Пахнет вишнями

      Странно, виски будто циферблат, так стучит все в голове — тик, тик, тик, тик, так… Кровь приливает комом, но нет, не пойман, не сломлен, не брошен и не оставлен, все еще будет, кто-то еще кем-то станет. В волосах ее была сера, да, отравленными были стрелы, что она пускала из глаз, но ты не отравлен, тебя кто-то спас. И вот ты в лесу, снова, и в голове взрываются суперновые.       Отлила бы кровь… Некуда ей, впрочем, деться, ты все кличешь кого-то — мол, здесь я. Ее ли? Не она ли в платье белом средь лип? Вон и крест к ее сердцу прилип, из ветвей сплошь зеленых, и вся она — дерево, как та нимфа, что бежала от Аполлона… Нет, не пойман — значит не сломлен.       И все ж не она… Куда ей — унеслась подобно лани в пространство, туда, где нет тебя, но есть бесконечная жестокость бытия. Ты бы спас ее от всего, укрыл, защитил, вместе томились бы в жару твоего сумасшествия, но вот оно — похоронное шествие. По душу твою идут, за руки взявшись, маленький Гамлет и слуга его, и на часах — шесть.       А тебе все бежать, хоть теперь уже некуда, не утопиться ни в болотах, ни в прудах; вот в полушаге ад, но тебя и туда не примут — староват, мрачноват. Только лес, с пистолетом наперевес, и ты думаешь — так когда-то шел Анжольрас, поднимая восстание, и гнались за ним так же, стаями.       Но вот понимаешь, или то лес тебе шепчет — что гонят тебя, как зверя. Что не любят уже и не верят. Не осталось теперь и жалости, милости, жадности; все в тебе выжжено, и кровь ошалевшая брызжет — но…       Трава призывает: сын мой, ляг, все одно, всем одно — сырая земля, оттуда вышли и короли, и слуги. А кровь в голове все крутится центрифугой. То в сознание льется, и ты спокоен, то опять в воспоминания — и криком, воем ты глушишь, как рыбу, откуда-то всплывшую мать. Вот бы не знать, никогда не узнать… Но на ладонях — грязь от ее могилы, и вот откуда-то голос тихий, неуверенный, милый.       Савина? А может, то шепчутся листья, решают, кто здесь преступник, а кто безвинный? И если ты вправду убийца, то выбирать тебе — спать или биться: и противником будет тот, кто первым выйдет из чащи. Сердце теперь стучит раз в минуту. Не чаще.       А может, не будет вовсе противника. Ты забежал в самую глубь, здесь не будут искать, не найдут; здесь ты волен представить какой угодно труп. Здесь кажется, что губы ее ответили, а стан весь в твоих руках трепетал, и твоими были сокровища — волос ее золото, кожи ее опал. Да, ведь сама и просила, чтоб ее удержал, усмирил кто-то сильный. А ты — так — оказался рядом.       Ведь правда?       Ты прав. Нет для тебя противника, не для тебя — честный бой. Ты умираешь медленно, со спины подстреленный, как скот на забой, и над головой кружатся кроны, а сзади вдруг кто-то кричит… Ты ложишься на мягкую землю, ведь стоять не осталось уже причин. И наконец-то уходит кровь, земля ее пьет, ненасытная, как вино, а от тебя уже все отгремело и отлегло.       И в небо смотришь, ведь некуда больше смотреть. Почему-то кажется, что апрель, хотя на пороге лето; и кто-то, в черный-черный костюм одетый, над тобою склоняется… И тебе вдруг тепло, да, преступления были лишними.       Умирая, чувствуешь — пахнет вишнями.