Идиотия

             Вся моя жизнь — это зеркало       Я поднимаю голову и вглядываюсь в него — кого я хочу увидеть там, на той стороне? Я как будто бы что-то забыла — что-то очень важное, что-то жизненно важное для меня. И изучая своё лицо, свои красные волосы, перевязанные лентой, я чувствую небольшую неправильность. Это… точно я?       —…суми…       Я моргаю. Суми? Что этот голос пытается сказать? Я потираю глаза — они постоянно чешутся от линз.       В последнее время мне часто кажется, что за мной кто-то следит — в зеркалах, в отражениях, из-за спины, а особенно — ночью. Это давящее, буквально душащее ощущение чужих глаз, неотрывно глядящих тебе в душу… оно сводит с ума.       — Да?       В голове гудит. Неудивительно, с моей паранойей, что я теперь постоянно просыпаюсь с мигренью. Даже больше — сначала меня словно бы сковывает параличом. Я не могу встать, не могу двинуться, будто бы тело — моё тело — совсем не моё. Это быстро проходит, но я помню тот ужас, когда это случилось впервые. Мне кажется, я тогда закричала — но мои губы не могли пошевелиться, а из тела не вырвалось ни звука.       —…суми…       — Да, что-то случилось?       Я мотаю головой, сбрасывая наваждение. С ним уходит и ощущение неправильности вместе с этим странным гудением и чувством чужого взгляда. В прихожую, где у нас висит большое зеркало, заходит папа.       — Касуми, у тебя всё хорошо?       В последние несколько дней я начала замечать за ним странную метаморфозу. Каждый раз, когда он смотрит на меня и говорит со мной, мускулы его лица напрягаются, словно от сильной зубной боли. Возможно, мне это всего лишь кажется — папа ни разу не жаловался на зубы и даже любил хвастать, что ему повезло на богатырское здоровье — не считая зрения и очков, конечно.       — Да, пап, у меня всё хорошо! — я улыбаюсь и киваю.       Горький опыт показал, что паранойя, ощущение чуждости и неправильности нападают на меня тогда, когда я остаюсь совсем одна. Поэтому в последнее время я стараюсь как можно меньше быть в одиночестве. Это немного помогает, и доктор Маруки — мой личный психолог — только одобряет мою инициативу и говорит, что мне надо больше социализироваться.       Папа улыбается, но в том, как он это делает, снова есть что-то натянутое, вымученное.       — Тебя подвезти до станции или ты сама дойдёшь?       Я снова встаю перед зеркалом и беру в руку расчёску. Продолжаю разглаживать непослушные концы — и снова очередная куча красных волос остаётся на зубцах. Это бесит!       — Нет, я сама справлюсь. Спасибо, пап!       Я вижу его позади себя в отражении — моего широкого и высокого папу с его квадратными очками.       — У тебя сегодня тренировка?       — Да!       Я киваю, прежде чем успеваю сообразить, что помимо практики с Хирагучи у меня есть ещё кое-какие планы. Мои щёки в зеркале предательски краснеют.       — И…       — Да?       На лице папы видно оживление и неподдельный интерес. Он приобнимает меня сзади.       — Чего, Касуми-чан?       Я жалею о том, что вообще открыла рот — иногда папа слишком назойливый, блин!       —…я кое с кем встречаюсь.       Он расплывается в ухмылке.       — Мальчик?       Мои пунцовые щёки и молчание служат лучшей иллюстрацией ответа. Он хмурится.       — У вас всё серьёзно?       Я возмущённо топаю ногой, высвобождаюсь из захвата и оборачиваюсь на него.       — Пап, хватит! Мы просто друзья!       Он делает шаг назад и примиряюще поднимает руки. Смеётся.       — Ладно, ладно, друзья, значит?       Я яростно киваю.       — Да, мы с ним просто друзья.       Папа продолжает смеяться, после чего смущённо чешет себе затылок.       — Да, да, хорошо. Я рад, что у тебя появились первые друзья в новой школе. Он твой одноклассник?       Я качаю головой.       — Нет. Он мой семпай из параллельного класса.       — Вот оно как?       Я улыбаюсь.       — Да! Он очень классный и милый, пап.       — Надеюсь, он из приличной семьи?       Я моргаю. Мне никогда не приходило в голову задаваться этим вопросом. Я знаю, что вся школа про него говорит как про несовершеннолетнего преступника, но Семпай… Он не выглядит как человек на самом деле совершивший что-то криминальное. Если это только что-то не связанное с животными — он постоянно приходит с головы до ног облепленный мелкой чёрной шерстью.       Папа, заметив моё замешательство, поднимает бровь.       — Надеюсь, он не какой-нибудь хулиган или что-то в этом роде?       Я спешно выставляю руки вперёд и машу ими.       — Нет-нет-нет, пап, ну ты что! Просто он… он очень необычный, вот!       Кажется, я краснею ещё больше, осознав, какую глупость сморозила. Папа смеётся.       — Ладно, ладно, не буду тебя доставать. Но знай, — он широко улыбается. — Твой папа бы очень хотел познакомиться с этим молодым человеком.       Я обиженно надуваюсь — сама не пойму, почему.       — Как только, так сразу.       — Ладно-ладно, Суми-чан, не дуйся так!       Пока он стучит меня по плечу, смеясь, я снова ощущаю эту неправильность. Словно бы это «Суми-чан» предназначается кому-то ещё, кроме меня. Я понимаю, что это безумие, но оно сводит меня с ума.       — Ладно, папе пора идти. Давай, Касуми-чан. Поцелуешь папочку на прощанье? — он делает такое смешливо-жалостное лицо, что мне ему трудно отказать.       Он наклоняется ко мне, после чего я чмокаю его в щёку. Она колется — видимо, побрился. Отстраняюсь. Он выпрямляется и лохматит мне макушку — блин, я её только расчесала, папа!       Заметив моё недовольство, он усмехается.       — Хорошего тебе дня, Суми-чан.       Когда папа скрывается за дверью, улыбка сама собой увядает на моём лице. Это «Суми-чан» — словно заноза, впившаяся в ногу. Она не то чтобы болит, но очень надоедливо напоминает о себе при каждом шаге и раздражает. Я снова встаю перед зеркалом, распускаю ленту и начинаю расчёсывать волосы. Стараюсь не пересекаться взглядом со своей копией — там, в отражении. Почему-то, против воли, я вижу там осуждение — словно бы я сама себя корю. Но… за что? Я ведь не сделала ничего плохого!       — КАСУМИ!       Я вздрагиваю. Этот крик, который стоит у меня в ушах, мгновенно заставляет кровь заледенеть в жилах. Это… что? Когда я поднимаю взгляд, то встречаюсь глазами сама с собой. Однако вместо себя я вижу в зеркале кого-то ещё — кто-то другой, кто, поджав губы, строго смотрит на меня. Он до боли напоминает мне меня — как будто бы моя копия, моё отражение, но он же неуловимо и не похож на меня, как кто-то чужой.       Я медленно раскрываю рот, чувствуя ужас. Мой двойник в зеркале не двигается.       Ёшизава Касуми — мертва       Холодно произносят губы. Я готова поклясться, что почти что физически слышу этот голос — этот чужой и не похожий на мой голос. Затем она поднимает руки и кладёт их себе на шею. Сжимает.       Я начинаю задыхаться. Я знаю, что этих холодных, мертвенно-бледных рук не существует. Но по какой-то причине, когда они сжимают, я ощущаю, как давление на моё горло усиливается.       Я задыхаюсь, задыхаюсь под безжалостным взглядом этих чуждых мне карих глаз. Мне перехватывает дыхание, лёгкие начинают гореть. Чувствуя слабость в ногах, я опадаю на колени. Мне кажется, ещё чуть-чуть, и я, как выброшенная на берег рыба, перестану трепыхаться и…       И потом, точно бы кто-то погасил свет, я медленно открываю глаза. Грудь болит, дышать тяжело, но особенно неприятно шее. На дрожащих, негнущихся ногах, я медленно поднимаюсь, держась за стену и боязливо кошусь в сторону зеркала.       Тот страшный человек, похожий на меня, как две капли воды, но чужой, пропал. Вместо него я вижу себя — обычную себя, Ёшизаву Касуми. На шее, в напоминание о встрече, я вижу синяк в виде отпечатка рук.              — С тобой всё хорошо?       Я рассеянно поднимаю взгляд и смотрю на него — Амамию Рена, Семпая. Он тепло улыбается, и от этого мне становится легче. Мы сидим с ним после школы в небольшой кафешке. Это маленький молл на несколько этажей неподалёку от моего спортзала. Я хочу провести в нём время перед тренировкой. Может погулять потом с Семпаем, поболтать о чём-нибудь. Или присмотреться к подаркам для папы — у него скоро день рождения, а я ничего не придумала.       Я смущённо киваю на его слова.       — Да, хорошо.       — Точно?       Он наклоняется вперёд, и его очки сползают на кончик носа. Я кошусь на них. Он, заметив моё внимание, улыбается и ловко поправляет их. В моей голове оформляется какая-то смутная мысль, но я пока не могу её ухватить. Мои руки сами собой тянутся к шее, которую я постаралась прикрыть кофтой с высоким горлом — синяк чешется.       — Ты выглядишь измученной. Что-то случилось?       Я внимательно вглядываюсь в его глаза — он выглядит обеспокоенным. Не в панике, а именно та степень переживания, когда ты видишь, что со знакомым тебе человеком что-то не так, и хочется проявить сочувствие, как-то помочь ему. Мне не хочется говорить ему про эпизод с зеркалом, однако кое-что меня всё-таки волнует.       — Мне кажется, за мной кто-то следит.       Он удивлённо моргает несколько раз, затем уставляется на меня.       — Следит?       Я рассеянно киваю.       — В последнее время мне всё время кажется, будто бы кто-то смотрит за каждым моим шагом.       Семпай меняется в лице и становится серьёзным. Он сцепляет пальцы в замок.       — У тебя есть подозрения, кто это может быть?       Я качаю головой и натянуто улыбаюсь.       — Никаких. Это просто ощущение. Назойливое ощущение… — я перебираю пальцами, смотря на свои коротенькие розовые ногти. Почему-то мне хочется их погрызть — я сдерживаюсь.       — А сейчас оно есть?       Я опускаю взгляд вниз, пытаясь разобраться в чувствах.       — Я не уверена, но как будто бы с тобой я его не чувствую.       Он выдавливает из себя улыбку.       — Может быть этот сталкер — я?       По его глазам я понимаю, что это попытка пошутить. Она меня злит.       — Я серьёзно говорю, семпай!       Я шутливо замахиваюсь на него. Но едва я поднимаю руку, как моё тело парализует, точно по нему проходит разряд тока. Позади Семпая стоит она — та самая девушка из зазеркалья — и холодно сверлит меня своим взглядом. Против воли моё дыхание словно бы застревает в горле.       — Ёшизава-сан?       А я только и могу, что выпучить глаза, не в силах двинуть ни одним мускулом, чтобы разорвать этот мучительный контакт. Она стоит по левое плечо от него и, всё с тем же безжизненным лицом, осуждающе смотрит на меня. Она наклоняется вперёд и произносит одними губами:       Умри       — Ёшизава-сан, позади меня что-то есть?       Я не могу вымолвить и слова.       — Касуми!       Когда он подрывается с места, я моргаю — и видение пропадает, как будто бы и не бывало.       — Ты что-то видела?       Я, ощущая холод, обнимаю себя за плечи. Дрожу.       — Просто показалось. Просто показалось.       Он осторожно прикасается ко мне — я не реагирую, пытаясь восстановить дыхание и унять сердце.       — Что случилось? Ты смотрела туда, — он кивает по направлению моего взгляда, — точно бы увидела привидение. Там кто-то был?       Он нежно берёт за руку. Она тёплая — мне хочется прижать её к себе и держать долго-долго.       — Это тот человек, который следит за тобой?       Он хочет выпустить мою конечность, но вместо этого я тяну её на себя. Обнимаю второй рукой. Меня это успокаивает.       — Ёшизава-сан? — на его лице видна растерянность.       — Ты тёплый, — смущённо бормочу я.       Он некоторое время с недоумением смотрит на меня, потом, точно бы что-то поняв, просто молча подвигает к себе стул ногой и садится рядом со мной, позволяя мне продолжать держать его за руку. Наконец, отпускаю её. Он улыбается.       — Тебе легче?       Я киваю.       — Да, спасибо, семпай.       Если бы я не была такой истощённой, я бы нашла в себе силы смутиться. Но я могу только устало говорить слова благодарности, чувствуя всем сердцем признательность. Я опасливо кошусь за его плечо — никого, слава ками.       — Так что случилось?       Я вздыхаю. Мне не хочется говорить о том, что мне мерещится всякое, но и промолчать — тоже не вариант. Предательски тянет сбежать на тренировку, а не отвечать на всякие вопросы, но до неё ещё время.       — Ёшизава-сан.       — Да?       Он подаётся вперёд.       — Если я тебе когда-нибудь понадоблюсь — ты всегда можешь на меня рассчитывать. Не важно, — кладёт руку на сердце, — что бы с тобой ни случилось, что бы ты ни сказала, я всегда буду на твоей стороне. До самого конца.       Я ощущаю пульсацию в висках, которая переходит в стук. Тудум, тудум, тудум. Я хочу провалиться под землю, но не могу.       — М-может б-быть мы тогда п-пройдёмся по магазинам?       Я надеюсь, что он поймёт подсказку по тому отчаянию в голосе, с которым я это произношу. Он смеётся, молча поднимается и протягивает руку. Обворожительно улыбается (есть у него какая-то такая особая сногсшибательная манера):       — Только после вас, принцесса Касуми.       Мне кажется, вся кафешка в тот момент могла слышать стук моего взволнованного сердца.              — Ты разогрелась?       Тренер Хирагучи как всегда переходит сразу к сути, минуя приветствия — любит она такое. Я как раз только закончила большой комплекс упражнений и сейчас занимаюсь дыханием. Я ощущаю пот на трико, и это приятно: не то, что я вспотела, но то, насколько лёгким и пружинистым становится тело в такие моменты. Я устало киваю и с завистью смотрю на неё — черноволосую женщину с короткой стрижкой в спортивных штанах и фирменном коротком топе (у неё их целая коллекция, все одного фасона) — на этот раз бирюзовом. Подтянутая, выше меня, стройная. Я слышала, что ей около сорока, может чуть больше — я тоже так хочу выглядеть в её возрасте!       — Хорошо, тогда покажи, что ты можешь.       Я киваю и иду за хореографической лентой.       — Сегодня я устрою вам, Хирагучи-сан!       Она смеётся.       — Устрой-устрой. Если понравится — может, угощу мороженым, как в старые-добрые.       Я надуваюсь.       — Я уже не маленькая!       Она хитро щурится.       — Да-да, самая взрослая гимнастка планеты.       Я показываю ей язык. Тренер Хирагучи для меня — кто-то навроде близкой неродной тёти. Мы с ней прошли многое, папа её очень хорошо знает. В детстве она часто кормила меня мороженым, если я делала успехи. Помню, мы даже часто дрались из-за того, кому какое…       Я замираю на месте. В этом воспоминании есть что-то неправильное — как и в том, как иногда на меня смотрит папа. Словно кусок мозаики, который вынули из пазла, и теперь, как я ни стараюсь, я не могу соединить всё воедино. И когда я думаю о мороженом, я понимаю, что здесь есть «мы» — но кто это — мы?       —…суми…       Я медленно поднимаю голову и оборачиваюсь. Я снова вижу её — эту неправильную меня, которая я, но не я, вместо тренера Хирагучи.       — Касуми, ты заснула там, что ли?       Я моргаю и видение проходит.       — Простите, не выспалась!       Женщина хмурится.       — Касуми, сколько раз я тебе говорила, что надо следить за режимом, особенно перед соревнованиями?       Вокруг нас собирается небольшой импровизированный кружок из завсегдатаев спортзала.       — Давай, Суми-чан, покажи класс!       Когда я выхожу в центр и начинаю номер, меня наконец-то отпускает. Это чем-то похоже на тренировку, но только лучше, сильнее. Да, я стараюсь, я слежу за телом, за ногами, за лицом, но и, в то же время, чувствую себя воздушной. Ещё чуть-чуть, и, кажется, я улечу.       Однако чем больше я двигаюсь, выкладываюсь, показываю себя, тем больше хмурится Хирагучи. Как будто бы я что-то делаю не так. Но я точно знаю, что это именно та программа, на которой мы остановились. Я заучила каждое движение, каждый штрих, всё — я не могу промахнуться, исполняя, вот уже в который раз, этот номер. Однако по тому, как на меня смотрит тренер, как она мрачно следит за мной, я понимаю, что я где-то ошиблась. Ошиблась настолько, что, кажется, это даже не подлежит исправлению.       — Хватит.       И, как приговор, звучит её резкое.       Я замираю. Лента опадает к моим ногам, противно опутывая тело.       — Последний раз мы с тобой вроде говорили об этом, Касуми.       Я медленно киваю.       — Да, я заучила, тренер, я больше не…       Она качает головой.       — Ты не понимаешь, да?       — Что… не понимаю?       — Ты не…       Она открывает рот, она говорит, она явно пытается что-то донести до меня, возможно, на повышенных тонах. Но вместо этого я просто вижу, как она двигает губами, точно рыба, но звука нет. Как будто кто-то нажал кнопку mute на пульте.       — А?       Она складывает руки на груди.       — Я понимаю, что сейчас тебе тяжело, ты…       Я чувствую себя героиней какого-то фильма. Только фильм этот — триллер. Я их никогда не любила… или да? Я ощущаю нарастающую головную боль. Настолько сильную, что, кажется, она готова расколоть меня напополам — буквально напополам. Я… я — это точно я? Меня как будто бы двое, два разных человека, которые борются за это бренное тело.       Мне кажется, я кричала. Я не помню, что, как, но когда я прихожу в чувство, я вижу, что я сижу на полу, закрыв уши руками, накрытая полотенцем. Передо мной присела тренер, она выглядит обеспокоенной.       — Касуми? Ты в порядке?       — Да?       Она вздыхает, встаёт и выпрямляется.       — Тебе лучше хорошо подумать, о чём я тебе сказала. И, возможно, тебе нужно сделать перерыв от гимнастики.       — Пере… рыв?       Она кивает.       — Ты не помнишь? У тебя только что была истерика, — женщина поворачивается спиной. — Если у тебя столько стресса, тебе стоит отдохнуть.       Я снова чувствую на себе чужой взгляд. Но только теперь, помимо этого липкого, противного чувства, я опять ощущаю эти холодные мертвенные руки на своём горле.       Разумеется, тренировку приходится прервать — мне кажется, даже если бы я настояла, Хирагучи бы сама не согласилась. Дорога до дома — как дорога позора. Мне кажется, я бы не ощущала такой стыд, даже если бы проиграла соревнования. Да, я бы понимала, что я недостаточно хороша, но даже это не было бы так больно и обидно, как строгое «тебе нужно сделать перерыв» от тренера. Мне хочется плакать — две недели постоянного пота, старания, попыток улучшить технику и многое другое — всё это впустую. И эта истерика, которую я почему-то не помню — как я буду потом смотреть Хирагучи в глаза? Как я буду объясняться папе? Как я буду выступать на соревнованих от школы? Как…       Когда я поднимаю глаза и смотрю в своё отражение в окне поезда, я снова вижу её — меня, которая не я. Она всё так же холодно и осуждающе глядит на меня. Я чувствую импульс встать с сидения и вмазать кулаком в стекло, чтобы убрать это ощущение и как-то выместить злость.       — Это ты во всём виновата!       Я вовремя опоминаюсь с занесённым кулаком. Я оглядываюсь по сторонам — кажется, я привлекла внимание всего салона. Я глуповато смеюсь и отхожу от окна подальше. Стараюсь во что бы то ни стало не глядеть на него, но из каждого отражения, даже когда я выхожу на своей станции, я продолжаю видеть её — меня, которая я, но не я.              Папа сочувствует мне во время ужина. Он пытается меня ободрить, говоря о том, что с кем не бывает. И когда я почти уже успокаиваюсь, убаюканная его словами поддержки, я случайно поднимаю взгляд. И в улыбке, в том, как он светится, стараясь мне помочь, я снова вижу что-то неправильное. Какую-то фальшь — он словно бы что-то хочет сделать, сказать, но не может. И поэтому сдерживается, но это доставляет ему куда больше боли, чем если бы он произнёс это вслух. Точно у него тоже есть заноза, но в отличие от моей, маленькой и противной, у него она больше, размером с металлический штырь.       Он говорит о том, что, возможно, мне стоит посетить доктора Маруки раньше обычного. И в этом я слышу не просьбу, не совет — он буквально умоляет меня сходить к моему психологу. Как будто бы он сойдёт с ума, если я этого не сделаю.       После ужина я лениво занимаюсь домашними обязанностями и готовлюсь к завтра. Уроки, собираю портфель, делаю небольшую вечернюю разминку, принимаю горячую ванну и расслабляюсь, хотя бы физически. Я всё ещё чувствую её взгляд, буквально каждой клеточкой кожи, но, во всяком случае, стараюсь не обращать на это внимание. Перед сном я решаю посидеть в телефоне и посмотреть видео, пока не вынула линзы.       Последнее время мобильный много шалит и часто разряжается, а иногда вообще без причины вырубается, приходится его лишний раз не отключать от зарядки. Я думаю купить новый, но папа каждый раз на меня долго и странно смотрит, когда я ему говорю об этом. Хорошо хоть экран сменила — на нём были огромные глубокие трещины, точно бы его с силой швырнули в стену.       Я долго брожу по просторам сети, поглядывая всякое — милые животные, которые падают, делают смешные морды, всё это под громкую музыку, любимых исполнителей и бенды со старыми или новыми клипами… в какой-то момент я натыкаюсь в рекомендациях на странное — кто-то построил плотину, используя лего, и обложил её настоящими землёй и песком, поместил это в аквариум и снял на камеру, как игрушечная конструкция, призванная имитировать реальные сооружения, держит удар стихии. Несмотря на кажущуюся глупость, меня захватило. Я с интересом наблюдаю, как всё это заполняется водой, почва разрыхляется, впитывает влагу… игрушечные человечки стоят на лестницах и, с волнением (в моём воображении), смотрят за наступающим фронтом наводнения. Разумеется, конструкция не держится долго — сначала опадает внешняя часть, и камера даёт крупный план на пластиковое тельце, болтающееся в толще воды. Вот ещё одна стена рушится, ещё… вода через низ, вдоль стеклянного дна, подступает к служебным помещениям дамбы, затапливает там всё. Люди кричат, барахтаются в грязной гуще, влага начинает проникать на внутреннюю сторону плотины… пока всё это не обваливается, погребя строение и персонал под слоем земли и песка.       Я ещё долго дрожу в кровати, уже выключив телефон и укутавшись одеялом. Почему-то это меня привело в ужас. Это ведь просто игрушечная, детская имитация реального наводнения, которую кто-то сделал ради развлечения. Так почему же?.. Я даже оставила там комментарий на кривом английском, восхитившись мастерством автора. Однако истина в том, что я ещё долго не могла унять бушующее сердце, ощущая животный страх. Тудум, тудум, тудум.       Сон даётся мне тяжело. Я очень долго ворочаюсь в темноте, пытаясь расслабиться. Тело, как назло, постоянно чешется, колется, ему то холодно, то жарко — я как будто воочию стала принцессой на горошине из западной сказки. И это назойливое чувство чужого взгляда — я физически ощущаю, как в моей комнате кто-то стоит. Вот прямо здесь, возле кровати, только открой глаза, и…       Я открываю их. Почему-то я не в кровати — это первое, о чём я думаю. Я стою в общем коридоре. Под ногами что-то неприятное и колючее, правую руку противно щиплет. Я опускаю взгляд.       К моим ногам медленно крапает что-то чёрное. Что-то тёплое, влажное и чёрное. Оно тянется длинными противными каплями, прежде чем сорваться и упасть. Фоном я улавливаю какие-то шумы — шаги, звуки речи, щелчок переключателя… глаза режет вспышкой света, я с силой закрываю веки.       — Касуми… что тут?..       Когда я открываю глаза снова, я вижу зеркало. Я вижу зеркало в прихожей, покрытое паутиной трещин с зияющими чёрными пустотами. Я поднимаю голову и вглядываюсь в него — кого я хочу видеть, помимо себя, в этом разрушенном отражении? Я замечаю, что мой кулак кровоточит. Моя рука, дрожащая, покрытая кровью. Я медленно подношу её к себе и смотрю на неё. Она точно моя? Это тело — оно моё? Или же я сплю и это часть моего кошмара?       — Касуми, что случилось, что ты… господи, у тебя кровь!       Медленно в мою голову приходят боль и осознание. Краем глаза я замечаю её — даже разбив зеркало на множество осколков, каждый из них идеально отражает мне меня, которая не я. Дрожащими губами я открываю рот, откуда вырывается звенящий вопль.              — Ёшизава-сан, Ёшизава-сан!       Я лежу на белой койке, пустым взглядом уставившись в потолок. Медленно поворачиваю голову — передо мной стоит одна из ночных медсёстер в больнице, куда меня доставили. Я помню, как я вопила, кричала, нечеловечески рыдала, пока сильные санитары схватили и повезли меня сюда чуть ли силком. Кажется, я что-то говорила про школу, про гимнастику, про девушку, которая за мной следит…       Я не хотела сюда, но папа, осознав, что я разбила зеркало и поранилась, предпринял меры. Слишком радикальные, вероятно. А возможно — всё из-за этой истерики, которая у меня началась и которую он не смог остановить. Папа где-то здесь, что-то обсуждает с врачом, я думаю. Вроде, Маруки-сенсей обещал, что скоро прибудет, да?       Но почему-то, разбив зеркало, устроив истерику, и, в конце концов, оказавшись в больничной палате, я впервые за долгое время почувствовала успокоение. Мне хотелось спать — сейчас, наверное, уже скоро светает. Лето, всё-таки, июнь.       — Как вы себя чувствуете, Ёшизава-сан?       Я ничего не отвечаю, продолжая смотреть в потолок.       — Вы сказали, что вас зовут Ёшизава Касуми, верно?       — Да, — слабо произношу я.       Она кивает, вглядываясь в меня. На её лице проступает что-то странное — то ли недоумение, то ли беспокойство.       — Я просто хотела уточнить, может быть я ошиблась, когда записывала за вами.       Я моргаю. Она точно извинялась за что-то, но вот за что?..       Медсестра воровато оглядывается по сторонам.       — Ваш отец сказал, что вас зовут…       Она снова двигает губами, а я ничего не слышу. Хотя нет — на самом краю сознания я ощущаю этот назойливый шум — очень важный, очень правильный… но я не могу его различить. И потом, резко, звук появляется снова:       — Он сказал, что Ёшизава Касуми мертва. Вы понимаете меня?       Некоторое время я тупо смотрю на неё, не осознавая смысл сказанного. Но медленно, шаг за шагом, в моей усталой голове рождается понимание.       Мой папа сказал, что я мертва.       — Ёшизава-сан?       Кажется, что-то такое появилось на моём лице, раз она так склоняется надо мной.       — Ёшизава-сан?!       Я задыхаюсь, снова ощутив эти леденящие чужие руки на своём горле. И этот голос, который продолжает шептать мне в ухо:       Ёшизава Касуми-сан мертва       — Прекратите, Ёшизава-сан!       Перед тем, как потерять сознание, я замечаю, как она отнимает мои же руки от моего горла. Я?..              — Как ты себя чувствуешь, Ёшизава-кун?       Доктор Маруки ласково улыбается, практически как мой папа, сидя рядом со мной.       Я, обняв колени, сижу и смотрю в пустоту. Ёшизава Касуми мертва? Но если она мертва — то кто я — та, которая населяет её оболочку? Кто я? Кто?.. Мне больно. Мне невыносимо больно от этого и многих других вопросов, разрывающих меня изнутри. Я не знаю, почему, за что, чем я заслужила такое, но каждый раз, когда я пытаюсь приблизиться к разгадке, я снова и снова чувствую руки — как холодную петлю, обхватившую мне шею. И чем больше я стараюсь об этом думать, тем сильнее меня душат слёзы и тем острее я чувствую желание умереть. Я не хочу чувствовать эту боль, я не могу и не, но ничто не может убрать её. Словно бы в моём теле есть что-то постороннее — как острый кривой нож — и, вспомнив о нём, я вспомнила и то, сколько страданий оно приносит мне. Я не могла спать, я не могла не спать, а мои глаза, красные и опухшие, уже, кажется, выплакали целое солëное море.       С того момента, как медсестра, видимо по секрету, решила мне рассказать тайну, которую от меня скрывал отец, я не считала, сколько времени прошло — снаружи успело рассвести, и первые птицы, радостно щебеча, пробудились ото сна. Меня трясло, колотило, мне отчаянно хотелось то выкинуться в окно, то отыскать моего отца, и, схватив его за грудки, вытащить из него ответы. Но по итогу меня просто накачали успокоительным и, убедившись, что не я собираюсь накладывать на себя руки (хотя я видела, как из коридора за мной поглядывала медсестра), меня оставили в покое. В таком состоянии он и нашёл меня — Доктор Маруки, мой личный психолог. И наверное последний человек в этом мире, которому я ещё могла и могу доверять.       Он всё такой же запущенный, этот милый дядя-шатен с волнистыми волосами, очень неряшливой причёской и неопрятным внешним видом — его одежда обычно или в пыли, или мятая, или ещё что. Иногда он до боли напоминает мне Семпая — такой же пушистый, добрый, знает как ободрить и от него так же становится теплее на сердце. От его коричневого пальто, в котором он вошёл в палату, почему-то пахнет ароматом кофе. Точно так же, как и от Семпая.       — Сенсей.       — Да, Ёшизава-кун?       — Я… существую?       Уже некоторое время меня, потухшую и изнеможённую, тревожит этот вопрос. Доктор Маруки удивлённо моргает. Недоумённо смотрит на меня.       — С чего ты взяла такую глупость?       — Мой папа сказал мне, что я мертва. Это точно я с вами говорю, сенсей?       Когда я поднимаю взгляд и смотрю ему в глаза, я вижу сочувствие. Соболезнование, даже вину и сожаление. Он поворачивает голову в сторону. Поджимает губы.       — Он так сказал тебе?       Я качаю головой.       — Не мне. Медсестре.       — Вот оно как, — он вздыхает. Складывает руки вместе и молчит.       Я снова опускаю голову вниз и вжимаюсь носом в коленки.       — Сенсей.       — Да?       — Я… точно существую?       — Точно, Ёшизава-кун, точно. В плане, — он смеётся, — ты же чувствуешь, дышишь, переживаешь? Это ведь достаточно, чтобы знать, что ты жива.       Я грустно улыбаюсь. Тот нож в моей груди болезненно шевелится, как будто бы эти слова — всего лишь ещё одна сладкая-сладкая ложь, чтобы я забылась и успокоилась. А он точно призван мне напомнить — нет, всё не так, всё совсем не так.       — Сенсей, в последнее время я ощущаю, что я больше не я.       В его глазах появляется интерес. Хищный, я бы даже сказала. Он заинтересованно приподнимает бровь.       — Да? Расскажи мне об этом, Ёшизава-кун. А, кстати, вот.       Он суёт руку в карман пальто и достаёт оттуда небольшую карамельку. Грустно улыбается.       — Я знаю, что это, вероятно, не то, что тебе сейчас надо, но, возможно…       Я молча беру её из его раскрытой ладони, снимаю обёртку и кладу в рот. Комбинация кислости и сладости на языке приятно напоминает мне о том, что значит быть живой. Я забываюсь — хотя бы немного, но забываюсь. Его улыбка становится шире.       — У меня есть ещё, если надо.       Я, ровным голосом, посасывая конфету, рассказываю ему о том, что случилось за прошедшую неделю. Как это чувство чужого взгляда сводит меня с ума, эта неправильность, как заноза, события последнего дня, когда я (а я ли?) разбила зеркало… И я снова чувствую облегчение. Как будто бы сбросив с плеч, хотя бы немного, свою тяжёлую ношу.       Он поправляет очки и серьёзно смотрит на меня, как будто по-новому.       — Видимо, это не будет так просто, как я планировал, Ёшизава-кун.       Кажется, он говорит о своей терапии — после его сеансов мне всегда становится лучше. Но… просится аналогия и с обезболивающим — съев таблетку я действительно забываю о том, что меня тревожит, но ровно настолько, пока она действует. Сама боль ведь никуда не девается, как и её источник?       — Я не хотел это делать, скажу тебе.       — М-м?       Я приподнимаю бровь. Он же, тем не менее, встаёт с моей кровати, затем отвешивает глубокий поклон. В этом есть какой-то особый смысл. Я не понимаю, какой, но я выпрямляюсь и сажусь ровно. Он сглатывает.       — Ёшизава-сан.       — А?       — Вы позволите мне помочь вам?       Я моргаю.       — Помочь?       — Хотите ли вы… забыть о боли?       — Забыть?       Он кивает.       — Я могу сделать так, что вас больше никогда не побеспокоит ваш сталкер. Никогда-никогда.       — И что мне для этого…       Он поднимает голову.       — Вы готовы довериться мне?       Мне страшно — я понимаю, что за этими словами, за этим жестом, за всем этим стоит что-то особенное. Что-то, чего я не понимаю, возможно, даже опасное. Однако если на одной чаше весов — весь этот ужас, я, которая не я и которая желает мне смерти из моего отражения, постоянные недосыпы, старания, которые не приносят успеха, папа, который зачем-то меня обманывает, жизнь в этом аду, где я медленно схожу с ума, не понимая, зачем и почему… Хочу ли я забыть о боли? Да, несомненно. И потому я… Я медленно киваю.       — Сделайте что нужно, сенсей. Я… — опускаю взгляд. — Я слишком устала от этого. Я просто хочу, чтобы оно закончилось.       Всё, что я помню после — это как будто меня окутало тёплым и ласковым белым светом. И моё сердце, истощённое сталкерами, сомнениями, зеркалами, болью и этой роковой фразой, медленно начало успокаиваться. И я наконец-то погрузилась в крепкий-крепкий сон. В приятный и глубокий сон. В котором все мои проблемы оказывались далеко-далеко…              — Как ты себя чувствуешь?       Семпай, взволнованно глядит то на меня, то на мою перевязанную руку.       — Я слышал, у тебя что-то случилось дома?       Я, жуя рис, киваю. Проглатываю порцию.       — Да, я случайно ударила рукой об зеркало в темноте и поранилась. А папа из этой мухи раздул слона, представляешь?       День начался чудесно — утром я встала, привела себя в порядок, пересеклась с папой, мы с ним обсудили всякое, он в очередной раз поинтересовался на счёт моей руки — ками-сама, уже почти неделя с того случая прошла, а он всё обращается со мной как с фарфоровой куклой! Достало!       — А твой сталкер?       — Сталкер?       Я моргаю. Семпай кивает.       — Да, ты говорила, что чувствуешь, как кто-то за тобой следит.       — М-м… я правда сказала такое?       Моя рука с палочками замирает в миске. Я хмурюсь. Сталкер? Какой ещё сталкер?       — Тогда, когда мы в прошлый раз встречались… ты помнишь?..       Я вздыхаю и мотаю головой.       — Вообще вылетело из памяти. А раз вылетело — значит не важно!       Я замечаю на его лице растерянность, но мне на неё как-то всё равно — я имею в виду, если бы это было что-то эдакое, смогла бы я об этом забыть так легко? Сталкер, придумает тоже! Наверняка просто был дурной сон, а я расчувствовалась, ничего более! Однако воспоминание о том дне навевает мне мысль.       — И вообще, семпай!       — А?       Я зловеще улыбаюсь.       — Ты мне подал хорошую идею.       — Я?       Я киваю.       — Ты же носишь очки, верно? И ты мужчина, да?       Его лицо выражает крайнюю степень недоумения.       — Я… да?..       Я хлопаю в ладоши, заставив его вздрогнуть.       — И поэтому я решила: ты должен помочь мне с выбором подарка для моего папы!       — А?       Я надуваюсь.       — Семпай, ну не на себе же я буду очки мерить!       — А, очки, — он ощутимо расслабляется и откидывается на стуле.       — Нет, ну если ты не можешь…       — Я не против, Ёшизава-сан.       Я, невольно, расплываюсь в довольной улыбке.       — Отлично! Тогда давай, давай!       Когда мы идём вместе в сторону магазина очков, меня на секунду снова окутывает чувство неправильности. Как будто бы невидимый и неслышимый голос шепчет мне в уши слова ненависти, пытается о чём-то кричать, уговаривать, умолять, заставить задуматься. Я поднимаю глаза и смотрю на Семпая — он рядом, что-то проверяет в телефоне. Но, заметив мой интерес, улыбается уголком рта, и всё то беспокойство, которое норовило меня окутать, исчезает в никуда. Возможно, я и забыла что-то очень важное, о чём мне пытается напоминать этот невидимый голос, но мне уже всё равно на него.       Позже утром в день моей выписки из больницы доктор Маруки сказал мне кое-что странное. Он очень волновался, нервничал, постоянно виновато косился в сторону моего отца, который, весь зарёванный (чего он плакал только, глупый, я же просто поранилась), всё не мог разорвать свой медвежий захват. Маруки поведал мне, в своей стеснительно-милой манере, что он сделал кое-что, за что, возможно, однажды я его возненавижу. Я тогда долго в недоумении смотрела на него, не понимая, как можно так обойтись с таким хорошим человеком! Я бы закусала себя, если бы я так сделала!       Но он пообещал мне, что я больше ни о чём не потревожусь. Все проблемы, которые у меня есть, которые у меня будут, которые у меня были — больше ничто не сможет отобрать у меня чувство безграничного счастья. Меня ещё посмешило тогда, как много он придал обычному сеансу терапии, типа того, что уже проходили между нами не раз. Я искренне поблагодарила его и пообещала, что никогда-никогда не возненавижу доктора Маруки — особенно после всего, что он сделал для меня.       Доктор прав — с того дня, кажется, ни одна неприятность в этом мире не может меня расстроить! Каждое новое утро удивительное, полное приключений и радости! Я дышу полной грудью, я занимаюсь тем, что мне нравится, я живу с любимым папой, вот сейчас встречаюсь с Семпаем — о чём мне переживать?       Не о том же, почему мой папа с такой болью во взгляде провожает меня в школу? Наверняка он просто лишний раз себя накручивает, как обычно!       Не о том же, почему тренер Хирагучи снова и снова говорит о том, что я должна задуматься о себе и своём месте в этом мире и завязать с гимнастикой. Хирагучи наверняка просто меня мотивирует лучше готовиться к предстоящим соревнованиям. И вообще, она немного злюка, я очень стараюсь!       Не о том же, что я периодически вижу в зеркале, в своём отражении, взгляд, полный лютой ненависти. Наверняка я просто слишком выматываюсь после тренировок, поэтому и мерещится всякое. Зачем мне саму себя ненавидеть? Я люблю себя, мир, папу, всех!       Не о том же, что иногда, просыпаясь, я чувствую невыносимую боль в груди, от которой хочется разреветься. Наверняка просто кошмар, доктор Маруки посоветовал не обращать на них внимания.       А если мне не о чем переживать, то что мне остаётся, кроме как радоваться, потому что я — счастлива, что я могу не чувствовать ничего, кроме радости!       Кто-то назвал бы меня редкостной дурой или даже идиоткой, но, мне кажется, каждый человек заслуживает своего счастья, несмотря ни на что, верно?       

      Лягушка в колодце была счастлива,       Ибо её не трогало всё, что находилось вне колодца              Лягушка в колодце была счастлива,       Ибо её не касалось ничего, что делалось вне колодца              И ты тоже была счастлива,       Ибо ты так же не знала, что делалось вне колодца              Фредерика Бернкастель,       Higurashi no naku koro ni, ep. 3, Tatarigoroshi, открывающий стих