Джесс

Отец был первым, кто начал называть её Джесс. Он присаживался на колено и целовал её щеку, а его длинные золотистые кудри соприкасались с её личиком. От него пахло сигарами, одеколоном и тонким шёлком, и блеск его глаз выдавал неудержимую гордость за свою дочь. — Вот она, моя Джесс, — держа её крепко на руках, декларировал он горделиво, словно видел её впервые. Она также была его лебедем, его любовью, его маленькой Колдуин, но в конце концов он прощался и желал спокойной ночи только Джесс. Маленькая Джесс смотрела на своего отца, стоящего на палубе корабля, отправляющегося в Морли, Тивию или Серконос и всхлипывала, но тихо и с достоинством, подобающим ей по статусу. — Я же не навсегда, — говорил он ей. — Я никогда не оставлю тебя навсегда. Поцелуй меня, Джесс, и береги свою маму. Но в конце концов, он всё же ушел навсегда, но не на корабле, а в белом саване и черном гробу, облитом золотом цвета его кудрей. Её мама никогда не называла её Джесс, она приберегла это имя для особого случая. Для неё она была Джессаминой, маленькой принцессой и наследницей даже в самые близкие моменты. Их было двое: и они оба практически не отличались, и они это знали. Взъерошенные черные кудри и упрямые глаза. И один из них был настолько упрям и силен, насколько упрям и силен был другой, и в какой-то момент они оба перегорели. Но в конце концов она позвала именно Джесс, когда на покрытой кровью кровати лежали два тела, которые нужно было похоронить в двух белых саванах и двух черных гробах. Антон Соколов тоже был из числа тех, кто назвал её Джесс, и он даже не заметил мурашек, которые пробежали по её коже, когда обратился к ней. Она полюбила его потому что он был один из немногих, кто не желал оставаться для неё просто слугой или поданным. Правда она не знала, тянуло ли его к её внутренней силе так же сильно, как она тянулась к его светлому и безграничному уму. Это произошло тогда, когда они впервые отобедали вместе, когда впервые на двоих распили бутылку красного тивийского, когда впервые залили в себя горького, как сама река, Ренхейвенского виски. Она громко смеялась, а потом он сказал ей: — А что-то в тебе есть, Джесс, — на нём расцвела та улыбка, которую она знала уже слишком хорошо. С тех пор она доверяла ему и рассказывала что-то, что не рассказала бы никому другому. Они никогда не говорили о Корво, но она клала руны в его ладони и шепотом задавала вопросы, прижимала его руку к своему животу и спрашивала, всё ли хорошо. Она была уверена в том, что он это знал и была не против такой близости, потому что доверяла его стремлению к Бездне, как когда-то восхищалась такому же стремлению в Далиле. Но чаще всего так её называл Корво. Корво, чьи чернильно-черные глаза встретились со страхом, как будто она была той, кто может сразиться с сотней мужчин в рукопашной схватке. Корво, который покинул свой дом, чтобы стать ножом в руке правителя. Корво, который преклонил перед ней колено, чтобы поклясться в верности и стать ее защитником и самым близким советником. Корво, который любил ее с момента их встречи, хотя его Джесс потребовалось десять лет, чтобы это заметить.   Когда она думала о нем, она не была окутана искусственным светом банкета или публики. Это Корво, чьи тени менялись с каждой минутой сквозь густой сигарный дым и туман в голове, нахлынувший от очередного стакана серконского бренди, с едва заметной улыбкой на его губах, когда их голоса становились хриплыми с наступлением вечера.   Так совпало, что это был тот же Корво, в которого она влюбилась, когда наконец встретилась с ним пристальным взглядом и приказала ему сказать ей правду, но поцеловала его, прежде чем он успел извиниться. Для него Джесс была протестом, потом мольбой, потом обещанием — и она любила это. Это было имя, которым он будил её по утрам, шептав ей его в шею, а она, укутанная его гвардейским пальто, смотрела как он одевался, едва освещенный последними углями догорающего каминного огня, в то время как снаружи лил дождь, приглушающий заутренние звуки. Присущая ему немногословность компенсировалось его взглядом. В нем было видно когда он думал об Императрице, а когда думал о Джесс. Когда он держал на руках ребенка, которого он никогда не сможет в открытую назвать своим, разделяя грустную улыбку своим взглядом он встречался с Джесс. Это Джесс он поцеловал на прощание, когда она отправила его в мир, чтобы спасти тонущий город, уходящий из-под ног. И в те последние мгновения, когда лезвие оставило её с чувством пустоты, которую она никогда не испытывала сильнее прежде, паника в его глазах выкрикивала имя, которое было с ним так много лет. Последим, кто назвал её Джесс, был тот, что с темными глазами. Он стоял над ней в беседке со скрещенными руками, ухмыляясь. Он прикоснулся к ней, и все её недостающие части словно наполнились Бездной, и как будто бы ничего и никогда не существовало, кроме них двоих.   — Твоя жизнь здорово переменилась, — пробормотал он, вытаскивая заколки из ее волос. — Не правда ли, Джесс?