Девочка-смех

Однажды королева подземного королевства запела своему сыну о событиях прошлого. О том, сколько они потеряли, когда королевство Каэнри’ах пало, и его народу пришлось выживать под землёй; О том, как боги лишили этот же народ не только крова, но и душ; О том, как люди, которые не могли больше продолжать свой род самостоятельно, пришли к использованию алхимии как к спасению, и создали новых, подобно себе бездушных, людей, которые учились чувствовать заново (но так и не научились); О том, скольким эти люди, не знающие любви, чувства долга или преданности — Родине, людям, чему угодно, — по-настоящему пожертвовали, когда в их искусственно бьющихся сердцах забилась надежда, и родился мальчик с душой, живой, настоящий. Родился и — звук множества разбивающихся сердец — заплакал. Ни один ребёнок, созданный путём алхимии, никогда не плакал, не смеялся — Каэнри’ах воспитывала идеальную армию, не отвлекающуюся на такие мелочи. Родился — тот, кого она выносила под своим сердцем и взлюбила так, как никогда и никого не любила. Не то, чтобы она умела любить до этого. — Милый Кайя, — шептала она, баюкая принца, — как я ждала тебя. Детское сопение и запах молока — в этой комнате так необъяснимо тепло, и они в целом мире вдвоём. Их единение хрупко и почти ощутимо, и мать берегла его, берегла это чувство, которое возникало у неё, когда она смотрела на своего ребёнка. — Сколько ты нам дал, Кайя, — её голос был похож на мёд. Она присела у колыбели, смотря на его лицо из-под прикрытых век. — Ты наш подарок с небес, мой подарок, Кайечка… Кайя прерывисто вздохнул во сне, и её рука, касающаяся его щеки, замерла в воздухе на секунду. А затем она вновь смогла двинуться. Она не понимала, что такое сжалось внутри неё на эту ничтожную секунду, когда ей показалось, что её дитя сейчас задохнётся, но спустя эту самую секунду очего-то рассмеялась, вновь оглаживая его щёку. — Как сильно я тебя люблю, — одними губами произнесла она. — Сурида, — раздался голос рядом. — Дашь поглядеть?.. Сурида всё ещё улыбалась. — Конечно, Дайнслейф, конечно… Дайнслейф сел с ней рядом, положив руку ей на плечо. Сурида прижалась головой к его шее. — Видишь, Сурида, ты молодец, — она подняла на него глаза, и он коснулся губами её виска, прочитав в них разрешение. — Он будет красивый как ты. — Он уже умеет плакать, представляешь? По-настоящему. Я слышала. — Я тоже. Из-за двери. — Невероятно, правда? — Думаю, мы все немного… оттаяли после его рождения. — Все, но не Доминус, — тихонько сказала Сурида. — Он даже не пришёл увидеть его, а ведь это его сын. — Его величество ещё обязательно придёт, моя дорогая королева. — Не называй меня так, — она спрятала нос в ямочке его ключиц. — Ему необязательно приходить, если для него это ничего не значит, — в её голосе холод стали, — ведь ты же пришёл, да? — Конечно, я пришёл. Как только я смог. — Конечно, — повторила Сурида. — Только я боюсь, Дайнслейф… не разлюблю ли я его? А вдруг я не смогу сделать его счастливым? — Ты сделаешь счастливым кого захочешь, — он пропустил через пальцы прядь её волос. — Ты сделала счастливым весь наш народ. Как ты можешь разлюбить его? Сурида блаженно улыбалась. — И правда. Что же я… В это же время алхимики Каэнрии продолжали работать над созданием девочки, которая должна была уметь чувствовать. Девочку назвали Ридэтт — «смех». Посчитали, что дав ей такое имя, в будущем её смех ознаменует если не прощение, то хотя бы снисхождение богов к их народу. Вот только… Прошло ещё пять месяцев. Девочку отдали на попечение случайной женщины, как всегда происходило, когда алхимики являли на свет новых детей. Малышка была очень болезненной и бесконечно плакала. Все ждали, когда же ей станет легче, когда же она засмеётся. Алхимики поставляли лекарства, какие могли, но все их ресурсы ушли на создание этого чада, а больше почти ничего в Каэнрии не было. Их государство — то, что от него осталось — ютилось под землёй и совсем чуть-чуть на поверхности заброшенной деревни, где-то в пустоши. Там, в сухих, безжизненных землях, они как могли растили свой скудный урожай и добывали всё для опытов и лекарств. Много добыть не получалось. Женщина, в обязательства которой входило только кормление и содержание девочки, не рассчитывала на такие трудности с ней. Она вынуждена была прийти с прошением к алхимикам: — Помогите, — говорила она с умирающим ребёнком на руках, — я не умею, я не знаю, как ещё ей помогать. На её лице не дрогнул ни мускул, но в её глазах блестело почти настоящее беспокойство. Алхимики разводили руками. У них были высылки для других людей Каэнрии, состоящих в королевской армии, двумя днями раньше, им нечего было ей дать. Женщина лишь вздыхала. Через несколько дней девочка перестала постоянно плакать, её кожа сделалась ещё более бледной, чем была всё это время, а дыхание стало совсем хриплым. Женщина снова просила помощи: — Наш народ верит в эту девочку. — В этот раз её намерение было твердо, голос — закалён, а руки сжимали ткань, в которую она завернула ребёнка, до побелевших пальцев. До этого дети, которых ей довелось воспитать, были бесчувственны, так же, как и она, и только сейчас, проведя несколько месяцев с девочкой, которую нужно было оберегать, согревать и успокаивать поздними ночами, она, стоя перед людьми, подарившими жизнь этому маленькому человеку, неожиданно для себя поняла, что теперь тоже чувствует. — Мы все верим, что она улыбнётся нам, сделайте так, что она улыбнулась! Сделайте так, чтобы она засмеялась! Сделайте так, чтобы она жила и заставила вас всех чувствовать, как чувствую я! Её нижняя губа задрожала, когда один из учеников алхимиков подошёл к ней и забрал у неё ребёнка. Последующие три дня она оставалась на их попечении. Спустя это время девочка умерла, так ни разу и не рассмеявшись. Народ Каэнрии пал духом окончательно. Армия в тот день оттачивала свои навыки усерднее обычного, люди уделяли больше внимания сухим, безнадёжным полям, обрабатывая их. Алхимики бросили все свои опыты. Народ решил за них — не нужно больше продолжать их род, если боги не допускают рождения чего-то светлого среди них, если боги оклеймили их навсегда, разрушив всё, что могло бы давать надежду. Та женщина рыдала навзрыд, и никто не мог её успокоить, потому что никто не мог понять её чувств. Было похоже, будто она сошла с ума. Ридэтт похоронили быстро и без шума. Больше детям решили не давать имён с особым значением — всё равно им откатом ворожбы возвращается. Доминус кивнул алхимикам для формальности, что-то сказал им с мрачным видом и после развернулся. Его суровый стан нисколько не изменился, ничего его не тронуло. Сурида прижала Кайю крепче к себе, провожая глазами маленькую и грустную процессию из алхимиков, отчаявшейся женщины, нескольких подросших детей, как раз возвращающихся с тренировок, и ещё пары рабочих, заколачивавших крошечный гробик. Обычно таких детей, как Ридэтт, хоронили в простых коробках, но этот случай был исключительным. Сурида тяжело вздохнула, тревожная морщинка нарисовалась меж светлых бровей. Дайнслейф положил руку ей на плечо, и она обернулась. Они встретились взглядами, и его рука сжалась крепче на её плече. Сурида доверчиво наклонила голову в его сторону. — Девочка-смех умерла, — странным голосом произнесла она. Дайнслейф ничего ей не ответил. Они молча смотрели вслед удаляющимся людям. Мимо проходили ещё несколько ребят, недавно тренировавшихся под началом Доминуса. Сейчас они были уже взрослыми, и о чём-то пространно спорили, не выказывая особого интереса ни к друг другу, ни к разговору. Через какое-то время горе-кормилица девочки остановилась и перестала идти за алхимиками. Её плечи поникли, она сгорбилась и тяжёлыми медленными шагами побрела куда-то в сторону, видимо, не в силах больше смотреть на всё это. Сурида напряжённо сжалась, так что Кайя возмущённо загулил на её руках. — Бедная, — прошептала Сурида, — что она переживает… Дайнслейф погладил её по волосам на затылке. Сурида вздрогнула, но расслабилась, и Кайя вдруг издал какой-то хриплый звук, похожий на глухо звякнувший колокольчик, упавший в траву, а потом коротко рассмеялся. Сурида изумлённо смотрела на него, оглаживая рукой щёку сына. Дайнслейф, который всегда был слегка отстранённым, даже когда проявлял чувственность, несвойственную так многим из них, был похож на треснувший кусок льда — сквозь твёрдую корку проступила блестящая капелька воды — краешек губ приподнялся в подобии улыбки. Ребята-рыцари остановились на полпути, в их глазах замерло странное чувство. — Что ты только что сделал? — спросила Сурида у маленького мальчика на своих руках, не замечая ничего вокруг себя. — Что ты сейчас… Сделай ещё раз, малыш, улыбнись ещё… Трепеща, она замолчала, как только Кайя снова рассмеялся, ухватившись маленькими пальчиками за указательный палец Дайнслейфа, протянувшего к нему руку. Ресницы Суриды трогательно задрожали. Рыцари, не сговариваясь, подошли ближе. — Королева, — попросил один из ребят, — а можно нам… Он протянул вперёд и свою ладонь, быстро стянув с неё перчатку, и Сурида, тепло улыбнувшись, немного присела в коленях, наклоняясь вперёд вместе с сыном. Кайя тут же потянулся к рыцарю, но ухватился не за его руку, как было ожидаемо, а за отросшие у висков пряди волос, так что рыцарь охнул. — Ох, прости, Теренс, — Сурида мягко улыбалась. Рыцарь с благоговением вглядывался в лицо маленького принца. Остальные ребята необыкновенно робко жались позади. — Королева, вы понимаете, что это значит? Сурида вопросительно заглянула в его глаза. — Вы понимаете… Вы понимаете, что он засмеялся после того, как Ридэтт… Кто-то из рыцарей ахнул. — Точно, Теренс, да это ж знамение!.. — Что? — не поняла Сурида. — О чём вы говорите, ребята? — Они говорят, — прошелестел из-за её спины Дайн, — что умерла девочка-смех, и рассмеялся единственный мальчик, которого в мир пустили боги. Это знамение небес, Сурида. Сурида выпрямилась и обвела выразительным взглядом рыцарей, медленно переводя его на Дайнслейфа. Теренс аккуратно выпустил руку Кайи, и мальчик заплакал. Сурида стала качать его на себе. — Не стоит нам больше… создавать детей, — через время тихо сказал Мэй, стоящий рядом с Теренсом. — Это будет ужасно, такое не должен кто-либо чувствовать, такое… — не сговариваясь, они все развернулись точно к королеве, не смея хоть чуть-чуть повернуться в сторону бредущей по пустой дорожке кормилицы, всё ещё редко всхлипывающей. — Ты прав, Мэй, — понизив голос отвечала Сурида. — Я буду говорить с Доминусом. — Наш народ был проклят с самого начала, — Дайнслейф снова оказался рядом, и его взгляд упал на Кайю. — Нельзя ждать больше одного благословения от богов. Их больше не существует. Кайя, будто наперекор всему, что так твёрдо и уверенно сказал только что Дайн, рассмеялся, и слёзы высохли на его коротких ресницах. — Существуют, — Сурида бегло коснулась его щёки также, как делала с Кайей, — боги существуют, — твёрже сказала она, — но не для нас. Теперь нет. С тех пор в Каэнрии не было нужды в алхимиках, особенных именах или снисхождении свыше. Народ оставленной всеми страны продолжал жить на грани отчаяния и надежды. Меж двух миров — руками милосердной королевы и её милого ребёнка. А рядом всегда была верность — её олицетворение — Дайнслейф. И отец, который не научился любить своё чадо — Доминус был забыт очень быстро, похоронен за улыбками маленького принца и, вскоре — его народа, обрётшего души.