***
Они всегда шли рядом, почти рука об руку, почти касаясь друг друга, но параллельным прямым их жизней не суждено было пересечься. Пока в Хоукинсе не начали твориться странные дела, пока не пропал её младший сын, пока воля судьбы и злого рока не столкнула их резко и неотвратимо, как автомобили при лобовом ударе. Хоппер думал: не я был тем, кому она отдала свою девичью фамилию, не я первым взял её, не я подарил ей детей. Был тот, другой, алкаш и мудак, с кем Джойс прожила мгновения любви и счастья; он опередил его, занял его место. Нигде и ни при каких обстоятельствах Хопперу не удавалось урвать свой кусок счастья. Дети, карьера, женщины… он везде проебался. Но когда огромные, испуганные глаза Джойс Байерс сверкнули ему навстречу из темноты советской камеры, всё былое стало неважным. Он чувствовал себя кретином, когда в ответ на её вопрос о свидании заговорил про хлебные палочки и «чьянти»; как будто ему снова семнадцать, и он до одури стесняется своей всепоглощающей страсти к шестнадцатилетней Джойс, стесняется своего огромного роста и сопутствующей этому неуклюжести, стесняется своего израненного тела, грубых рук и пальцев, в которые навечно въелась горечь сотен выкуренных сигарет. Скорбные лики русских святых наблюдали за ними из тюрьмы тяжёлых золотых окладов. В их тоскливых глазах не было осуждения: словно они знали, что эти двое предначертаны друг другу небесами, что сила, более грозная и всемогущая, чем все демогоргоны этого мира, вела их друг к другу тяжёлой дорогой потерь. … Она была маленькой, такой маленькой, и он не замечал ни мелких морщинок, ни серебристой паутины редких пока ещё седых волос. Со дна её глаз на него смотрела безбашенная малышка Джойс. Она была прежней, такой же, как и десятки лет назад, она сводила его с ума, она была главной женщиной его жизни. Хоппер так жаждал избежать перемен, сопротивлялся им всеми силами, но этот смерч всё равно затянул его, перемолол и выплюнул обратно — разбитого, обессилевшего, но не сломленного. Ведь в глубине души он верил, он всем сердцем хотел верить, что нужен Джойс так же сильно, как она ему. И на этот раз судьба не обманула его ожиданий. Джойс пришла к нему, спасла его, вырвала его из лап коммунистической мясорубки и смерти. Она бросила вызов всему, что пугало, угрожало, всему, что разделяло их. Она преодолела границы стран, опасности, врагов и демонов с изнанки. И ему не нужно было иных доказательств. Ощущать её тёплые мягкие губы на своих губах было ошеломительно, нежность её маленьких ладоней на саднящей коже — прекрасно настолько, что это отдавало изрядной долей мазохизма. Хоппер чувствовал, как вскипает кровь, промёрзшая в снегах суровой русской зимы. Чёртовы джинсы на ней и на нём мешали, ситуация, в которой им и детям вновь грозила гибель — мешала, и телефонный звонок, пронзительной трелью вознёсшийся к сводам церкви, тоже мешал. Оторваться от Джойс в тот момент было невыносимо, словно её заново — в который раз — отняла у него жестокая судьба. И только её мягкая улыбка и тёплое касание внушали ему уверенность: теперь всё будет иначе, они больше не облажаются, они больше не потеряют друг друга. С него, словно с грёбаного принца из сказки, сняла проклятье возлюбленная.***
Ночь перед возвращением в Хоукинс они встречали уже на родине. Тёплый ветер Индианы мягко касался ссадин на лице Хоппера, пока он выкуривал свою первую сигарету на земле свободы. Лукаво-понимающий взгляд Мюррея из-за толстых линз очков немного нервировал, и Хоппер беззлобно и по привычке послал его к чёрту. Мюррей усмехнулся, пробормотал что-то насчёт своих навыков в карате, и дверь в его номер закрылась. Всего на эту сторону мотеля их выходило шесть: обшарпанных красных дверей, ведущих каждая в скромную комнатку с душем и скрипучей кроватью. Но третья дверь справа была особенной — она скрывала Джойс. Он знал, что придёт к ней этой ночью. Они оба знали это. Очередной порыв ветра погладил Хоппера по щеке, словно это была рука возлюбленной. Джойс тоже была, как ветер: она ускользала у него между пальцев, она сопровождала его везде и всюду, она была неуловимой и бесплотной мечтой — со старших классов школы. С тех пор, как они делили напополам сигареты за школьным двором, и он прижимал худое девичье тело к кирпичной стене, целуя так, словно хотел выпить её душу, мятежную и непокорную, ведь только так Джойс осталась бы с ним навсегда. Прежде он пытался удержать её всеми доступными способами, зазвать на свидание, уговорить остаться в Хоукинсе. Он желал присвоить её, ревнуя ко всем без разбора, не замечая очевидного: она уже — его. Вся, вся его, до самого дна. У него не осталось в этом никаких сомнений, когда после первого же тихого стука красная дверь приоткрылась, впуская его. Хоппер смотрел на Джойс: в полумраке комнаты её глаза мягко мерцали.***
— Помнишь, как Мюррей орал на нас, призывая сорвать друг с друга одежду и «покончить с этим»? Хоппер рассмеялся: этот низкий, заразительный звук проник в Джойс, заставил её кожу покрыться мурашками. Когда он стянул через голову свитер, она откинулась на спину, разглядывая его тело, хранящее стигматы пережитой боли. Её узкая ладонь легла на его широкую грудь, и они оба замерли, поражаясь тому, как контрастны их тела. Когда он надвинулся на неё, Джойс вдруг смутилась, отползла немного вверх. Хоппер усмехнулся: — Ты боишься меня, что ли, Байерс? Она фыркнула, в глубине души понимая, что её смущение куда сильнее, чем полагается ощущать взрослой женщине, и он мог считать это. — Просто это ты, Хоп. Ты здесь, со мной. Это действительно был Хоп, но какой-то другой. В теплоту его глаз закралась горечь перенесённых страданий. Из милого, доброго увальня-шерифа он вдруг превратился в жёсткого мужчину, чьи резкие, уверенные движения так контрастировали с прежними повадками. Не было больше круглых щёк и колючих усов — под пальцами Джойс проступала мощная линия челюсти и подбородка, царапалась острая щетина. Что-то животное появилось в этом новом Хоппере — или оно было там всегда, просто Джойс не могла разглядеть за добродушием суровую мужественность и огонь? Она ощущала его голод, видела это тёмное и примитивное желание, от которого расширялись зрачки и учащалось дыхание. Руки Хоппера были шершавыми от мозолей, старых шрамов и свежих ран, и казалось, что ему неловко от этого, неловко касаться её, Джойс, такими ладонями, будто марая своей болью. Он замер, охватив взглядом всё её тело, охватив этими грубыми руками её лицо. — Ты нужна мне, Джойс, очень, — его голос, хриплый, тихий, прозвучал почти мольбой. Сердце Джойс дрогнуло: это было больше, чем признание в любви. Для Хоппера, гордого, замкнутого, упрямого Хоппера принять и озвучить факт нужды в ком-то было то же самое, что признать поражение, и Джойс это знала. Тем более когда он не уверен во взаимности — в его взгляде она видела эту уязвимость, такую странную, такую бессознательную. Он колебался, он по-прежнему колебался — после всего пережитого, — он по-прежнему не мог поверить до конца в то, что заслуживает право на счастье с ней. Она вцепилась в его плечи, обвила ногами его торс — ну как, как ещё мне показать, что я твоя? Разве ты не видишь, что я здесь, с тобой, и я вся твоя? Ей хотелось сказать: знал бы ты, сколько слёз я выплакала, сколько бессонных ночей прожила. А когда всё же проваливалась в сон, я искала в нём тебя. Знал бы ты, как больно было не ощущать больше твоего запаха на старой форме шерифа, как горько было за то свидание у «Энцо», на которое я не пришла. Я хотела повернуть время вспять, разорвать ткань пространства и вернуться назад, на долгие годы назад, где ты не уехал на войну, где я не вышла за Лонни. Я вернулась бы за стены Хоукинской средней школы и сказала бы тебе, как сильно, неистово, безусловно люблю тебя. — Я так давно тебя люблю, — он сказал это вслух, словно довершив её мысли, и Джойс заплакала, как ребёнок, и ей казалось, что её сердце вот-вот разорвётся. Напротив так же неистово стучало сердце Хоппера, и их губы были солёными от общих слёз. Ему непросто было оставаться нежным, ей непросто было принять его, и это тоже волновало совершенно особым образом — знать, что её телу нужно подстраиваться под его, и видеть, как постепенно это получается естественно и само собой, когда они начинают двигаться в одном ритме. В голове Джойс оглушительно громко: скрип кровати, её тихие вздохи, его хриплые стоны — ей нравятся звуки, которые издаёт Хоппер, когда теряет контроль. А ещё в её голове — слова о любви. О любви, наконец обретённой, драгоценной; о любви длиною в жизнь, которую она пронесла через потери и боли. О любви, которая хранилась в школьных поцелуях украдкой, во взглядах двух повзрослевших людей; о любви, что не сумел погрести под собой груз прожитых лет и ошибок. О любви, пропахшей горьким дымом сигарет, пронизанной плачем болеющих детей. О любви, что оказались не страшны никакие преграды, и это казалось бы совсем по-дурацки мелодраматичным, если бы не было правдой. И всё, что всегда оставалось у них и между ними — их давняя, пронзительная, страстная, болезненная и незыблемая любовь.***
Хоппер смотрел во все глаза. Его малышка Оди подросшая и погрустневшая, но она всё ещё его. Девочка, дочка. Любые намёки на жалость к себе растворились при взгляде на решимость, с которой она встречала вновь брошенный ей вызов. Сгущаются тучи на горизонте, алое зарево полыхает над Хоукинсом. В руке Хоппера зажата рука Джойс, во взгляде Хоппера — силуэт Оди на фоне разгорающегося Апокалипсиса. Однако теперь — Джим знал наверняка — он не спасует, он отвоюет у всего зла этого мира своё право на счастье. Он будет отцом. Он будет другом. Он будет возлюбленным. И он больше не будет бояться перемен и возможной боли, что они принесут. Потому что боль от ран, что наносит любовь — это счастье.