евротур

Рим. Фьюмичино. Два часа дня. Металл сидений нагрет солнцем до обжигающе-колючего. В руках барахлит пожелтевшая от кофейных пятен газета — итальянцы пьют исключительно эспрессо, брезгливо морща нос на молоко латте и презирая Старбакс. В черном обжигающем шоте кофе Диего нравится лишь исключительная брутальность горечи, псевдообразность, нуар и забытая ядовитая мужественность, за которую он цепляется отчаянно. Под лунками ее ногтей пролежи итальянской пыли. На пальцах загар, копать и медь — может быть, времен Римских императоров, Октавиан и Нерон, Марк Аврелий. Оценивающе скользит по ее профилю, когда она садится на изрезанный царапинами марок и наклеек-открыток чемодан; Лайла бы отлично подошла на серебро звенящих монет, резкая линия от прямого лба со сведенными хмуро бровями до героически-статного носа, даже горбинка есть. Фьюмичино — город спутник Рима; забытый и пыльный в бесхозности, он за ней также, спутником, вечно рядом и никогда не на точке пересечения. Лайла передает ему взятую за углом почтовую открытку с Колизеем за пятьдесят центов. На глазах виснут преградой пластиковые темные очки.  — Долго ждал?  — Три часа, — цедит языком осуждающе. На самом деле, лишь два спущенных на нее часа — он преувеличивал из невольного желания залечь в обиде, расщедрить ее на похвалу и вывести на поглаживание по голове, что-то недоданное от сухого отца, что-то не запрограммированное в робоматери.  — Надо было взять корнетто на втором этаже. Поел бы. Франкфурт. Рейн-Майнский. Девять утра. Залы огромные до того, что ложно кажутся пустыми, несмотря на пятьдесят одновременных рейсов, пробегающих на таблоиде строчкой неуловимо быстро, и вечную спешку проносящихся теней с дорожными сумками на колесиках и чемоданами. В утренних светло-золотых немецких лучах сквозь огромные стеклянные окна все преподносится эфемернее, временнее. В окружении тысяч спешащих пассажиров-призраков одиночество откупоривается быстрее. Застывшая сцена. У Диего в руках хот-дог с немецкой колбаской — местная достопримечательность — утопающий в сплетении кетчупа и майонеза, розово-розовый. Какое-то время, от скуки и из желания поломать, он буравит взглядом поднимающиеся по освещенному треку громадные крылья самолетов, от части питаясь надеждой, что метать ножи неестественно метко ему не предел. Ваня рушит миры в каждой из временных линий по вторникам, Пятый сминает годы и декады, как автобусные остановки, Эллисон меняет реальность бахромой шепота непринужденно-легко; Диего изрядно побеждает в тире плюшевость розовый медведей и зайцев «I miss u», набивающих доверху багаж Лайлы. У нее и дома нет, чтобы их хранить, и он начинает колебаться, не выкидывает ли она их в урны ближайшего места назначения. Самолеты взлетают плавно, взмахивая с себя его стылые взгляды в никчемных попытках согнуть их траекторию, как пылинки с одежды, и Диего тоскливо заканчивается на попадании маслянистыми от соуса деревянными палочками от хот-дога в корзину.  — Ожидаете кого-то? — кто-то интересуется вежливо, чопорно.  — Девушку, с рейса, — стучит коленом. — Она работает на перелетах.  — Встречаетесь со стюардессой?  — С пилотом. Слоняться за ней по миру кажется хоть каким-то хобби. Москва. Шереметьево. Семь вечера. Остывшая картошка фри под покрывалом чеддера из Макдональдса — что-то родное. Декабрело; Диего закутывается в ворот пальто с носом. Ване понравилось бы.  — Тебя не было неделю назад у Кеннеди. Он сопит обиженно.  — Ты же знаешь, в каких мы с них отношениях. Это, можно сказать, на всю жизнь травма. — А затем, осторожно: — А ты ждала?  — Недолго, — хмыкает, пожимает плечами. Длинные губы растягиваются в ухмылке, как мазок краски по холсту. Схипхол. Амстердам. Два дня. Цюрих. Одиннадцать вечера. Ванкувер. Восемь утра. Хитроу. Лондон. Пять вечера. Стамбул. Новый Аэропорт. Четыре утра. Дорогая шаль со звенящими монетами окутывает ее плечи. Песок сыпется с обожженных солнцем прядей золотыми солоноватыми снежинками. Оранжево-персиковый рассвет поднимается над городом белоснежных мечетей, молитв и моря тихо, размеренно. Его намазоленные пальцы в этом свете горят красным.  — Хочешь урок истории? Последний османский султан Мехмед Вахидеддин бежал от революции в Италию. — Диего зачитывает слово-в-слово с брошенной кем-то туристической английской брошюры. Отставляет ее в сторону и смотрит Лайле в глаза в упор. — Ты от меня тоже? Побежишь в Рим. Мы опять по кругу, или ты хотя бы сменишь Рим на Милан? Фьюмичино. Франкфурт. Москва. Схипхол. Цюрих. Ванкувер…  — Учти, у меня заканчивается терпение и моя доля Реджинальдского фонда. Не думаю, что потяну еще один евротур. Губы на его лице сжимаются обессиленно-онемело. «Не думаю, что протяну так дальше» — невысказанным, повисшим в воздухе. Они на разломляющей линии между Европой и Азией, прощанием и… Какое у них будущее, кроме как неясное, размытое, ненормальное?  — А если по штатам? Даллес-Вашингтон, Хартсфилд-Джексон-Атланта, Лос-Анджелес и…  — Только не говори Кеннеди.  — И Ла-Гуардия или Ньюарк Либерти, — примирительно подвела Лайла, этакий компромис.