Капли сильным напором стучат по ванной: Серёжа не в силах больше выносить этого звука, эхом отдающегося в барабанных перепонках. В квартире тихо, слишком тихо, а ещё тоскливо и невообразимо пусто. Хочется переехать отсюда, и как можно скорее, но у Разумовского совсем нет денег на что-то бóльшее: ухватить съёмное жилище за такую малую цену. Серёжа уходит на кухню, где наливает себе стакан воды и медленно пьёт его, листая страницы какого-то любительского журнала по физике, купленного за сущие гроши. Через десять минут, допив стакан, возвращается, а там замечает, что, так как он не проследил за температурой воды, она стала чуть ли не ледяной. «Ничего страшного, » — пытается убедить себя Разумовский, снимая с плеч футболку. Почему-то ему хочется, чтобы это была футболка Олега, но он сам настоял на том, чтобы Волков собрал и увёз все свои вещи, не оставив Серёже ничего, кроме фотографий и счастливых воспоминаний. Пусть лучше так. Вода заставляет бледную кожу, выглядевшую нездоровой благодаря слабым отсветам белой лампочки, которая держится на последнем издыхании, покрыться мурашками. Разумовский опускается в неё по шею, а затем ныряет вместе с головой. Жидкость смыкается над его головой, сил вздохнуть нет. Рыжие пряди настойчиво лезут в лицо, глаза закрыты, но Серёжа уверен в том, что сейчас по воде бегают блики от той самой жуткой лампочки. В какой-то момент ему хочется просто задохнуться, прямо так, здесь и сейчас. Что-то резко сковывает горло, словно бы его душат, перекрывает дыхательные пути, тянет куда-то вниз, не давая возможности выбраться наверх, сколько бы он не сопротивлялся. Невольно Разумовский открывает глаза, но видит перед собой лишь воду, ото льда которой сводит мышцы, и бортики ванной. Он делает попытку вдохнуть, закричать, хоть что угодно сделать, но из горла вырывается лишь тихий хрип. Волнами накатывает паника, воздух в лёгких стремительно заканчивается. Только тогда, когда Серёже кажется, что это последнее мгновение, он резко выныривает и глубоко вдыхает, выплескивая ледяную воду на такой же холодный кафель. All the things that I once feared Всё то, чего я когда-то боялся, All the whispers in my ear Все эти шепоты в моем ухе.* Отдышавшись, Разумовский касается шеи. Сильно сжали: синяки теперь точно останутся, придётся скрывать водолазками, чтобы не было вопросов со стороны других лиц из университета, но это волнует его меньше всего на свете. Серёжа фокусирует взгляд на одной точке. — Ты всё такой же жалкий, как и раньше. Голос Птицы, сидящего на бортике ванной, скрипуч, словно бы старая качель, на которой кто-то начал кататься: такие же качели сейчас и в голове Разумовского. Голос отдаётся эхом прямо там, в головном мозге, проходясь по всем долям и отделам, забираясь глубоко в серое вещество, а ещё разливаясь по венам, капиллярам и артериям, заставляя тело цепенеть. Он сказал всего лишь одну фразу, а Серёжа уже чувствует, что начинает гнить изнутри. — Уйди, — он приказывает, но слышно, как дрожит голос. — Ты мне не нужен. — Неужто? — Птица скептически поднимает брови. — Олег ушёл, ты теперь один: разве тебе не будет одиноко одному, Серёженька? — Не смей. Называть. Его имя, — раздельно произносит Разумовский. — Я и один прекрасно справлюсь. Рука Птицы — длинная, почти полностью покрытая аспидно-чёрными перьями, касается голой коленки, торчащей из воды. Он ухмыляется и медленно проводит когтем, вспарывая нежную кожу: Серёжа терпит, стискивая зубы. — Я буду рядом, хочешь ли ты того или нет. Птица исчезает так же быстро, как и появился минутой ранее, а Разумовский немигающим взглядом смотрит на то, как ледяная вода покрывается алыми пятнами, словно бы на ней вырастают цветы. Надо обработать… Голову не покидает мысль о том, что Птица всегда держит свои обещания. Изо всех сил надавливая на ранку, игнорируя вспышку боли и ещё большее количество крови вокруг, Серёжа хочет, чтобы всё это было одним лишь сном. All these f***ing voices in my head Все эти гребаные голоса в моей голове, Got me feeling insеcure again Я снова чувствую себя неуверенно. They just leavе me paranoid! Они просто делают меня параноиком! Paranoid! Paranoid again! Параноик! Снова параноик! All these f***ing voices… Все эти гребаные голоса… Птица его преследует. Неотступно следит за каждым шагом даже когда на следующий день Сергей возвращается из университета. На улице темно, но на площади, по которой идёт Разумовский, располагается толпа народу. Пробираться среди них очень сложно: он чувствует, что задыхается, когда кто-то в очередной раз толкает его в плечо, и легонько касается воротника водолазки, скрывающий синяки на шее. Птица где-то рядом. Серёжа ощущает его присутствие, начиная с последней пары. Птица недалеко: он наблюдает, готовый атаковать. Он скрывается под личиной каждого из людей, проходящих мимо, хватает его за руки, тянет куда-то за собой, в бездну, и Разумовский ускоряет шаг, лишь бы быстрее оторваться. В один момент он переходит на бег. Крепко сжимает сумку, висящую через плечо, толкает мимо проходящих людей, шумящих и ругающихся на него же за неаккуратность. Забегая в нужную ему подворотню, Серёжа бьёт со всей дури кулаком об стену, а затем оборачивается. — Где же ты?! — вскрикивает он. — Давай, покажись! Покажись, немедленно!!! Он не ждёт отклика по-настоящему. Птица не выйдет из укрытия, только не сейчас, зато Разумовский умудряется сбить себе костяшки на правой руке. Только тут ему становится за себя по-настоящему страшно: он спускается вниз, оперевшись стеной об стену, обхватывает руками коленки, затем тянет со всей силой за отросшие рыжие пряди, желая абстрагироваться от происходящего при помощи боли. Кажется, что любая минута станет для него последней. Он в ловушке, из которой нет выхода. Если бы кто-то увидел в этот момент его, подумал бы, что тот орёт на звенящую пустоту. I can’t escape my thoughts Я не могу отделаться от своих мыслей, Are they real or dreams? Это реальность или сон? Sirens in my head Сирены в моей голове, Paranoia screams Паранойя вопит. Серёжа боится засыпать, но в третьем часу ночи, даже после воздействия четвёртой за день кружки кофе, всё-таки отрубается прямо за столом, так и не допив энергетик со слащаво-приторным вкусом граната, жгущим язык, слишком сладким для того, чтобы это пить: от него сводит скулы и появляется тошнотворное желание запить субстанцию, которая, по идее, должна придавать сил, водой. От этого становится только хуже. Ему снятся кошмары: чёрные перья, полёт в неизвестность, отсутствие Олега, а, проснувшись в четыре утра, он обнаруживает то же самое наяву. Может быть, Разумовский не спал вовсе? Кое-как дойдя до кровати, он падает на неё, даже не раздевшись, и засыпает вновь, не в силах с собой справиться. Он задыхается во сне, борется с собственной тенью, захлёбывается кровью, в которой тонет (своей или чужой?), а потом умирает — и всё сначала. Снятся белые стены, настолько режущие глаза, что хочется их выцарапать, когти, которые это же с ним и проделывают. Впиваются в плоть, разрывают на части: хочется кричать, но он терпит, прикусывая губу до крови. Кажется, что он состоит только из крови которая фонтаном льётся из многочисленных ран. Серёжа-таки кричит, как только когти вгрызаются ему в грудь, доставая оттуда сердце, вынимаю его, распарывая швы только начинающих заживать ран. Руки с когтями вставляют на место, где раньше было пульсирующее сердце, спичку, вонзают её глубоко, заставляя занозам проникать в кровь, разнося по всему телу гной. Щелчок зажигалки — и кожу, а вместе с ней и всё, что было внутри, охватывает пламя. Быстрее всего сгорают волосы, и чем дальше, тем отчётливее чувствуется запах горелого. Боль захватывает каждую умирающую клетку, сжигает её, словно клочок бумаги. Наступает тьма. А затем становится пусто. Разумовский не знает, что в этот момент Птица накрывает его пледом, а затем касается губами горячего лба и ложится рядом. I don’t know if I can survive Я не знаю, смогу ли я выжить, Unless I can shut off my mind Если только я не смогу игнорировать свои мысли. Is it too late?.. Неужели уже слишком поздно?.. Is it too late?.. Слишком ли поздно?..