***
Самое первое, что она каждый раз вспоминала о своей приемной матери, была ее большая, тяжелая, белая грудь – Тога видела ее бессчетное количество раз, дрожливыми зимними вечерами, когда женщина, выгнав мужа на скрипучий снег, умывалась из шайки нагретой водой. Примостившись в углу, вся в чесотке от синяков, Тога невыразительно смотрела на нее, а затем, подняв глаза, встречала ледяной, как буран, безжалостный взгляд. Она часто думала, что мачехе не место здесь, в полузасыпанном сырой землей доме с топорной крышей – у женщины был взгляд злой королевы, только вот не было ни стражи, ни волшебного зеркала, ни дворца. Не было даже сына – только Тога, ущербная, заморенная, найденная в корзинке у тонущего в грязи порога одним слякотным вечером. Их дом стоял на отшибе, у самого вюлма, и возведен был с единственной целью: укрывать того несчастного, кому на деревенском совете поручили следить за маленьким, сложенным пятьсот лет назад каменным сихтре – один из протоков устремлялся в него, чтобы, набрав скорость и силу, вращать скрипучее колесо вниз по течению. Обогащать местного мельника, у которого в доме всегда горел огонь и звучали пусть заунывные, но все же застольные песни. Тому же, кого Тоге привелось называть отцом, не доставалось ничего, кроме угроз, когда канал забивался грязью. Бури в возвышавшихся в туманной дымке горах, питавших вюлм, были нередки – ветер с моря, оправдывался мужчина... За все те годы, проведенные под рокот из сихтре, Тога так и не запомнила отчимова лица. Он всегда был где-то недалеко, за спиной, но от него все время пахло затхлой водой, листвой, тиной – а поучения были унылы, вымучены и редки; в основном с ней общались с помощью подзатыльников. И она бродила, простоволосая, чтоб заморозить вшей, ходила одна от сихтре, через деревню, к морю – слушать, как шепчут волны. Зимой приходилось ковылять по смерзшейся, перемешанной со снегом траве, избегая глубоких, как ночь, грязных луж. Греть ладони дыханием. Ветер бросал в лицо нестриженые, грязные волосы, а односельчане – однотипные оскорбления. «Сумасшедшая». «Порченая». И, конечно же, «понайская шваль».***
– Хм. – Незнакомец выдохнул звездный воздух. Лето журчало вокруг кусачей, цикадной прохладой. – Подойди сюда, слабоумная. Как тебя зовут? Она вцепилась в губу так, что кожа прилипла, прикипела к смоченным горячей слюною зубам. – Химико. Химико. Молодой мужчина сощурился, глядя на нее сверху вниз. – Что, даже в такую дырь пробрались поны? Ох, папаша... – Непонятно вздохнул он. А затем добавил: – Ну, привет от собрата по крови.***
Кровь. Тога много помнила о своем детстве. О сказках, которые рассказывал деревенский староста другим детям. Многие из них она подслушала от начала и до конца. И особо ей запомнилась та, что была про стальную корону. «Когда-то жил по ту сторону пустошей, за горами, великий король. И от рождения его мучила мрачная, жестокая жажда быть первым и правым во всем, без исключений, всегда. Своим мечом он сокрушал одного противника за другим, пока клинок не стал трескаться от ударов. Все короче и короче становилось износившееся в боях лезвие – но король не пожелал расставаться ни с единым кусочком. Короной ему служил венец из заморской цепи, так что он вставлял обломки в зев звеньев – пока наконец не стала она ужасной на вид, вся в иззубленных, окровавленных кусках лезвия. Носить ее было тяжело, но и снять нельзя было: король порезал бы себе пальцы. Осталась у него одна рукоять от меча, да стальная корона, заржавленная от крови. И был он так страшен на вид, и безумен от тяжести и впивающихся в виски острых зазубрин, что слуги покинули его, а что без людей королевство? Тогда иссох до костей ужасный король – и до сих пор бродит по миру, позабыв уже, где его вотчина, и что кому принадлежит: серая тень с сочащейся багрянцем короной».***
– Ты знаешь, – сказал молодой мужчина, – я, пожалуй, тоже представлюсь тебе. Я Даби. Он шагнул к ней и грубо взял за запястье. От его белого, ребристого торса пахло холодной водой и еще чем-то волнующим, незнакомым – и Тога, почувствовав сдержанную силу в его прикосновении, напряглась. Рванулась назад, задыхаясь от сладкого ужаса. – О, да у тебя нож... – Даби с интересом вытащил короткий, плохо сделанный клинок с рукояткой из китовой кости. Взвесил его на ладони, а затем подбросил. Сухие, обожженные пальцы сомкнулись на лезвии. – На кого ты его направишь? – Рукоять ослепила девушку лунным блеском загнанного в торец гвоздя. Она подняла на него глаза, глухая от стука сердца в ушах. Волосы молодого мужчины были черными, словно кровь в ночи, и торчали во все стороны твердыми, острыми прядями. Будто осколки лезвия. Он был ужасен на вид: лицо, как застывшая маска, живой кожи меньше, чем винно-темных ожогов, и все это держат скобы, маленькие, злобно-блестящие, словно стальная стружка, сыпавшаяся при каждом ударе королевского меча. Тога едва слышно выдохнула. Даби в нетерпении встряхнул рукой, и, утомившись, сунул нож в ее холодные, дрожащие пальцы. Девушка опустила глаза на оружие. Ощущение было таким знакомым и странным. Словно ступаешь на теплый камень пола после умывания в тазу с ледяной водой: кожа отзывается на каждое прикосновение повышением кровотока, и ты такая живая, такая... настоящая, действительная, присутствующая. Она вдохнула поглубже, чувствуя, как Даби сжимает ее пальцы вокруг рукояти. Ободряюще. Поддерживая заранее со странным, бесстрашным любопытством. Ее сердце заколотилось сильнее. Дыхание стало рваным, поверхностным. «Если ты – тот самый король, то я не смогу навредить тебе», – подумала девушка. И толкнула нож вперед, медленно, зачарованно. Лезвие задрожало своим тонким кончиком на его белой, словно лепесток, коже. На покрытой холодными, чистыми каплями груди – прямо по центру, между двумя плоскогорьями мускулов, так остро очерченных, столь жестоких и беспощадных. Тога надавила сильнее. Она чувствовала ножом его сердце: словно ребенок, шурующий палочкой в муравейнике, девушка вся сосредоточилась на клинке, стала им, перенеслась на заточенную, дрожащую в ночном воздухе грань, под которой стучало что-то ровное, сильное, суровое. И надежное. Тога напряглась, дыша громко, беспомощно. Он не поддавался и не отступал назад, но лезвие, словно встретившись с камнем, отзывалось лишь все более сильным трепетом внутренних противоречий. «Так это... правда... ты...» – Девушка подняла на Даби глаза. Тот смотрел сверху вниз, улыбаясь уголком губ: верхняя у него была нормальная, белая, а нижняя – словно высохший виноград, царапающий ночь. Тога надавила еще. И поняла, что ее держат за запястье. Все это время держали.***
Сын мельника, девушкин ровесник, целовал ее, прижав лопатками к холодной стене своего жилища. Подмерзшие потеки воды с крыши, застывшие уступами на камнях, впивались в спину даже сквозь грубую мешковину. Тога жмурилась счастливо, чувствуя его горячие, царапающие крупицами муки руки на своих измазанных сажей щеках. Ее кожа пылала, в бровях дрожал пот – парень сжимал ее за виски, большими пальцами – под ушами, и напирал грубо, бесцеремонно, стукая девушку затылком о стенку. А та умирала и жила – стыдливым, бесконечным моментом лживого счастья. Разжав зубы, следы которых еще долго будут жечь, украшать губы Тоги, ровесник выдохнул кратко: – Иди прочь, больная. Она отступила на шаг в сторону, царапая мешковиной по зимним камням, но соседский сын, не удержавшись, вновь поймал ее за ухо, отшвырнул лезшую в лицо прядь волос. Девушка почувствовала его губу на своей. Укус – и его слюна, его язык у нее во рту. Запах плевы с семян, которые вместе с мукой всегда забивали парню складки одежды, карманы... Тога тяжело задышала, а когда он наконец оттолкнул ее, рассмеялась. Чувства, странные, горячие, непривычные, разрывали на части и душу, и сердце. Юношеские губы были такими грубыми. Такими желанными. Она смеялась от того, как ей хорошо; от того, как это было редко. Хорошо не бывало. А тут – на тебе! Тога смеялась, потому что мачеха обязательно увидит, найдет, как блоху, прилипшую крупинку муки или семечко, и изобьет ее – по голове, по лицу... Но она уличит мгновение и придет снова, и эти поцелуи будут, как и та боль, обязательно, обязательно, потому что одно предполагает другое, мачеха ее тоже в каком-то смысле целует, а парень – лупит... – Ненормальная. – Сын мельника дернул губой и стер рукавом каплю слюны в уголке рта. – Все, убирайся.***
Воспоминания, должно быть, отразились в ее взгляде, багрянце щек, углубившемся дыхании, потому что Даби, сощурившись, вдруг шагнул вперед. Мгновение, и руку Тоги пронзила резкая боль, словно она сунула ее прямо в очаг. Мужчина вывернул девушке локоть. Миг борьбы – а затем лезвие ножа затрепетало у ее подбородка, пробуя кончиком капельку звездно-холодного пота. – Знаешь, я всегда узнаю тех, кого используют. – Голос у Даби чуть изменился. Насмешка ушла из него, испарилась, как роса на траве. – Хорошенько насмотрелся на этот взгляд... И у меня был такой же когда-то. – Он закусил нижнюю губу и вздохнул, вспоминая. Голубые глаза дернулись вправо, а Тога затрепетала: холодные, как январь, и горячие, как июльское небо! Помолчав немного, мужчина продолжил: – Не боишься меня? Даже сейчас? Нож коснулся того места, где подбородок девушки переходил в тощую, хрупкую шею. Легонечко клюнул ее туда, как воробушек, заставляя приподнять голову. – Почему? – Даби наклонился поближе. Сощурился. О, Тога была испугана. Ее сердце колотилось безумно-безумно, так, что его выдавала дрожь двух серебряно-голубых лун во влажных, широко распахнутых глазах. Дыхание с шумом вырывалось из узких ноздрей девушки – влажное, мягкое, пропитанное страхом. «Я боюсь, – Тога приоткрыла рот, – что ты убьешь меня сейчас, когда я только узнала тебя». Она дышала мелко-мелко, не смея опускать головы, не смея даже моргать. В носу что-то мокро переливалось, словно готова была засочиться кровь. – Не хочешь умирать? – жестко спросил Даби. Девушка судорожно, дрожко дернула головой – совершенно безвольно, подталкиваемая лишь памятью тела. – Скажи это. Ее губы приоткрылись пошире. Она словно запрокидывалась куда-то назад, голова кружилась, в груди было пусто. – Я не хочу умирать... – Это были слова откуда-то из глубин ее естества, голос юного тела, крови и сердца. – Почему? Отвечай, – повторил Даби. Звезды мерцали вокруг, как светлячки – или бриллианты из сказки. – Не хочу, – Тога почувствовала, что кровь все-таки пошла у нее из носа. Голоса деревенских вновь загремели: «Порченая». «Сумасшедшая». «Ущербная». Девушка перебила их: – Потому что... – Щекочущая, липкая капля задержалась на внутреннем краешке ноздри, грозя сорваться и окрасить собой кожу. Пропитывая всю ее душу своим запахом и своим ощущением – этой угрозой, и тянущим, нетерпеливым: когда же, когда? А быть может, ей этого хочется? Тога вдохнула, с наслаждением чувствуя, как капелька скатывается внутрь, по стенке горла. И прошептала: – Это так хорошо... Эта... эта жизнь, которую ты рисуешь передо мной. Она была написана всюду, в каждом переливе его белоснежных мускулов, в винной ночи ожоговых шрамов, в темных, окаймленных рядами скобок подглазьях. Она слышалась в шелесте летних трав, подмигивала в мерцании звезд. – Я хочу быть с тобой. Хочу, как ты. – Ее сердце затрепетало. Зима воспоминаний растаяла наконец, и Тога поведя рукой, отстранила от себя нож, выскользнула из жестокой хватки. Лицу было липко и сладко, и грязно – румянец жег сквозь пыль и разводья сажи. Отчаянно чесалась кожа на голове. Вокруг было лето, и девушка шагнула в него прямо из января. Оглохла от звона волн вюлма. Поцарапалась пальцами о сухие, колючие колоски средь травы. Даби сощурился: – Что ты сказала? «Хочу быть... тобой»? Сердце Тоги пропустило удар. – Да. Да!..